struck-through circle

— Раст! — голос Мэгги застаёт его врасплох. Она подбегает к нему, мучительно красивая (какой же Марти дурак!) , запыхавшаяся и взволнованная. Яркое платье, вечерний макияж, тонкие ноги, заключённые в изящные лодочки — кажется, расставание с мужем пошло ей на пользу. — Привет, — Раст останавливается и не может заставить себя посмотреть ей в глаза. Пялится на её руки, сжимающие сумочку. — Что тебе нужно? — неловко спрашивает он. — Поговорить. — Со мной? — Раст недоумённо выгибает бровь. — Да. Выпьем где-нибудь? Раст пожимает плечами. И послушно идёт за ней, ощущая запах её цветочных духов, так неприятных ему сейчас. — Он приходил ко мне, — произносит Мэгги, вынимая соломинку из своего джин-тоника. — Мы поговорили, точнее, пытались поговорить. Он очень изменился с тех пор, как вы… сблизились. — Ты пришла меня в чём-то обвинять? — Раст закуривает, выпуская дым в сторону. — Нет. Наоборот. Он стал слышать мои слова, они наконец-то дошли до него. Знаешь, что самое страшное в браке? Потерять близость. И мы потеряли её давно, задолго до того, как он изменил мне в первый раз. Отчасти в этом есть и моя вина — я притворялась, что всё хорошо, когда мы оба отдалялись друг от друга всё дальше и дальше. — Мэгги, послушай, я не семейный психотерапевт. И не лучшая подружка для вас обоих. Чего ты хочешь от меня? Она кривит губы — такой детский, беззащитный жест, от которого у Раста замирает сердце. На секунду, всего на одну секунду он видит в ней свою дочь. И потирает внезапно заслезившиеся от пробудившихся воспоминаний глаза. Дочка так же кривила губы, когда он отказывался купить ей очередную понравившуюся игрушку, пытаясь быть строгим отцом. Но взрослый, дрожащий и тихий голос Мэгги заставляет выбросить эти воспоминания из головы. Сейчас он пытается быть внимательным слушателем. — Когда я узнала, что он изменяет мне, меня затопила такая ярость, что я могла бы всадить в него пулю. И не один раз. А потом на смену ярости пришло желание сделать ему так же больно, как он сделал мне. И я пошла с первым попавшимся мужчиной. Никакой обходительности, никакого стихийно возникшего чувства или страстного желания. Простой парень из бара. Из тех, что гоняют на байках и в любовных прелюдиях с силой выкручивают соски, — она тяжело сглатывает, обхватив стакан двумя руками. Раст молча курит, отчаянно затягиваясь, подавляя желание сказать ей, чтобы она замолчала. А Мэгги продолжает. — Переспав с этим парнем, я испытала облегчение. Словно разом освободилась от всего, что мучило меня в бытность нашей семейной жизни. И вместе с тем я решила, что никогда не скажу Марти об этом. — Но решила сказать мне. Зачем? — Чтобы ты понял мотивы моего решения вернуться. Раст прячет внезапную вспышку боли за ироничной усмешкой. — Это не я должен понимать, а твой муж. — Не сейчас. Не время. — Тогда я тем более не… — начинает Раст, но Мэгги жестом просит его замолчать. — И ещё, он стал более искренним. Но наряду с тем — холоднее и равнодушнее. Словно перенял от тебя часть твоего холода. Поэтому до сих пор пытаюсь понять, что ты за человек. Почему для тебя у него нашлось немного тепла, а для меня нет. — Просто ваш брак был несчастлив, — говорит Раст через силу. — Не каждому даётся искусство сглаживания острых углов. Вы оба оказались эгоистами, вы оба жестоки по отношению друг к другу. А жестокость за любовь могут принимать лишь те, кого мы с Марти ловим. Раст чувствует её долгий крик, сдерживаемый внутри. И то, как ей больно. Он встаёт и легко целует её в затылок, прощаясь. — Мэгги, ты сейчас говоришь глупости. Отпусти его. И себя заодно. Вы зашли в тупик, из которого не выйти с помощью возвращения. Мэгги сжимает его руку в ответном прощании. Её глаза блестят от слёз. Но голос твёрд и решителен. — Ты всё-таки меня не понял. Но, Раст… скажи ему о моём решении, неважно принимаешь ты его или нет. Это всё, что я от тебя хочу. Раст кивает и выходит из бара. Не оглядываясь, как полагается. * Если лечь на спину, можно увидеть бескрайнее небо, не нарушенное сиянием крошечных звёзд. Или представить себя в лабиринте. В том самом, из которого сложно выбраться без проводника. Когда марка, пропитанная дешёвой, но убойной кислотой, растворяется под языком, оставляя во рту приступы горечи. Когда он сворачивает с шоссе на одну из бесконечных просёлочных дорог, бросает машину посреди поля и выходит навстречу ночи. Очередной бессмысленный эксперимент с сознанием. Есть что-то рабское в этой его тяге к экспериментам, он вдруг остро чувствует свою зависимость от веществ. Дурацкое дезертирство от воспоминаний, от травмирующих чувств. Виртуозное соло забвения на расширенных зрачках. Он хотел бы делить постель с одиночеством, но бессмысленность «отношений» с Марти затянула похлеще веществ. Он думает о нём, и эти мысли не позволяют кислоте крепче вцепиться в сознание. Это похоже на ускользающий оргазм от того, что не можешь расслабиться. Раст скуривает целую пачку в ожидании прихода, но вместо него на него обрушивается осознание. Он слишком привязался к Марти, слишком много места выделил ему в своём сердце. Он теряет контроль, когда остаётся наедине с собой. Как сейчас, лёжа на холодной земле, уставившись в чёрный квадрат неба. Если тот вернётся к Мэгги, всё, что ему останется — использовать привычные вещи не по назначению. Или поступить проще и легче, использовав пистолет по. Эта внезапная привязанность сделала его живым, а значит — слабым, уничтожила всё то, что позволяло ему держаться. Но, как ни странно, именно в простом и забавном Марти он обрёл спасение. Раст слишком долго избегал настоящей жизни, и вот теперь она рухнула на него, разрушив все мыслительные схемы, отрицающие существование чувств. Ещё одна марка, неровно разрезанная дрожащими руками. Он знает, что Марти не будет спрашивать ни о чём, пытаясь сделать вид, что ему всё равно, где Коул провёл эту ночь. До утра далеко, но сигареты уже кончились. Всё, что ему остаётся — вернуться в машину и, сидя с закрытыми глазами, напряжённо, мучительно размышлять. Последняя марка не для прихода, не для забвения. Она для того, чтобы понять очевидные (для многих, но не для него) вещи. Ведь если спросить Растина Коула о том, что такое М-теория, или в чём суть эссенциалистски-оптимистической концепции — он ответит. Но если поинтересоваться, что же для него дружба и почему он так не хочет, чтобы Мартин Харт вернулся в лоно семьи — он глубоко задумается. Потому что ответ будет неожиданным для него самого. Пусто и скверно. Неясный приход обрывается на понимании того, что темнота побеждает. Сколько бы не пытался отбелить чёрные дыры в сознании. Восприятие, настоянное на кислоте, даёт сбой. В голове бьётся лишь одна мысль: надо возвращаться. * Квартира не поменялась за ночь отсутствия. Но Расту кажется, что он не был дома много лет. Разрубленные длинными тенями белые стены, небрежно застланный матрас, распятие, телевизор, который Марти всё-таки отстоял после долгих споров. В глубокой задумчивости он обходит помещение, заново привыкая к каждой вещи, и это кажется чертовски странным. Он даже внутренне рад тому, что Марти нет дома — не придётся искать объяснений. Хотя, тот и особо не настаивает. Перебирая бумаги, Раст натыкается на дневник Доры, не открываемый с того самого дня, как её дело было отдано в архив. Всё те же страницы, испещренные корявым почерком, некоторые из них неаккуратно вырваны. Всё те же рекламные вкладыши, чеки и записки. Всё та же листовка, подсказывающая, кого на самом деле нужно искать. — Хочешь объявить в розыск Жёлтого Короля? — насмешливо спрашивает Марти, заглядывая в гроссбух через плечо Раста. Его пальцы медленно обводят нарисованную церковь, будто лаская — остаточные действия кислоты: буквы кажутся выпуклыми. Но Марти это знать не обязательно. Раст отрывается от листовки, смотрит на него, как на слабоумного. За один только этот взгляд раньше хотелось сжать руки на его горле. Теперь же Марти научился не замечать подобное. — Жёлтый Король — это образ. Как и Дора Лэнг. Наш убийца оставляет подсказки, он хочет, чтобы мы добрались до него. Это как знамения, которые посылает Господь. — Для атеиста ты слишком часто упоминаешь Бога. — Я пытаюсь понять, Марти. Вера для него — та сила, что запускает механизм. Дора Лэнг — показательное судилище. Он хочет приблизиться к Богу, провести свою насильно выбранную паству в скучный рай через все муки ада. В какой-то степени он любит своих жертв. Ведь их смерти — доказательства его всевластия. — Ты не в себе, Расти, — он обеспокоен состоянием напарника. Мысль, что тот опять взялся за старое не отпускает его со вчерашнего дня. Но это никак не проверить: внешне Раст под кайфом ничуть не отличается от Раста трезвого. Разве что зрачки выдают его с головой, но зная Коула, этого недостаточно. Остаётся только продолжать слушать его бредни, пытаясь вычленить из них либо крупицы разумного, либо доказательства его невменяемости. Глаза Раста медленно пустеют. — Когда-то я получал удовольствие от своей работы, верил в то, что всё не зря. Пока не перевелся в убойный. Слишком много темноты, Марти. Свет лишь окаймляет её, являясь движущей силой справедливости. Которая опять же, лишь кромка на полотне жизни. Марти обратился в слух. Он силится понять Коула. В который раз. — «Перед моими глазами предстал такой вид, который будет потом мучить меня в сновидениях. Я увидел ад, кишащий странными летающими предметами, а под ними раскинулся адский мрачный город с рядами гигантских каменных зданий и пирамид, нечестиво и варварски вознесшихся ввысь к луне, и дьявольские огни, полыхающие в несметном количестве окон…» — по памяти цитирует Раст. — Это Лавкрафт, — поясняет он, не дожидаясь вопроса напарника. —Город-труп из рассказа представляется мне олицетворением веры нашего убийцы, его стремление пойти дальше… — Перестань, — Марти придвигается ближе и решительно целует Раста, раздвигая языком его плотно сжатые, упрямые и жёсткие губы. Целует для того, чтобы заставить замолчать, ощущая твёрдость зубов; привкус табака и алкоголя — вот каков Раст на вкус. Его тёплая слюна обволакивает, как кровь. Раст чуть зажмуривается и сжимает плечи Марти так крепко, словно боится, что тот уйдёт. И ведь действительно боится. Может, поэтому на этот раз всё по-другому. Возбуждение, больше похожее на боль. Тонкие, но сильные пальцы Раста, расстёгивающие ремень. Нетерпеливо, резко. Коул не сопротивляется, когда Марти прижимает его руки к матрасу, вновь беря на себя активную роль. Его тело — маршрут их общего безумия. Марти смотрит на напарника, по-прежнему прижимая его руки к матрасу. Раст по-прежнему не выказывает сопротивления. Только смотрит через плечо Марти на неподвижные тени и прерывисто дышит под его тяжестью. Марти изучает лицо Раста с какой-то новой, потаённой нежностью. У его лица слишком много граней. Высокий лоб, изрезанный поперечными морщинами. Которые, впрочем, разглаживаются прикосновением пальцев. Он знает, он уже делал так, стесняясь этого неуместного, интимного жеста. Запавшие щёки, тронутые лёгкой щетиной, прямой нос, тонкие обветренные губы. Глаза, хранящие в себе десятки смертей, перестрелок и драк. Опалённые наркотическим огнём, выжженные страданиями, не орошённые дождями слез. Марти сначала хочется закрыть их, чтобы не видеть этой вкручивающейся в сердце тоски. А потом хочется выцеловать её из безжизненно-серых глаз с неестественно широкими зрачками. Что он и делает, утратив стыд, преодолев стеснение. Раст еле заметно вздрагивает, когда тёплые губы Мартина касаются его. Он закрывает глаза, но язык Марти разрезает сомкнутые веки. Нет ничего похотливого в его взгляде, и Раст несмело, застенчиво касается щеки Марти. Всего четыре дюйма вверх, и Расту становится наплевать на то, что он предаёт самого себя. Не остаётся ничего, кроме ломаного ритма двух обнажённых тел. * — Я давным-давно приучил своё сознание существовать без сожителя, имя которому любовь. Поводки контроля для сердца в виде нигилизма не дают мне привязаться к кому-нибудь, все эти…отношения чужды мне. Я не отказываюсь лишь от того, что ведёт к распаду личности. Гомосексуализм — замедленное падение в пропасть вырождения. И это не противоречит моим жизненным установкам, — голос Раста расслаблен. Он смотрит в потолок, не обращая внимания на то, что рука Марти рассеянно перебирает его волосы, пропахшие сигаретным дымом. — Иногда мне кажется, что мы говорим на разных языках, — признаётся Марти. — Твой разум, несомненно, больной и неправильный, но отчего-то эти рассуждения больше не кажутся мне бредовыми. Раст улыбается. Неуверенно, несмело, словно шарниры, удерживающие углы губ, давным-давно заржавели и теперь неподвижны. Но его улыбка тут же гаснет, едва он вспоминает о разговоре с Мэгги. — Я видел твою жену вчера вечером, — говорит Раст, стараясь вернуть голосу былое равнодушие. Говорит, потому что привык быть честным и не лгать даже самому себе. Он чувствует, как Марти напрягается. — Ты поэтому не ночевал дома? — Харту равнодушие даётся труднее. — Отчасти. Но ты не переживай так, я был не с ней, разумеется. Марти хмыкает. — И где же ты провёл эту ночь, если по-честному? — С каких пор тебя стало это интересовать? Он стискивает зубы от внезапной злости на Коула. Очевидно, злость отразилась на его лице, потому что Раст внезапно мирно отвечает: — Я был в поле. Пытался искать звёзды. Марти вздыхает. По его расширенным зрачкам было всё понятно, но он тогда предпочёл не вмешиваться. Всё равно Коул всегда поступает так, как хочет того сам. — Ладно, в конце концов это твоё дело. Нравится удалбываться каким-нибудь дерьмом в поле — пожалуйста. Я ничего не хочу знать об этом. Так что там с Мэгги, о чём вы говорили? — Она хочет вернуться, — просто говорит Раст, поднимаясь с матраса. — Расставание вам обоим пошло на пользу, как оказалось. Эта новость для Марти, как поцелуй в сердце. Сладко щемит в груди, но сладость тут же сменяется звенящим чувством тревоги. За человека, который сейчас равнодушно (вроде бы) курит. Который вошёл в него насквозь, заразив своим мировоззрением, лишённым наносной шелухи иллюзий. Марти молчит, уставившись в стену, ожидая, когда нужные слова найдут путь к языку. Коул интерпретирует молчание Марти по-своему. — Ты можешь просто взять и уйти. Не подбирая объяснений. — Уверен? — тихо спрашивает Харт. Это всё, на что его сейчас хватает. — Брось, Марти. Это женщины хотят быть утешенными. Отчасти поэтому они заводят семьи, живут по привычке с тем, с кем не чувствуют себя брошенными. Они боятся одиночества, этим и отличаются от мужчин. — Но я не хочу жить с ней по привычке. Что-то внутри перегорело в те страшные дни, когда я мучился от её ухода. И когда… Нет, это всё глупости. Наши отношения здесь не при чём. — Не стоит передо мной оправдываться. — Я не оправдываюсь. Кажется, я и вправду изменился. Раст вновь устраивается на матрасе. Однако, на некотором расстоянии от Марти. Он прислоняется спиной к стене, чувствуя её холод, и закрывает глаза — так ему проще говорить. — И я тоже. До того, как мы сблизились, жизнь представлялась бесконечной борьбой с энтропией. Бессмысленной борьбой, потому что на нас на всех смотрит хаос. И я чувствовал его взгляд, когда меня накрывало особенно сильно. В какой-то момент я устал бороться и просто расслабился, позволив общей бессмысленности захватить меня настолько, что даже смерть перестала казаться выходом. Я был словно в комнате без дверей, наполненной ничем. И слышал голоса. Постоянно, даже во сне. Но чувствовал себя в этой комнате, точно младенец в утробе. А потом появился ты. Со своими проблемами, простой и понятный, живущий не своей жизнью. И это самое страшное, Марти. Моё существование всегда было результатом моего собственного выбора, ты же отдал своё право на выбор другим. Марти тяжело вздыхает. За этот год, проведённый с Коулом, он научился понимать его. Хотя бы отчасти. В его квартире, в его присутствии можно было говорить обо всём открыто, не боясь ступить на запретную территорию или обидеть неосторожным словом, как это бывало с Мэгги. Коул заставил его мировоззрение бунтовать против всяких правил. Он чертовски скучал по дочерям, но одновременно чувствовал почти запретную радость от того, что Мэгги с ним нет. И можно быть самим собой. Конечно, это пришло со временем. Раньше любая мелочь, напоминающая о жене, отзывалась в сердце болезненными уколами. Он нарочно терзал свою память воспоминаниями, разбавляя кошмары своего «я» виски или крепким пивом. А сейчас — всё прошло. Он выжег любовь к Мэгги из своего сердца холодным огнём слов и прикосновений Растина Коула. Единственного, кто остался у него после этой войны с собственной памятью, с собственной пустотой. Он хочет сказать всё это Расту, но сейчас (именно сейчас!) не уверен, что слова являются переносчиками смысла. — Я не вернусь к Мэгги, — хрипло говорит Марти, глядя Расту прямо в глаза. И готов поклясться, что в лице Коула мелькает облегчение. * В белой комнате темно. И в темноте все слова звучат по-другому. Раст вообще редко зажигает свет, предпочитая передвигаться на ощупь. А Марти всё ещё чувствует неловкость от пристального взгляда напарника. Силуэт Коула пробивается сквозь дым, голос — сквозь затяжки. Раст по-прежнему одержим теорией о Жёлтом Короле. — Сумасшедший ведёт себя странно только на первый взгляд. На самом деле все его действия подчинены особой логике — логике избежания страданий. Даже если эта логика вредит нормальным, с точки зрения общества, людям. Поэтому радикальные секты — идеальное убежище для безумия. Сумасшествие не вылечивается, даже если всю жизнь продержать пациента в больнице под наблюдением. Потому что он мёртв. А для мёртвых не существует ничего запретного. — По твоей ОСОБОЙ логике получается, что все сумасшедшие — не люди. — Да, так и есть. Именно поэтому наш Король чувствует себя в безопасности. Этот мир давно отторг его. Он не передаёт и не принимает никакие сообщения этого мира. — Раст, но ты ведь не считаешь себя сумасшедшим? — обеспокоенно спрашивает Марти, отмечая, что на этот раз всерьёз волнуется за рассудок Коула. Волнуется, потому что точно знает — на этот раз не было никаких наркотиков. — Нет, Марти, я не сумасшедший. В общепринятом смысле. Но определённые расстройства психики у меня имеются. Мне нельзя…увлекаться. — Чем? — Неважно. Просто помни, что я не сумасшедший. И не герой.