One is for liberty, Two is for evil. Three is an orgy, Four is forever. There are circles of forever, Made of fire made of stone. There are circles of a lifetime, Made of silver made of gold. Один — это свобода, Два — это зло. Три — это оргия, Четыре — это вечность. Таковы циклы вечности, Сделанные из огня и камня. Таковы циклы вечности, Сделанные из серебра и золота.
Ветер, проникающий в комнату, легко развевал занавески и грозился скинуть бумажный лист с постели, но воплотить угрозы в жизнь так и не смог. Запах поджаристой свинины перемежался с громкими криками уличных мальчишек, бьющими в глаза солнечными лучами и негромким бурчанием маленького радиоприемника, приятный женский голос из которого оповещал граждан Хиллвуда о скором дожде. Аномальная для начала октября жара уже порядком утомила жителей города, многие из которых попросту отказывались выходить на улицу, запираясь в собственных домах наедине с кондиционерами — обо всем этом Хельга узнавала из новостей, ведь сама она не покидала пристанище уже добрых четыре дня. Единственной ее связью с внешним миром, как и в прошлые дни изоляции, стало встроенное в старый магнитофон радио, благодаря которому Патаки все надеялась узнать о взрыве ее колледжа или о пожаре в каком-нибудь особняке какой-нибудь местной выскочки, ну, скажем, какой-нибудь Ронды Веллингтон-Ллойд — так, для примера, ничего личного. Конечно же, нечто личное имело место быть, ведь Хельга, несмотря на свою вспыльчивую агрессивную натуру, не имела привычки испытывать ненависть к человеку без какого-либо весомого повода. Даже жуткие пожелания, адресованные Ронде, не были искренними и произносились Хельгой про себя лишь в сердцах; стоило релаксирующей музыке разлиться по комнате, как Патаки тут же остужала свой пыл и начинала осознавать, что ничего смертельного с нею все же не произошло. В одном Хельга не была уверена — в поведении Ронды, — и эта неуверенность смущала ее, ведь всем в колледже было известно, как принцесса любит отыгрываться на неугодных ей, превращая жизнь обреченных в сущий кошмар. Она удивительно ловко маневрировала с отцовскими деньгами между законами, словно бывалый гонщик на давно изученной трассе, и это было самым пугающим — достать девчонку было невозможно. Хваткость отца и острый ум матери — очевидно, Ллойд переняла от родителей все самое лучшее. Хельга не сомневалась: рано или поздно принцесса нарвется на того, кто порвет ее нервную систему как шерстяной свитер, подожжет останки и станцует на пепелище, но мысли материализуются далеко не сразу, а ждать у моря погоды — девиз не для Патаки. Патаки борются и никак иначе — единственное, в чем Хельга была уверена. Огорчало лишь то, что раньше и противники были серьезнее, и трава зеленее, и сахар слаще. Что же сейчас? — несчастные оборванцы, здешние задиры, самопровозглашенные королевы и прочая шушера, роем надоедливых мух облепливающая Патаки, будто она медом пропиталась. Однако, что же удивляться — Хельга была насквозь пропитана страданиями, а для людей они, как известно, слаще любого меда. Вновь учуяв запах свинины, Хельга поморщилась. Мириам любила хлопотать на кухне перед приездом любимой дочери, готовить обожаемые Ольгой блюда, Боб же, по своему обыкновению, занимался украшением дома; по просьбе матери он едва не опустошал все близрасположенные цветочные магазины, ведь Ольга так любит антуриумы, особенно синие. Хельга ненавидела антуриумы, их отвратительные початки напоминали ей член больше, чем нос Сида, а лепестки, или как там эта хрень называлась, были похожи на блестящие влагалища. Как можно любить нечто столь уродливое, Патаки не понимала, и это летело еще одной монетой в копилку их различий со старшей сестрой. Когда монет накопится достаточно, копилку можно будет разбить, а монеты разобрать, сказал бы ей Арнольд. Он любил кидаться всякими псевдофилософскими изречениями, которые невыносимо выводили Хельгу из себя, но в то же время заставляли изредка вовремя включать голову и поступать правильно. Сейчас Арнольда не было рядом, и некому было заставить младшую из семейства Патаки перестать осуждать такую мелочь, как любимые цветы сестры, при этом умудряясь вплетать в размышления многострадальческий нос Гифальди, а потому девушке не оставалось ничего, кроме как продолжить снедать себя противными мыслями. Свинину Хельга тоже ненавидела, еще с тех самых пор, когда из-за поганых шкварок едва не выставила себя идиоткой перед Шотмэном, который в то время вряд ли догадывался о наличии у Патаки каких-либо чувств к нему. Один только запах пробуждал в Хельге желание начать остервенело разбрызгивать в комнате освежитель, чтобы избавиться от накрывшей помещение вони, но тогда с претензиями заявлялся отец, вновь и вновь пытаясь внушить девушке, что таким своим поведением она выказывает неуважение к старшей сестре. Странно, что раньше Боб не задумывался об уважении, когда речь заходила об отношениях его дочерей, и лишь сейчас, когда Ольга готовилась в ближайшее время стать матерью, Роберт внезапно вспомнил, что Хельга к сестренке особой любви не питает. Патаки-младшей в срочном порядке было приказано «вырасти и выкинуть всю эту чушь из головы», и с каждым приездом сестры Хельга с обидой замечала, что беременная Ольга до сих пор оставалась в глазах родителей юной девочкой, тогда как ей, Хельге, повзрослеть пришлось много раньше и вовсе не по собственной воле. Неизменным оставалось еще кое-что: Ольга по-прежнему любила свою сестренку, нежно пропускала меж пальцев ломкие волосы и громко восхищалась выразительным лицом, высказывая надежду когда-нибудь увидеть в своей будущей дочери черты любимой сестры. Видимо, судьба не разделяла вкусы Ольги, а потому даровала ей сына, чему Хельга втайне радовалась: мир не вынес бы двух подобных ей. Ольга в одном разговоре даже припомнила слова Арнольда, неточно процитировав его, но Патаки-младшая помнила все фразы Шотмэна дословно: «Если мы с Хельгой будем жить вместе, боюсь, ее бровям придется выделить отдельную комнату». Тогда Хельга побледнела, почувствовала, как пульс участился, а когда к глазам подступили непрошеные слезы, она ветром унеслась в свою комнату и просидела в ней, закрывшись, до самого утра. Ольга была растеряна и напугана, и лишь когда Мириам соизволила объяснить причины столь эмоционального поведения дочери, старшая из сестер Патаки на следующий день осмелилась остановить Хельгу в гостиной и тихо попросить у нее прощения. Тот случай выбил Хельгу из колеи на пару дней, а теперь, спустя чуть больше трех лет, было так странно и непривычно отметить, что одно имя Шотмэна уже не ввергает девушку в ужас, не заставляет закрываться в комнате и реветь в подушку. Теперь Патаки чувствовала лишь слегка учащенное дыхание и тупую боль в груди, которая за прошедшие годы ни на секунду не покидала ее. Вернее, не покидала до определенного момента. Первый месяц сон редко шел к Хельге. Каждую ночь девушка ворочалась, пытаясь сдержать ненавистные слезы, с трудом засыпала лишь под утро, а после просыпалась от звука будильника в холодном поту с осознанием, что придется прожить очередной день. Очередной день в сраной школе рядом с тупоголовыми одноклассниками, половина из которых и двух слов связать не могла, а вторая — думать о чем-то, кроме бухла и ебли. Очередной день наедине с Бобом, пока Мириам ошивалась где-то в соседнем городе, изображая из себя примерную дочь со своей матерью. Очередной день самобичевания и попыток уйти от реальности посредством двух пачек сигарет и полупустых бутылок под кроватью, украденных с полок. Очередной день без Арнольда. Какое-то время Патаки искренне верила — все наладится. Будто наяву она видела, как автобус подвозит Арнольда к ее дому, после чего парень поднимается на крыльцо, стучит в дверь, которую открывает Боб и, чертыхаясь, призывает дочь спуститься, не забыв при этом назвать «Ольгой». Хельга даже не обращает на это внимания, сломя голову бежит вниз, по пути едва не подвернув ногу и не ударившись лицом о ступеньки, пробегает мимо отца, чуть не сбив того с ног, и бросается репоголовому на шею. Она видела это столь четко и ясно, что порой ей думалось: осталось совсем немного. Но время шло, дни сменялись ночами, проходили дожди, оставляя после себя широкие лужи, тополиный пух давно успел усыпать дорожки, словно летний снег, и улететь вместе с ветром в какой-нибудь неизведанный край, пожелтевшие листья кружились в воздухе, словно заколдованные, а Арнольд все не объявлялся. Однажды, заметив пролетавший мимо окна бордовый лист, Хельга замерла на секунду, а после выглянула в окно; увидев сухие ветки деревьев, тянущиеся к ней, она внезапно поняла — так будет всегда. Арнольд не вернется. Осознать можно все, что угодно, принять — совсем другое. Принимать всегда тяжелее, ведь люди не любят правду. Они могут часами упорно твердить, что находятся в вечном поиске истины, на деле же они в вечном поиске лжи. Настоящего, беспардонного и бессовестного вранья, да послаще. Хельга охотно врала себе столь долгое время, что принять правду оказалось для нее непосильной задачей. Если раньше надежда согревала ее изможденное нутро, то после самопризнания жизнь девушки стала полностью автоматической: гнетущее утро, долгий путь в школьном автобусе, пребывание на уроках в качестве оккупировавшего одну из последних парт, где соседями была особо «приятная» компания Сида и его подпевал, обратная дорога, негостеприимный дом, пустой холодильник, холодная постель и ночь в слезах. Счастьем для нее стало не заставать как всегда сонную Мириам, со своей мнимой заботой внезапно вспомнившую про младшую дочь, или же уставшего после работы Боба, решившего отыграться на ребенке, ведь если раньше Хельга, скрипя зубами, могла терпеть присутствие своих родителей, то с момента осознания ею невозможности исправить ситуацию их нахождение рядом стало для Патаки невыносимым. Правда стала для нее точкой невозврата. Девушка писала письма, ведь только таким образом она могла некоторое время ощущать присутствие Арнольда рядом, но чувство удовлетворения было недолгим: стоило Хельге отложить ручку в сторону, как боль снова приходила к ней, и Патаки возвращалась к тому, с чего начинала. Засыпать в слезах, просыпаться в слезах — слезы стали столь привычными для Хельги, что временами она попросту не замечала момент, когда они вновь начинали стекать по ее щекам. Поняла она это, лишь когда на одном из уроков в нее прилетел маленький скомканный листок, развернув который Хельга смогла прочесть: «Не реви, Патаки, Шотмэн еще долго тебя ебал, я бы не смог». Обернувшись на приглушенный смех, она мельком отметила покрасневшего Гарольда и зажимавшего ему рот Стинки, но самым отвратительным зрелищем для нее оказалась довольная улыбка Гифальди, откинувшегося на спинку скамьи и с каким-то садистским удовольствием наблюдавшего за плачущей Хельгой. Патаки тогда не придумала ничего лучше, как одними губами проговорить «Ты сдохнешь», а после развернуться и вновь улечься на парту, стараясь абстрагироваться от происходящего вокруг. Она прекрасно знала, что Сид не станет добиваться ее внимания снова и снова, он ведь не какой-нибудь пустоголовый Гарольд; нет, Гифальди был продуманнее и терпеливее, а оттого куда хуже. Ужасным для Хельги было понимание, что она была бы счастлива, будь Сидни ее самой большой проблемой. Терзания себя мыслями о ничтожности собственного существования не могли пройти бесследно: все эти метания и вечные слезы — то, что она всегда считала уделом глупых примитивных лолит, — заставляли девушку буквально сгорать от стыда перед собой. Тупые девчачьи страдания, постоянная боль в сердце и помутненный рассудок перемежались в ее голове со злостью и ненавистью, ведь Патаки чувствовала, что постепенно наполнялась отвращением к самой себе. Год, два, три — неизвестно, сколько бы еще времени Хельга потратила в ожидании, когда мысли об Арнольде все же соизволят покинуть ее голову, навсегда оставшись в письмах, если бы в один прекрасный день Фиби, сидя рядом за небольшим круглым столиком в открытом кафе, не решила в очередной раз попытаться разговорить подругу. ― Приятная сегодня погода, ― ободряюще произнесла она, вероятно, сопроводив свои слова широкой улыбкой: из-за опущенной головы Хельга не видела ее лица. Фиби всегда улыбалась нежно и как-то по-особенному заботливо, из-за чего не ответить на этот жест с ее стороны казалось абсолютным невежеством. К сожалению, тогда Патаки была не в состоянии растянуть губы даже в фальшивой улыбке. ― Ты же любишь солнце, правда? Хельга действительно любила солнечные дни, но больше она ненавидела способность Хейердал создавать вопросы буквально из ничего, тем самым как бы невзначай заставляя вести диалог. ― Наверное. Ответ прозвучал столь бесцветно, что Патаки уже было понадеялась на понимание со стороны подруги, но зря. ― Помнишь тот ужасно жаркий день, когда мы были в четвертом классе? Мы тогда еще пытались опрокинуть грузовик с мороженым! ― Очевидно, заметив слабый кивок Хельги, девушка с энтузиазмом продолжила: ― Сейчас это кажется таким забавным, нелепым и постыдным одновременно. Надо же было так выйти из себя! Мы бы, наверное, сломали машину, если бы Арнольд не… Привычная боль, вот уже почти два года сопровождавшая Хельгу, вновь дала о себе знать, отозвавшись на знакомое имя, но девушка давно не вздрагивала при ее появлении. За столь долгое время Патаки волей-неволей пришлось приучить себя контролировать собственные эмоции, если она не желала при каждом их проявлении нарываться на очередного Гифальди, решившего поглумиться над чужим горем. ― Если бы Арнольд не вразумил нас, ― закончила за подругу Хельга, подняв голову. ― Да, я помню. Фиби сглотнула и лишь коротко кивнула, потупив взгляд. На ней не было лица, словно это она лишилась любимого человека, и Хельга внезапно осознала, насколько Хейердал переживала за нее. ― Извини, я все делаю не так… ― Перестань, ― не дав девушке договорить, тут же оборвала ее Патаки, прекрасно зная, к чему все идет. Чувствительная и сострадательная натура Хейердал каждый раз велела ей брать всю вину на себя, отчего Фиби нередко пребывала в состоянии глубокой печали и мучительных размышлений о правильности своего поведения, что невыносимо злило Хельгу. Хороших людей ничтожно мало, но самая пугающая их особенность заключалась в неумении увидеть гниль: паразитирование на них других они принимали за собственные ошибки и промахи, тогда как паразиты замечали в этом слабость, чем пользоваться не гнушались. Хельга видела это столь ясно, что порой она находила причину плохого зрения Фиби в ее социальной слепоте, будто свои аккуратные очки Хейердал надевала поверх розовых. ― Я хочу… я правда очень хочу помочь тебе, каждый раз мысленно одергиваю себя, когда в голове всплывает история, связанная с… ты поняла, с кем. Но, кажется, чем сильнее я стараюсь ненароком его не упомянуть, тем чаще это имя само просится на язык, ― выпалила Фиби, слегка обхватив пальцами миниатюрные плечи. Патаки не могла выносить вида расстроенной подруги, потому уже в следующий момент придвинулась ближе, громко проехавшись стулом по асфальту, чтобы приобнять девушку. ― Перестань оправдываться, Фиби, еб твою мать! Это уже не смешно, ― строго произнесла она, заставляя Хейердал поднять на нее испуганные глаза. ― Твоей вины тут нет совсем, прекрати постоянно брать ее на себя. Будто тебе мало проблем. Фиби смотрела на нее долго и внимательно, прежде чем ее губы растянулись в примирительной улыбке. ― Но ведь и твоей вины нет в том, что Арнольд уехал, ― на мгновение девушка прервалась, будто пытаясь отследить реакцию на свои слова, а затем продолжила, ― случилось то, что случилось, прошлого уже не вернуть и не исправить. Патаки убрала руку с чужого плеча и отвернулась, всем своим видом демонстрируя нежелание продолжать поднятую тему, однако Фиби будто бы и не заметила этого. ― Я ведь знаю, что он для тебя значит, знаю, что он, без преуменьшения, спас твою жизнь и не позволил сойти с ума в одиночестве. Я же твоя подруга, я все это вижу, ― как можно более мягко проговорила она, слегка коснувшись руки Хельги. ― Он помог тебе — значит, он хотел, чтобы ты жила. Разве для того он спас твою жизнь, чтобы ты ее загубила? Из-за постоянных переживаний забывшая прошлое Хельга словно очнулась от забытья. Образ Арнольда — повзрослевшего и столь близкого — осел в ее голове так глубоко, что маленький Арнольд, менее мудрый, но оттого не менее добросердечный, будто был вытеснен куда-то в самые дальние дебри памяти. Все началось куда раньше, чем Хельга помнила на тот момент. Родителям никогда не было до нее особого дела, это она помнила отлично, но то, что именно Арнольд спас ее от общего бездействия и не позволил погрузиться в депрессию, она посмела забыть. Тяжело признать равнодушие собственной семьи, ведь в глубине души люди всегда надеются на обратное, это их природа; к разочарованию Патаки, ее надежды не собирались оправдываться, а потому принятие очевидного казалось ей единственным разумным выходом, пробраться к которому как можно менее болезненно ей помог именно Арнольд. Он ломал ветки впереди, чтобы они не царапали Хельгу, он протаптывал ей путь, и он держал ее за руку, не позволяя потеряться на поросшем зарослями страха и неуверенности пути; он вывел ее из зацикленного лабиринта и дал то, в чем Хельга так нуждалась — смысл и желание жить. ― Я забыла об этом, ― призналась Патаки, стараясь сдержать подступившие слезы. Фиби лишь вежливо промолчала, дав подруге время прийти в себя от настигших ее воспоминаний. ― Он всегда тебя любил, ты ведь и сама это знаешь, ― спустя несколько минут тихо произнесла она, и Хельга вздрогнула, будто услышала знакомое имя. ― Даже в детстве, когда мы были детьми, его всегда тянуло к тебе, он хотел и старался тебя понять, хотел быть ближе, и никакие ваши разногласия не препятствовали его желанию, ― уверенно продолжала Фиби, легко поглаживая подругу по руке. ― Я не хочу давать тебе надежду, ведь я не знаю, как все обернется. Но я точно знаю, что он никогда не пожелал бы тебе плохого. И сейчас, узнав о твоих переживаниях, он вряд ли смог бы остаться безучастным. В этом Патаки была уверена: Арнольд никогда и никому искренне не желал зла и делал все, что было в его силах, чтобы направить заблудшую душу на верный путь, ведь именно за это Хельга его и полюбила. ― Но ты же гордая. Ты — Патаки, ты всегда боролась. Почему ты опустила руки сейчас, когда должна бороться как никогда в своей жизни? Хельга обернулась и замерла. Фиби смотрела на нее смело и даже осуждающе, отчего слова застряли в горле Патаки, и она лишь неопределенно покачала головой в ответ. ― Прошу тебя, ― резко поддавшись вперед, Фиби обхватила маленькими пальчиками руку подруги, с силой прижав ее к своей груди, ― не хорони себя заживо. Ты ведь такая талантливая, такая способная. И ты так красива, Хельга. Мне невыносимо видеть, как ты убиваешь себя… Не дослушав, Хельга с силой прижала подругу к себе, через мгновение ощутив, как чужие руки легли на ее спину. Когда в районе груди начали раздаваться тихие всхлипы, Патаки вдруг поняла, что обязана все исправить: она не смеет заставлять Фиби проливать слезы. Два года непрерывных страданий были взяты под замок, ключ к которому Хельга выбросила в реку вместе со своим некогда любимым розовым бантом. Она всегда любила символизм, ибо он помогал ей как можно глубже проникнуться моментом и лучше запомнить его, чтобы в будущем каждый раз напоминать самой себе — в тот день она попрощалась с прошлым и больше никогда к нему не вернется. Фиби была права: нужно было вернуться к прежней жизни и вовсе не ради светлого будущего, не ради родителей, которым практически не было дела до терзаний их дочери, не ради душевного равновесия и даже не столько ради Фиби. Все это было из-за гордости. Патаки никогда не мирилась со словом «нет» и готова была разорвать любую тварь, вставшую на ее пути. Даже если этой тварью была она сама. Вкус разочарования Хельга впервые ощутила еще в далеком детстве, но никогда ранее она не чувствовала себя столь беспомощной. Познав идеал, тяжело начать довольствоваться малым, а порой и вовсе невозможно. Хельга столкнулась со вторым вариантом во всей его красе. Клин вышибают клином — Патаки знала это наверняка, а потому ничего проще, чем найти Арнольду замену, она придумать не смогла. Кто же знал, что проблемы настигнут ее еще в самом начале поисков, ведь никто из тех, с кем она была знакома, и близко не мог встать в ее сознании рядом с Арнольдом. Как бы Хельга ни пыталась оправдать про себя каждого, с кем имела дело, все знакомые казались ей недостаточно умными, недостаточно интересными, развитыми, мудрыми и теплыми, чтобы чувство от их присутствия могло хотя бы отчасти сравниться с чувством, которое она испытывала в присутствии Арнольда. Каждый раз, заводя с одноклассниками очередной разговор, искренне стараясь хотя бы частично подавить свою саркастичную и агрессивно настроенную натуру, Хельга понимала, что ни один из них был не в состоянии выдержать ее более нескольких минут. Она могла поддержать любую тему, вступить в любой горячий спор, но это не меняло ситуации: девушка прекрасно понимала, что подавляла всех, подавляла настолько, что в какой-то момент разговора одноклассники терялись и попросту не находили нужных слов. С Арнольдом с самого начала их с Хельгой знакомства все было иначе: Шотмэн всегда мог найти подходящие слова, чтобы утихомирить девушку, мог выдержать ее пылкий нрав и тяжелый характер, он никогда не поддавался ее напору, будто видел подругу насквозь — видел, что за этим напором не стоит ничего, кроме неподдельного страха оказаться в самом низу, как это было когда-то в ее далеком детстве. Он понимал Патаки и никогда не оставлял одну, даже когда, казалось бы, весь мир был готов от нее отвернуться. Вопреки всему, Хельга не считала Арнольда совершенным, совсем нет — она прекрасно понимала, что и у Шотмэна в голове живет целый рассадник тараканов всех видов и мастей, но самое страшное заключалось в том, что эти тараканы и делали юношу идеальным. Он был идеален в своем несовершенстве, и это осознание совершенно обезоружило Хельгу: неужели она всерьез могла подумать, что кто-то сможет заменить для нее Арнольда? Однако превосходство интеллектуальных и внутренних качеств Арнольда над остальными юношами было, как выяснилось позже, лишь вершиной айсберга. Низкий интеллект окружающих ее людей никогда не был для Хельги особой тайной, а потому самым омерзительным открытием для нее оказалось истинное отношение к ней подавляющего большинства учащихся мужского пола старшей школы. Патаки не сомневалась в своей репутации в чужих глазах, и тем больнее ей было лицезреть, как практически каждый из одноклассников после попыток девушки влиться в обычную бытовую беседу был полностью уверен, что она тем самым лишь пытается привлечь к себе внимание и уже готова лечь под парня после пары стаканчиков просроченного пива и пачки дешевых сигарет. Получив грубый отказ, одноклассники как один кривили лицо в презрительной гримасе, и никто из них даже не смущался напоминать про отъезд Арнольда, не стыдясь выставлять его как попытку Шотмэна скрыться от Хельги, тем самым каждый раз буквально смачно харкая девушке в ебаную душу. Боль, что раньше настигала Хельгу при упоминании имени Арнольда, вновь стала постоянной спутницей, но теперь уже по иной причине: Патаки никогда не могла даже подумать, что страх, который она столько лет внушала своим видом всем окружающим ее людям, мог в одночасье растаять в воздухе подобно падающему снегу. Лица новых одноклассников уже не казались ей столь дружелюбными, как ранее; теперь она видела в них лишь мерзость и неконтролируемое желание распять ее, чтобы после изгаляться над разложившимся телом. С каждой новой попыткой завязать какое-то подобие дружбы Хельга лишь видела, как ее авторитет стремительно падал в глазах окружающих поганых ненасытных свиней, которые — Патаки могла поспорить, — были готовы просунуть свои стручки хоть меж дверей — куда угодно, лишь бы избавиться от рвущего их изнутри напряжения. Во время нового отчаянного порыва, когда Хельга уже приготовилась к словесным баталиям с очередным недомерком, она внезапно вспомнила, что решила выбраться из раковины исключительно из-за своей врожденной, явно передавшейся от отца гордости, которая совсем недавно, на пару с Фиби, не позволила ей окончательно закопать себя в пропитанную ее слезами землю. Гордости, которую она из-за жалких попыток наладить отношения с тупыми одноклассниками вот уже которую неделю теряла. Понимание стало для девушки своеобразным холодным душем, который вылился на нее уже вторым по счету за последние пару лет осознанием собственной ничтожности и бессилия перед самой собой. Былой страх растаял, уважение не получено, авторитет потерян в бою, ведь противник ее был в большинстве; Хельга не знала, как разобраться с погаными мыслями в голове, но что было самым страшным — она не знала, как дальше жить. Патаки чувствовала, что все больше скатывалась в мизандрию, презирая всех существ, имеющих между ног член, но отделаться от того чувства омерзения, что накрывало ее каждый раз, когда она слышала пошлые намеки в свою сторону от одноклассников, не могла. Испытание для гордости было с треском провалено, но Хельга не спешила делиться своим поражением с Хейердал, ибо знала, что та вновь примет всю вину на себя. Лишь письма знали о том, что испытывала девушка тогда, ведь вопреки всему Патаки не хотела и не могла позволить подруге вновь проливать из-за нее слезы, а потому каждый раз старалась убедить Фиби в своем равнодушном отношении к происходящему. К сожалению или к счастью, Фиби не была дурочкой и прекрасно видела и слышала все сама: наглые ухмылки и заинтересованные взгляды, бросаемые в сторону Хельги, временами протянутые к ее худому телу руки и мерзкие слова, которые, словно объедки со стола, ей кидали местные парни — все это было столь явным, что девушке не нужно было слышать лишних объяснений от Патаки. Помочь Хельге можно было лишь одним способом — дать ей возможность самой справиться с поглощающим кошмаром, ведь крепость ее гордости и без того несла огромные потери; был ли смысл ранить девушку больнее глупыми вопросами? В то время Фиби старалась не оставлять подругу одну, таская ее за собой по коридорам школы едва не на поводке. К счастью для нее, Джеральд не был против их с Хельгой столь близких отношений, хоть он не одобрял как идею, так и саму Хельгу. Это было единственное их с Патаки взаимное чувство, о котором в те годы пришлось забыть, ведь даже Джоханссен при всем своем пылком нраве смог проникнуться к Хельге пониманием. ― Я просто зайду узнать, в каком часу он придет, и вернусь, хорошо? ― мягко спросила Фиби, выпуская руку Хельги из своей. Патаки молча кивнула, собравшись отойти в сторону, но остановилась, заметив слегка заалевшие щеки девушки. ― Он хочет поговорить с моими родителями, познакомиться с ними поближе, ― тихо начала Фиби, смущено опустив глаза. ― Я… даже не ожидала, что он сам это предложит. Мы хоть уже больше года вместе, но сразу решили не торопиться с разглашением. Возраст ведь такой, сама понимаешь… непостоянный. Все могло измениться, ― неопределенно пожав плечами, она подняла голову и еле слышно проговорила: ― но не изменилось. Хельга улыбнулась ей, почувствовав, как тепло начало расползаться в ее груди, а потом, добравшись до холодных пальцев, отогрело их. ― Я рада за тебя, ― со всей искренностью, на которую только была способна, произнесла она, тут же заметив, как лицо Фиби расцвело улыбкой. ― Это всегда было лишь вопросом времени. Он действительно тебя любит. Хейердал протянула руку и едва ощутимо прошлась ею по чужим пальцам. Патаки успела поймать ее и слегка сжать, словно стараясь передать всю свою уверенность. ― Спасибо, ― ответила Фиби, и в следующее мгновение скрылась за дверью спортзала. Хельга осталась в желанном одиночестве, которое пусть и обещало быть не долгим, все же радовало ее. Хейердал окружила подругу немыслимой доселе заботой, и временами Хельга утомлялась от долгих прогулок и продолжительных бесед, но сказать об этом Фиби не смела. Она не должна была быть неблагодарной. Внезапно раздавшийся грохот выдернул Патаки из размышлений и заставил испуганно обернуться. ― Хоровитц, мать твою! ― Хельга взревела, не узнав собственного голоса. Недалеко от нее на полу привычно расстелился Юджин, при падении, очевидно, успевший прихватить с собой раскрывшейся футляр. Патаки поспешила помочь бывшему однокласснику, и взгляд ее сам собой устремился вниз, чтобы оглядеть содержимое футляра. На его дне, с порванными во всех местах струнами, покоилась бас-гитара. На удивление, инструмент остался цел. ― Скажи честно: ты идиот? Нахрена таскаешь с собой эту махину, она больше тебя самого! Опираясь на руку девушки, Юджин виновато опустил голову. Хельга лишь успела разглядеть его наполнившиеся печалью глаза. ― Прости, что напугал, ― расстроенно проговорил он, стараясь поддеть спавший ботинок. ― Шнурки снова развязались, я в полумраке этого не заметил и оступился. Я с курсов иду, потому и гитару с собой взял. Ты права, она огромная, ― привычно весело добавил Юджин. Патаки была слишком внимательна, чтобы не расслышать в голосе парня старательно скрытую обиду, и потому лишь устало вздохнула. За прошедшие годы Хоровитц вырос не многим больше, чем на фут, тогда как окружавшие его ученики подросли куда заметнее и не брезговали лишний раз отвесить парню подзатыльник. Даже пресловутый Сид, в детстве не отличавшийся высоким ростом, успел дотянуться едва не до шести футов, став почти на голову выше несчастного Юджина. Безусловно, раскидываться едкими комментариями и раздавать оплеухи с такой высоты было куда удобнее, из-за чего Хельга временами жалела, что не родилась мужчиной. ― Получается хоть? ― смягчившись, спросила она, опершись плечом о стену. Хоровитц наклонился и, предварительно закрыв футляр, поднял его с пола, чтобы после поставить к стене рядом с девушкой. ― Не особо, если честно, ― он пожал плечами, в этот раз не стараясь скрыть свое разочарование. ― Я вообще никогда не думал, что захочу играть на гитаре, но года два назад увидел тогда еще новый клип «Zeromancer», и мне так захотелось научиться! ― При упоминании любимой группы глаза Юджина загорелись искренним восторгом, и Хельга не смогла сдержать улыбки. ― Ты бы видела, как они играют, это необъяснимо! Никогда не забуду… Парень перевел взгляд на гитару и с какой-то небывалой безысходностью прошелся пальцами по футляру. ― На самом деле, у меня с самого начала ничего не получалось, но хотелось верить, что если буду учиться усерднее, то однажды получится, ― с надеждой произнес он, ободрительно улыбнувшись. ― За два года так особо и не продвинулся. Хельга поджала губы, быстро перебирая в голове все утешительные слова. ― Может, это просто не твое? ― через какое-то время спросила она, придя к выводу, что в утешении вряд ли был смысл. Юджин никогда не был глупым, а потому едва ли уже сомневался в отсутствии у него данного таланта. ― Да, пожалуй, ― вздохнув, согласился он, а в следующее мгновение поднял голову, весело уставившись на Хельгу. ― Хочешь забрать? Тут, правда, струны нужно будет заменить, но у меня они есть, я отдам! Какое-то время Патаки переваривала сказанное, и лишь когда она осознала, что Хоровитц желает подарить ей весьма дорогую вещь, активно запротестовала: ― Сдурел что ли, она же стоит дохуя! ― Не настолько она и дорогая, к тому же, я купил ее на лично заработанные деньги, так что, имею право ею распоряжаться, ― деловито изрек Юджин, после чего крепче закрыл футляр и указал на него рукой. ― Забирай. Хельга взглянула на упакованную гитару и, протянув руку, обхватила пальцами край футляра. ― Уверен? Мне как-то… не по себе немного, ― смущено проговорила она, как тут же услышала твердый голос Юджина: ― Конечно, уверен! Как и уверен в том, что у тебя получится лучше, чем у меня, ― тут же обхватив Патаки за запястье, он приподнял ее руку, указывая на ладонь. ― У тебя и пальцы длинные, музыкальные. ― Вряд ли все упирается в длину пальцев, ― выхватив руку, кинула Хельга, после чего нервно потерла ладонь. Отвыкшая от чужих прикосновений кожа будто горела. ― Да, верно, но я слышал, что это тоже немного влияет, ― дружелюбно произнес Хоровитц, после чего придвинул футляр ближе к девушке. ― Не забудь ее забрать. До завтра! Патаки не успела даже открыть рот, как Юджин, быстро махнув ей на прощанье рукой, уже скрылся за поворотом. В голове тут же всплыло обидное: «Я даже „спасибо“ ему не сказала», и Хельга раздраженно закатила глаза. К своему списку ненависти она, помимо тысячи различных вещей и фраз, относила так же привычку многих людей убегать, не получив на свои слова ответ; при всей своей грубости и врожденной экспрессивности, Хельга как можно чаще старалась сразу прояснять ситуацию, дабы проблема в будущем больше никогда не всплывала. К сожалению, многие не разделяли ее мнение, и Юджин явно относился к числу этих самых «многих». Может, оно и к лучшему. Когда через несколько минут Фиби вышла из спортзала, Хельга уже успела смириться с весом гитары, футляр с которой расположился за ее спиной. Давно не тренированное плечо с непривычки ныло, но Патаки привыкла терпеть боль. Как там говорил Квинтилиан? — «Учиться никогда не поздно». Видимо, этим успокаивают себя желающие овладеть музыкальным инструментом в юношеском возрасте, ведь отрадно знать, что не все потеряно. В то время Хельга редко всерьез кормила себя мечтами, привыкнув с детства полагаться лишь на суровую реальность и сухую правду, но стоило ей взять в руки подаренную бас-гитару, как толика надежды проснулась в ней вновь. Инструмент с самого начала удивительно ладно лег в руки, словно Патаки училась держать его с детства. Момент, когда она впервые провела пальцами по струнам, вероятно, никогда не исчезнет из ее памяти: мозолистые пальцы не ощутили дискомфорта, и Хельга продолжила рождать низкие грубые звуки, которые через какое-то время начали легко сливаться в приятные слуху мелодии. Фиби была вне себя от счастья. Казалось, она могла часами сидеть за письменным столом в своей комнате и слушать, как Хельга, расположившись на чужой постели, сочиняет очередную мелодию, время от времени меняя ритм, затихая или же вновь принимаясь за старое. Иногда, когда Патаки поднимала на подругу глаза, она замечала, как умиротворенно девушка улыбается, и ее негласное одобрение казалось Хельге самой огромной похвалой. Патаки не нужны были разнообразные курсы, ведь она не была усидчивым Юджином; нет, она привыкла всего добиваться собственным трудом, а потому играла чисто на слух, интуитивно перебирая пальцами. Казалось, инструмент беспрекословно подчинялся ей, и каждый раз Хельга с удовлетворением отмечала, что воспроизводит мелодии идентичные тем, что приятным ритмом раздавались в ее голове. За любимым делом время всегда летит незаметно, особенно когда загулявшееся вдохновение вновь возвращается к своему истинному владельцу. Благодаря проведенным в бесконечных переживаниях двум годам Хельга успела позабыть то прекрасное чувство, которое переполняло ее только в порывах излить свои мысли на бумагу, ведь письма Арнольду, которые она никогда не отправляла, нельзя было назвать чем-то прекрасным: в них девушка хранила лишь тяжелые моменты своей жизни. Ручка в девичьих руках быстро и отрывисто выводила тонкие длинные буквы, а Патаки каждый раз боялась упустить пару слов, которые складывались в голове в столь поэтичные предложения. Музыка, которую создавали ее пальцы, казалось, ни на секунду не переставала звучать, и иногда Хельга ловила себя с улыбкой склонившейся над открытым учебником, поверх которого карандаш в ее руке записывал десятки слов. Совсем скоро слова превращались в стихи, а после записывались в почетный отдельный ежедневник, предназначенный исключительно для будущих песен. Патаки успела искренне полюбить все записанные в нем строчки, ведь с каждым новым словом боль, годами сжиравшая девушку, словно по крупицам выходила из нее. Вопреки ожиданиям, Хельга не позволяла ей оседать в ежедневнике — пусть хотя бы небольшая часть ее творчества не будет напоминать девушке о былых страданиях. Стараясь забыться в желанном вдохновении, Патаки упорно игнорировала то окружение, что перекочевало вместе с ней в старшую школу; девушка надеялась, что их дороги разойдутся в колледже, но и этого, к ее огромному сожалению, не произошло. И хотя Хельга не общалась практически ни с кем из оставшихся старых знакомых, слухи так или иначе долетали до ее ушей, а иногда зрелища разворачивались прямо у нее на глазах. Учиться по соседству с Рондой Веллингтон-Ллойд — наказание хуже любой общественной работы. Порой Патаки ловила себя на мысли, что с радостью променяла бы нахождение рядом с принцессой на арест и последующий срок, ведь слушать щебетание подросшей самопровозглашенной королевы моды и ее свиты было невыносимо. С возрастом Ронда не оставила все те «девчачьи побрекушки», что так неистово злили Хельгу еще в детстве; напротив, с каждым годом Ллойд все пристальнее следила за созданным образом, оттачивая в нем каждую деталь. Она никогда не была обделена мужским вниманием, но концентрация его на последнем году обучения в старшей школе, кажется, достигла своего пика: за Рондой увивался едва ли не каждый представитель мужского пола среди учащихся, что, вероятно, неописуемо льстило принцессе, ведь чего ради, если не всеобщего внимания, она создавала себя столько лет? Дабы не разрушать красивую сказку, Ллойд старалась не появляться на людях без основных атрибутов своей шикарной внешности, однако Хельге хватало одного внимательного взгляда, чтобы заметить многочисленные недостатки. Довольно посредственное лицо с острыми чертами и выразительными глазами Ронда преобразовывала при помощи отличного макияжа, овал лица корректировала прическа, не шибко фигуристое тело всегда было облачено в подобранную со вкусом одежду, выгодно подчеркивающую достоинства и скрывающую недостатки, а нехватку роста мисс Веллингтон-Ллойд компенсировала при помощи каблуков и излюбленной платформы. Модельные курсы помогли добиться изящества в каждом движении, актерские курсы научили красиво излагать и прекрасно держаться на людях, спортзал и популярный фитнес-тренер сделали от природы худую фигуру более округлой и подтянутой, благодаря чему Ронда, очевидно, в действительности чувствовала себя принцессой, и даже ироничная окраска данного определения в голове Хельги не могла этого исправить. Посоревноваться с Ллойд в королевских замашках мог только один человек, заметить которого в стенах учебного заведения доводилось редко, однако ни одно его появление не могло остаться без внимания. Хельга же, в противовес большинству, продолжала упорно игнорировать факт нахождения Гифальди вместе с ней в одном здании, а потому каждый раз, когда до нее доходили отвратительные слухи о делах и похождениях Сида, Патаки отмахивалась от сплетен, словно от назойливых мух. Знать о том, что творил за стенами школы Сидни, Хельге хотелось меньше всего, ведь, как известно, чем меньше мы знаем, тем крепче мы спим. Девушка не один год мучилась со сном, и лишь сравнительно недавно ей удалось привести свой биоритм в порядок, а потому нарушать его из-за разношерстного сброда совсем не хотелось. К тому же, Патаки была относительно спокойна, пока рядом с Гифальди находился Стинки. В отличие от Гарольда, который всегда казался Хельге потерянным, Петерсон демонстрировал не по-юношески здравый взгляд на жизнь и спокойный нрав, чем давно завоевал тихое уважение девушки. Она искренне не понимала, что держало столь развитого и мудрого человека рядом с Сидни, но ответа предпочитала не знать: неизвестно, какие черти водятся в омуте Стинки. Однако интереснее всего Хельге было наблюдать за неким противоборством двух школьных звезд, одна из которых, кажется, демонстрировала полное равнодушие к своему статусу и поддерживала его лишь забавы ради, а для второй престиж и уважение были едва ли не целью всей жизни. Оба редко вступали в открытое противоборство, но негласное соперничество между ними было едва не осязаемым. Собственно, это и стало веской причиной для закатывания Рондой умопомрачительных вечеринок по каждому важному поводу, на которые она, как правило, приглашала практически всех. Хоть что-то с возрастом изменилось в этой бестии. О празднике, организованном в честь совершеннолетия принцессы, слухи начали ходить еще за месяц до его начала, несмотря на то, что на тот момент девушка только перебралась в колледж. Очевидно, для Веллингтон-Ллойд это не было особой проблемой, ведь она просто сменила одну площадку на другую. Естественно, не без помощи своих популярных подруг, поступивших с девушкой в одно учебное заведение, Ронда разнесла новости о предстоящем событии, выставив все как сплетни, чтобы за неделю до торжества во всеуслышание подтвердить их. Удовлетворенные возгласы Ллойд встретила с довольной ухмылкой, словно нашкодившей школьнице удалось избежать заслуженного наказания. Несмотря на изначальный скептицизм Хельги, она отдала принцессе должное: Ронде удалось превзойти по размаху саму себя. Как и в прошлый раз, отметить свой день рождения девушка решила в загородном особняке, любезно предоставленном ей семьей. Патаки подозревала, что когда Ллойд впервые продемонстрировала своим родителям список гостей, приглашенных еще на ее четырнадцатилетние, семья разумно решила, что будет куда удобнее отметить данное событие вне их основного жилища. Хельга это прекрасно понимала: кому угодно в здравом уме было бы элементарно страшно запускать в свой дом толпу диких подростков. Конечно же, в процессе подготовки к каждой из подобных тусовок Ронда и палец о палец не ударяла; принцесса лишь командовала всеми подряд, начиная от прислуги и заканчивая нанятым ди-джеем, но раз родители были готовы оплачивать любые капризы своей любимой дочурки, почему бы и нет? Патаки на подготовку было совершенно плевать, а потому к сборищам бывшей одноклассницы она принципиально ни разу не купила новой одежды, не желая тратиться на школьную фифу — это было вне ее правил. Единственная причина, по которой Хельга неохотно, но все же посещала подобные сборища, заключалась в возможности абсолютно бесплатно влить в себя литры алкоголя, ведь когда еще в жизни представится возможность нажраться дорогим мартини? Каждый раз Патаки будто нехотя делала одолжение принцессе, обещая заглянуть на ее тусу и истребить все запасы, на что Ронда привычно ухмылялась и уходила, изящно вильнув бедрами. Исключением не стал и этот раз, но последние три праздника Ллойд стали для Хельги не столько поводом напиться, сколько источником терзающих душу воспоминаний, ведь раньше с ней рядом находился Арнольд. Шотмэн был рад сопроводить Хельгу на подобных сборищах, но девушка не всегда почитала его согласием; чаще всего Патаки приходила со знакомыми старшеклассниками, с которыми в то время поддерживала близкие отношения, а уж они были рады поддержать девушку в стремлении опустошить винный погреб местной королевы моды. С Арнольдом все было иначе: завидев в руке подруги стакан, он тут же начинал причитать, и в Хельге просыпалось неистовое желание за этот постоянный гундеж приложить парня головой о ближайшую каменную поверхность. Патаки не могла описать, как в тот день ей не хватало этого занудства. Никто не останавливал ее, никто не слал многочисленные смс, никто не названивал ей через каждые десять минут, никто не одергивал за руку, когда Хельга вновь и вновь наполняла одноразовый стаканчик. Никто так и не пришел на проклятую вечеринку, не нашел девушку в толпе, не выдернул за локоть из беснующихся в центре импровизированного танцпола людей, не вывел на крыльцо, чтобы затолкать в машину и отвезти домой. Уже в четвертый раз она была среди сотни гостей совершенно одна. То, что было ее способом забыться, одновременно возвращало Хельгу к воспоминаниям, которые она долгое время так старательно откладывала в самые дальние уголки памяти. Стоило ей огромным усилием воли и полным погружением в новое хобби на время забыть об Арнольде, как на глаза попадалась очередная вещь, связанная с ним, или же кто-то ненароком упоминал его в беседе, которую девушке посчастливилось услышать; вечеринки Ронды были одной из тех самых вещей, благодаря которым на Хельгу накатывали воспоминания давно ушедших дней. И Патаки так и не смогла определиться, нуждалась ли она в этой боли. Очевидно, да, раз каждый год неизменно приходила за ней. Хельга практически ничего не замечала, лишь сновалась от стола к столу, изучая особняк, разглядывая интерьер ─ точнее, то, что от него осталось, ─ не выпуская из рук маленького стаканчика, чтобы в нужный момент наполнить его чем-нибудь крепким — не важно, чем. Девушка изо всех сил старалась игнорировать бывших одноклассников и новых знакомых, пара из которых уже успела помочь заблевать пушистый белый ковер, а трое звали Хельгу присоединиться, когда она проходила мимо, других гостей, то и дело толкающих ее своими плечами, будто вокруг так мало места… Никакими цензурными словами описать творившийся пиздец Патаки не могла, а когда Ронда громко оповестила гостей о том, что в коробках на столах всех ждут маленькие сюрпризы, Хельга поняла, что пора ей завязывать с этим сборищем и убираться домой, пока никто под воздействием всякого говна не решил ее изнасиловать или того хуже. — Эй, Патаки, ты куда собралась? Застыв на месте и недовольно закатив глаза, Хельга оглянулась на знакомый голос, после чего ее глаза нашли подошедшую к ней главную звезду того дня. Попалась. — Воздухом подышать, ― отмахнулась девушка, понимая, на что будет направлен начатый разговор. Убеждать Ронду в своем искреннем желании уйти с ее праздника у Хельги не было никаких сил. — Да ладно, решила домой слинять? ― Усмехнувшись, Ллойд сложила руки на груди. ― Брось, сейчас как раз самое интересное начнется… То, чего Хельга опасалась больше всего, буквально слово в слово, ведь все прошедшие три года было практически одно и то же: принцесса уговаривала главную школьную задиру остаться на ее празднестве, и каждый раз Патаки не могла найти ни одной причины, чтобы согласиться на столь заманчивое предложение. И хотя с Рондой они давно особо не враждовали, Хельга так и не смогла начать доверять бывшей однокласснице, а потому и к ее просьбам относилась настороженно. — Извини, красотка, я на это дерьмо не подписывалась, у меня в планах хранить целомудрие до свадьбы, ― саркастично бросила Хельга, быстро разворачиваясь к выходу, как вдруг почувствовала чужие пальцы на своем запястье. — Не выпендривайся, ― ухмыльнулась Ронда, но, заметив хмурый взгляд, тут же прекратила улыбаться. ― Серьезно, Хельга, перестань хандрить, не порть мне праздник. Закинься, запей чем-нибудь горячим и иди танцевать — ты сама прекрасно знаешь эту схему… Патаки так и не смогла понять, что стало причиной перемен, но в тот раз она почему-то решила действовать не по отработанному сценарию. — Как же ты заебала ныть, ― резко выдернув свою руку из слабой хватки девушки, Хельга развернулась и, расталкивая людей на своем пути, направилась вглубь зала, к ближайшему столику. В ее руке катастрофически не хватало одноразового стаканчика. Девушка не помнила, в какой момент перед глазами все начало плыть. Голова приятно кружилась, гул в ушах не прекращался, а запах пота, смешанный с сотней дешевых парфюмов, с силой бил в нос. Со всех сторон Хельгу окружали десятки тел, слившихся на одном танце под идиотский однотипный ритм, будто все они пытались соединиться друг с другом. На мгновение ей показалось, что она заметила дикие глаза Сида, но отыскать их вновь не смогла. Щурясь, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, Хельга лишь смогла рассмотреть Ронду, теревшуюся о бедра какого-то накачанного парня, и еще пару танцующих рядом девиц. Принцесса двигалась отрывисто, нетерпимо, будто готова была здесь и сейчас сесть на качка, он же вовсю давал волю своим рукам, уже, кажется, изучив каждый сантиметр женского тела и пытаясь довести его своими пальцами до исступления — согнутые в коленях стройные ноги Ллойд говорили об этом громче любых слов. С большим трудом пробравшись сквозь толпу, Патаки отошла подальше от основного скопления людей и припала плечом к холодной стене, предварительно прислонившись к ней лбом. Перед глазами сменялись сотни картинок, и в тот момент Хельга даже не пыталась сосредоточиться на одной из них, позволяя своему сознанию постепенно отключаться. Кажется, она успела на мгновение провалиться в темноту, прежде чем чья-то рука мягко легла на ее плечо. — Ну, что, ты уже в раю? ― игриво прошептала рядом с чужим ухом Ронда, склонившись к лицу Хельги. — До тебя мне явно далеко, ― парировала Патаки, пытаясь сфокусировать взгляд на глазах принцессы. Все же они были самой броской частью ее лица, затмевая даже острые скулы, и порой в голову Хельги приходили абсурдные мысли о ведьмах в роду Веллингтон-Ллойд, ведь столь чарующими ярко-зелеными глазами обладали немногие. — О, да, боюсь затопить винные погреба, ― хохотнула она, своим звоном больно ударив Патаки по ушам. Голос Ронды никогда не был особо высоким, но в то мгновение казался похожим на церковные колокола. ― Так, в чем проблема, свободных мальчиков полно, Уилл всю свою футбольную команду привел, иди, возьми первого встречного и поднимайся в спальни… Хельге показалось, что внутри нее разорвалась водородная бомба. Она прекрасно знала, что девушкам вроде Ронды было вполне свойственно списывать все проблемы на отсутствие секса — аки упрощенная версия молодого Фрейда в женском обличье, ― но это не мешало Патаки раздражаться каждый раз вновь. — Отъебись от меня с советами, принцесса, оставь их для своих примитивных подружек, ― грубо выплюнула Хельга и отвернулась обратно к стене, вновь прислонившись к ней лбом. — Ну и хамка же ты, ― Ронда театрально выпятила нижнюю губу, но, очевидно, заметив, что данный жест не возымел должного эффекта, вновь приблизилась к девушке. ― Да перестань ломаться, Хельга, тебе ведь тоже хочется, Арнольд давно уехал… — Закрой свой рот, пока он цел, ― мгновенно отреагировала Патаки, смерив Ллойд яростным взглядом. Слышать о Шотмэне в тот момент казалось сродни химическому ожогу. Ронда немного отдалилась, но лицо ее не потеряло прежнего ироничного выражения. — Ну, прости, прости, ― мгновение спустя мягко проговорила она, легко поглаживая Хельгу по плечу. ― Я просто хотела сказать, что тебе нужно расслабиться, ты слишком напряжена, ― договорив, она прошлась пальцами вниз по чужой руке и едва заметно коснулась ноги, отчего у Патаки впервые за долгое время пошли мурашки по коже. Это было столь же странно, сколь и неожиданно; казалось, давно забытые чувства внезапно вспыхнули от одного короткого прикосновения, и Хельга почувствовала, как низ живота начал наливаться приятным напряжением, которое она уже и не надеялась ощутить вновь. Попытки наладить обычное бытовое общение в свое время сделали из Патаки настоящий объект для насмешек, а потому даже подумать об интимных отношениях с кем-либо из окружавших ее мужчин она не хотела и не могла. Хельге страшно было представить, что сталось бы с ней, реши она год назад по своей наивности предложить кому-то из бывших одноклассников увидеться вне учебного заведения: новость разлетелась бы по школе в мгновение ока и сделала жизнь девушки еще невыносимей, чем она была тогда. Но ведь Ронда не была мужчиной — она была леди. Шикарной, изрядно подвыпившей и уже давно заправившейся колесами леди. — С чего это вдруг тебя стало волновать мое состояние? ― ухмыльнулась Хельга, приподняв одну бровь. Держать взгляд лишь на женском лице становилось все сложней. Ронда явно не ожидала подобного вопроса, потому лишь потупила взгляд и с улыбкой коротко пожала плечами, видимо, пытаясь подобрать правильные слова. — Просто ты ходишь туда-сюда весь вечер, ― непривычно осторожно начала она, вновь подняв голову. ― Здесь жарко, но мне показалось, что ты замерзла. Это было полной бессмыслицей, ведь всего минуту назад Хельга всем телом прижималась к холодной стене, надеясь сбавить жар, и это не могло укрыться от внимательной Ллойд. Соображать под действием экстази было невыносимо трудно, практически нереально, но в следующий момент в голову Патаки внезапно пробралась невозможная мысль, которая в любое другое время показалась бы ей чудовищной и абсурдной, но только не тогда. Тогда она стала необходимостью. — Так согрей, ― выпалила Хельга, а через секунду заметила, как губы девушки напротив приоткрылись в немом желании. Нетерпеливо стянутое вызывающе красное платье валялось на полу возле двери, ведущую в одну из многочисленных спален. Вопреки своему характеру, Ронда редко позволяла себе столь яркие цвета, предпочитая им нежные блеклые оттенки; однако тот день был особенным. Словно в подтверждение, что отныне она считалась взрослой в большинстве штатов необъятной страны, Ллойд решила изменить своему устоявшемуся стилю и надеть цвет, который соответствовал ее внутренней сущности как никакой другой. Женское подтянутое тело извивалось под руками Хельги; казалось, пальцы сами знали все точки, на которые стоило надавить, все округлости, которые стоило огладить, и все места, куда стоило проникнуть. Ронда то и дело выгибалась навстречу, а ее слишком пошлые стоны доводили Хельгу до немыслимого блаженства и заставляли двигаться все быстрее, чтобы вновь и вновь слышать голос девушки и смотреть, как искусанные едва не до крови губы открывались в очередном крике наслаждения. Ллойд металась, сжимая в руках дорогие простыни, то и дело прикусывая удивительно белыми, словно светящимися в темноте, зубами подушку, повторяла что-то невнятное, среди чего Патаки смогла разобрать лишь: «Еще». Быть может, она просто хотела это слышать. Проснувшись наутро с ужасной разрывающей головной болью, Хельга могла думать только о желании найти ближайшую ванную комнату, а после как можно скорее добраться до дома, чтобы там постараться избавиться от жуткой боли, отвлекшись на бас-гитару. Игра всегда освежала ее голову и вытесняла из нее все ненужные мысли, помогала не сосредотачиваться на боли, которая в итоге постепенно оставляла Патаки. Только бы добраться вовремя. Внезапно раздавшийся стук заставил Хельгу вздрогнуть и отойти от окна; кажется, Боб притащил в дом очередной необъятный букет антуриумов и, по обыкновению держа его перед собой, вновь не заметил стоящий в коридоре столик. Мысль об этом заставила девушку довольно усмехнуться, но радость ее была недолгой: на глаза вновь попался лист с очередным письмом Арнольду, на этот раз переполненный не только обидой и болью, но и стыдом. Лишь ближе к вечеру того злополучного дня, когда головная боль оставила Хельгу, она вспомнила, что случилось с ней ушедшей ночью. Вспомнила, что проснулась в постели одна, но успела заметить оставленное рядом светлое нижнее белье, которому, как ни странно, не предала никакого значения, потому постаралась быстрее покинуть чертов особняк, приехать домой и уснуть в собственной комнате, в родной, холодной и такой желанной постели. Память услужливо подсунула Патаки мелькающие картинки прошлой ночи только когда она взяла в руки гитару, плавный корпус которой внезапно напомнил ей очертания женской фигуры. Хельга прошлась по комнате и, подойдя к кровати, тяжело опустилась на жесткий матрас. Страх не покидал ее все четыре дня, ведь по собственной дурости она переспала с человеком, который мог оказаться опаснее всех недалеких студентов вместе взятых. Публично Ронда крайне редко допускала оплошности, но если же такое случалось, она всегда ловко выкручивалась, чего нельзя было сказать о Хельге. В этот раз она крупно облажалась. Однако среди всех мыслей, терзающих Патаки, то и дело проскальзывала одна-единственная, которая казалась пугающей и успокаивающей одновременно: ей понравилось. Понравилось слышать тихие стоны, касаться женского тела и целовать мягкие губы, а после видеть, как они просят ее не останавливаться. Понравилось видеть прикрытые в блаженстве глаза и легкую улыбку, которая говорила куда больше слов. Хельга поняла, что совсем не хочет забывать те прекрасные ощущения, что дарило ей девичье тело, а потому и ночь с Рондой казалась ей неправильной, но в то же время столь приятной и желанной. Патаки смогла признаться себе, что была бы не прочь повторить, и эта мысль на фоне стыда перед Арнольдом и страха перед поведением Ронды показалась ей до того забавной, что девушка истерически хохотнула. Четыре дня она откровенно боялась появляться в колледже, не зная, как себя вести, как реагировать на Веллингтон-Ллойд, которая едва ли осталась в восторге от совместной ночи. И дело было вовсе не в умениях Хельги, а в сложном и капризном характере Ронды, от которой никогда нельзя было ожидать чего-то определенного: каждый раз она действовала иначе. Вспомнив, что письмо само себя не напишет, Патаки удобнее устроилась на кровати и, взяв в руки любимую ручку и лист бумаги, продолжила делиться воспоминаниями прошедших дней с образом Арнольда. Возможно, когда-нибудь он прочтет это и все остальные письма, которые Хельга успела написать за три года, а, возможно, он никогда их не увидит; девушка знала лишь то, что на данный момент не была готова делиться своими переживаниями с реальным Арнольдом, которому они, возможно, уже давно не нужны. Ведь прошло столько времени. Мысли хватались друг за друга в голове, и Патаки еле успевала записывать их, стараясь оставить в злополучном письме как можно больше боли и воспоминаний, чтобы они перестали терзать ее в реальности. Лист она всегда могла сложить, запечатать в конверт и убрать в огромный ящик; с реальностью, к сожалению, поступить подобным образом было невозможно. Хельга была бы несказанно рада такой возможности. До позднего вечера девушка тихо проходилась пальцами по струнам гитары, стараясь успокоить вновь разразившуюся в душе бурю. Невозможно прятаться вечно, нельзя было убегать и скрываться от трудностей, ведь она давно привыкла с ними справляться. Она повторяла себе это каждый день, словно мантру, и слова всегда придавали ей сил, но почему-то не в этот раз. Отложив гитару, Патаки опустила голову на подушку и посильнее закуталась в тонкое одеяло. Погода действительно испортилась; дождь барабанил по крышам, отбивая будто бы недавно сыгранный Хельгой ритм, через открытое окно в комнату проникала осенняя прохлада, и девушка с удовольствием натянула одеяло до подбородка, чувствуя себя по-детски защищенной. Пусть сейчас ей действительно страшно, пусть переживания вновь овладевают ее сознанием, пусть стыд настигает снова и снова — все это не имело никакого значения, ведь сегодняшний день заканчивался, и нужно было оставить в нем все свои страхи, чтобы набраться сил и перестать искать себе укрытие. Может, завтра будет лучше, быть может, будет хуже; Хельга знала лишь то, что она — Патаки, а значит, должна бороться.***
Five is a star, Six is for the beast inside. Seven is for the plunging of gods, Eight is where it all begins again… There are circles of forever, Made of fire made of stone. There are circles of a lifetime, Made of silver made of gold. Пять — это звезда, Шесть — это зверь внутри. Семь — это стремление к богу, Восемь — это то, где всё начинается снова… Таковы циклы вечности, Сделанные из огня и камня. Таковы циклы вечности, Сделанные из серебра и золота. Ordo Rosarius Equilibrio ― Three is an orgy, four is forever