Иноходец

      Кир даже не сразу сообразил, о ком идёт речь. — Валерка? А, это который… юркин брат двоюродный, да? — Угу. И двоюродный, и сводный… с папашиной стороны, — Никита опять замолчал, тяжело перекатывая челюсти с зажатой в них травинкой. Кир решил, что такими темпами он и до утра не дождётся окончания истории. Видно было, как не хочется Нику об этом говорить, но раз уж начали… — А они и в самом деле похожи были? — Кирилл решил немного подтолкнуть валун этого разговора, сдвинуть с места, дожидаясь, пока он не сорвётся под собственной тяжестью. Никита, похоже, только сейчас сообразил, что собеседник располагает большей информацией, чем можно было ожидать: — Откуда ты про них знаешь? Кир смерил его надменным взглядом и фыркнул: — Просто имею привычку завтракать на кухне. — Тьфу ты, я не сразу сообразил, — Никита выплюнул изжёванный стебелёк. — Тётя Рая, конечно… Ну да, здорово похожи были, и в то же время — совсем не похожи. Юрка — он такой, ну как комар, мельтешил всё время, жужжал. Хотелось иногда взять и отмахнуть его подальше, или вообще прихлопнуть. А Валерка… При этом имени лицо Никиты словно подсветили изнутри. Боль не ушла, но время сделало из ранящей сердце трагедии печальную легенду, смягчило утрату незабытыми хорошими воспоминаниями. — Валерка не зудел, не кусался и вообще тихий был. Драться не любил. Бывало, мы с Юркой сцепимся, а он только улыбается и головой качает, как будто он нам в отцы годится. Смеялся тихо-тихо, и глаза у него такие были… не могу объяснить. Хороший он был. Пусть и не красивый, но смотреть на него всегда хотелось. Дед мой покойный очень Валерку любил, сказал про него однажды — тепла от свечки мало, а душа греется… История не отличалась особой оригинальностью, это так. Но она напрямую затрагивала человека, в данный момент очень близкого для Кира. И Веретенин внимательно слушал, стараясь уловить даже то, что и не произносилось вслух, что скрывалось за оборванными предложениями, за сдавленными интонациями, за выражением уже привычной боли в серо-зелёных, глядящих в никуда глазах. … Жили-были трое пацанов. По соседству жили, росли в совместных играх и шалостях, делили вынесенные из дому пирожки и украденные в чужом саду яблоки, учились в одном классе. Ссорились и мирились, защищались от внешних врагов, таких, как мутная компашка с другого конца села или училка по русскому. Потом стали старше, и начались проблемы иного рода. — Юрка в то лето как с цепи сорвался. Старался ни одной девчонки не пропускать, а потом нам с Валеркой всё рассказывал. Да в подробностях, будто подразнить хотел, наверно, ещё и привирал впятеро. У Валерки, конечно, ещё ни с одной ничего не было, у меня… кое-что уже случалось, но я-то помалкивал. Хоть и подмывало иногда сказать Юрке, что у той же Людки я первым был, пусть не похваляется… Короче, надоело эту мутатень юркину слушать, одно и то же, и всё у него на еблю сворачивается. Вот мы с Валеркой как-то отдалились от него, всё больше вместе, то в лес, то на речку, то в райцентр на мотике уедем. А Юрец ещё больше злился, однажды такую истерику закатил, я думал – всё, урою погань такую. Он… он нам сказал… — Никита замялся, страдальчески морщась. Кир помог с термином, который был не в силах выговорить Карташов: — Обозвал вас голубыми? — Ну… примерно. Не обозвал, намекнул, и не так вежливо, конечно, а с матючками, всё как полагается. Ну, у меня давно руки чесались ему в бубен зарядить, я и двинул. От Юрки мне тоже от души прилетело… Это уж потом, через сколько времени, я вспомнил, что Валерка-то не вмешался, как обычно, не стал нас растаскивать. Поздно это всё до меня дошло, ох, как поздно! — Никита со стоном спрятал лицо в ладонях. Кирилл осторожно просунул пальцы, поглаживая напряжённый бицепс. Сказал сочувственно: — Юрка ревновал, да? — Ага, — глухо отозвался Никита. Он убрал руки от лица и переплёл свои пальцы с веретенинскими, несильно сжал. — Я — дурак, знаю. Мне надо было не харю ему чистить, а поговорить спокойно. Но что толку теперь каяться, назад не отмотаешь… Вот так всё и тянулось у нас, не мир и не война. А потом закрутилось по-новой, когда нам пришли повестки из военкомата. Юрка, как только узнал, что ему в армию идти не надо, здорово запсиховал, на мать с Олеськой орал, мол, обули его на пару. — В смысле? — приподнял Кир голову с его плеча. — И Олеська — это кто? — Жена юркина. Когда Олеська залетела, Юрка на ней жениться не хотел, но его тётя Клава как-то заставила. Она, видимо, заранее про это знала, что с двумя детьми от армии откосить можно, у неё в военкомате кто-то из родни есть. А Юрка, когда узнал, что мы без него служить пойдём, метался, как ужаленный, и разводом им грозил, и всяко. Но нам-то это всё уже по барабану было, свои проблемы начинались, армейские. … Какие в армии могут быть проблемы, Кир примерно представлял. И невольно содрогался, когда Никита скупо обрисовывал те ситуации, после которых Веретенину точно потребовалась бы помощь не только травматолога, но и психотерапевта. С большинством из традиционных неприятностей службы в армии друзья вполне могли бы смириться, тем более что многие из проблем рассасывались сами собой на второй год службы. Но Никите с Валерой не повезло: их угораздило влипнуть в затяжной конфликт с одним из тех, кто в любой обстановке становится «авторитетом». Вдвойне не повезло потому, что у «авторитета», в отличие от них, была хоть и невеликая, но реальная власть и возможность отдавать приказы рядовым бойцам. Парни, как могли, вдвоём держали оборону от словесных нападок и физических нападений, но силы были слишком неравными. Никиту в какой-то мере защищала его физическая мощь, но подводила под монастырь запальчивость и детская обида на несправедливость происходящего. Валерку же от наездов наглого сержанта не могло спасти ничего: ни карташовские кулаки, ни собственная миротворческая, мягкая натура.  Но, как выяснилось, Никита почти до самого конца не знал, что их с Валеркой положение на самом деле ещё хуже, чем выглядело. — …Я в тот вечер очередной наряд отбывал. Валерка дождался, когда все на ужин ломанутся, и мимо дежурного ко мне. Как он ключ от каптёрки достал, я без понятия, но притащил меня туда и… как по башке кирпичом — трахни меня, говорит. Я челюсть с пола до-о-олго поднимал, а он за это время и выдал мне всё, что мимо моих косых глаз и тупой башки прошло. Тихо говорил, быстро, и всё пытался гимнастёрку на мне расстёгивать, а я всё его отпихивал. Господи, кто ж знал-то… Короче, эта сука, сержант который, Валерке заявил — я в курсе, что ты пидор, и если дашь по-хорошему, никто не узнает. А нет, так всё равно нагнут, но уже всей компанией. И меня заодно, чтоб не выёбывался… Валерка сразу поверил, эти твари могли и на такое пойти, мы ж у них как кость в горле были. Поверил и ко мне помчался. Но такое придумать, это ж надо… Цеплялся за меня и всё повторял: «Никит, хочу, чтоб ты первым был…» Говорил, что потом ему уже не страшно…  Кир, холодея, слушал этот рассказ и уже жалел, что заставил Никиту разбередить старую, но незаживающую рану. Заранее зная, чем закончилась для Валерки служба в армии, было неимоверно тяжело пройти до конца истории даже простым слушателем, что же тогда должен испытывать Никита, испытавший на себе весь ужас происшедшего? — Я вот всё думаю, если бы я тогда согласился… сделал бы, как он просил, может, всё не так бы худо обернулось? Кир с усилием повернул голову, чтобы посмотреть на Карташова: серое, неподвижное, как неживое лицо, со слишком ранними для его возраста складочками морщин у губ, в глазах — опять страдание неизбывной, непрощаемой самому себе вины. — А ты что, не… сделал этого? — Нет. Мне тогда всё казалось, что не может такого быть. С нами не может. Это же Валерка! Самый для меня близкий человек, и его вот так — в грязь? Я не мог, правда… И что это Юрка виноват, натолкнул его на мысль, когда истерику нам устроил. Не знаю, я в тот момент вообще ничего не соображал! Переклинило, понимаешь? А тут ещё Валерка обниматься лезет, вот я и… — Никита замолчал и низко опустил голову. — Что? — мягко прервал затянувшуюся паузу Кир. — Что ты сделал, Ник? — Оттолкнул я его, — убитым голосом отозвался Ник. — Ничего лучше не придумал, идио-от… Он сдавленно застонал и опять спрятал лицо в ладонях: — Ох, какой же я подлец, Кир! Подлец, дурак и урод. Я ведь сдуру не сообразил, чем всё закончиться может, и помчался бить морду сержанту с его компанией. И даже не сообразил, почему мне в ответку ни одного пинка не прилетело. Зато со стороны картинка была просто класс: рядовой зверски избивает старшего по званию на глазах у заместителя командира полка! Это уж потом, задним умом допёр, что у них всё просчитано было — и что Валерка ради меня под них ляжет, и что я на все провокации ведусь как малолетка, как лох последний… В общем, спеленали меня и на губу. Пять суток сразу вкатали и ещё дисбатом пригрозили. Я, когда малость остыл и понял, чего натворил, там эти пять суток волком выл, колотил в дверь, умолял выпустить хоть на пол-часа. Я ж Валерку, получается, одного бросил, и сердце уже чуяло, что всё — пиздец… Только всё равно надеялся, молился, как умел, чтоб обошлось всё… А оно и не обошлось. С той стороны, где бродили кони, раздалось громкое, требовательное ржание. Порывистый Батист сумел окончательно запутать веревки, и Никита отправился стреноживать егозливого жеребца заново. Когда вернулся и со вздохом вновь сел рядом, то продолжил уже без понукания: — Пока я эти пять дней на губе чалился, они уже всё успели сделать. Представили его смерть как несчастный случай, вызвали тётю Иру и отдали ей Валерку… Сержанта срочно перевели в другую часть, хотя такое обычно не делается. Куда именно, я так и не сумел вызнать. И как всё было… с Валеркой, тоже никто ни рассказал. Все, кого ни спроси, одно твердили — меня там не было, не слышал, не знаю. Я уж и добром, и грозил, всё без толку. Только самого вызвали к командиру и показали оформленные документы, мол, выбирай: или спокойно дослуживаешь в части, или в дисбат, подвигов хватало. И я сломался, Кир. Первое время ещё хотел отыскать ту падлу и уебать его в пыль, каждую кость переломать, чтоб перед смертью тоже помучился. А потом понял: мне уже не будет с этого легче. Живу, как кем-то проклятый, и ни днём, ни ночью покоя нет. Грызёт изнутри, понимаешь? И не хочу, а думаю: что на самом деле с Валеркой произошло? Сам он чего с собой сотворил, ну, если снасильничали… или эти твари перестарались. А если уж честно, то я просто боюсь это узнать… Они помолчали. И опять молчание прервал Кир. Ну да, кто про что, а лысый — про бантик: — Ужас какой, правда… А что с Юркой? Никита недоумённо пожал плечами: — А причём тут?.. Ах, ну да, я и забыл… Просто Валерка — это один камень на душе, а Юрка — другой. — Хмм, — многозначительно прищурил глаза Кирилл. — Рассказывай. И не вздумай что-то скрывать! Впервые с начала разговора Ник слабо улыбнулся и потрепал его причесон «а-ля ёжик в тумане»: — От тебя скроешься, как же. Да ты почти всё уже знаешь… … Кто говорит, что на кладбище сходить, могилку проведать — это сердце облегчить? Не всегда, не у всех. Никита до конца понял, что Валерки больше нет, только увидев на лакированном деревянном кресте табличку с именем друга. А до того всё пряталась в глубине души нелепая надежда, что встретит его в родной деревне знакомый негромкий смех, призывно взметнётся над соседским забором тонкая рука, окутает теплом от засиявших при его появлении глаз. Но вместо светлого, родного человечка осталась горьким укором эта эмалированная дощечка, уже облупившаяся по краям. Никому особо и дела не было, что именно топил парень в водке — из армии же вернулся, как не погулять молодцу! И не один пьёт, с другом, третьего поминают, тоже причина. Да и кто бы знал, что пьяное безумие однажды таким кошмаром наяву обернётся: проснётся он утром, а дружок-собутыльник в разодранной одёже да с пятнами крови между ног рядом сидит, пробуждения его дожидается, злыми глазами сверкает. - Кирюх, я правда ничего почти не помнил! Юрка говорит, я на него зверем напал, дескать, научился в армии пацанов натягивать… А я же помню — сидели с ним, разговаривали, я про Валерку старался не вспоминать, а куда от этих мыслей денешься? И Юрка был не такой, как обычно, тихий, не подкалывал. Я уже в отключке почти был, вот и показалось — Валерка рядом сидит. Потянулся к нему, и всё — дальше темно, и почему так всё получилось, я не знаю. Да если бы можно было Валерку вернуть, я бы его на руках носил, на землю не спускал, а не насиловал бы… Вобщем, страшно мне стало, уже и человеком-то себя не считал, раз такое творю. Перед Юркой я на коленях извинялся, сказал, что сам на себя руки наложу, не могу так жить… Он вроде испугался, заорал, что я дебил, раз такое удумал. И ещё сказал, что простил меня. Только я-то сам себя простить не мог! Пить бросил, ну его на хер, думаю, так вот нажрусь и опять пойду кого-нибудь насиловать. Мать всё на мозги капала, чтоб работу нашёл, женился. А мне так всё в падлу было… Да ещё и Юрка постоянно вертелся рядом, а я его как увижу, так аж холодным потом прошибает. Думаю, чё лезет, я б на его месте от меня подальше бежал да камнями кидался, а он выпить зовёт. А оно вона как оказалось-то: понравилось ему, когда без спросу на хуй натягивают. Я его намёки в упор не понимал, пока он прямым текстом не предложил повторить. Я сначала охренел, потом обматерил его, как мог. И врезать ему хотелось, только прибить побоялся. Другой бы припух да отступился, но Юрка — это ж такая зараза, что удумает, поленом не вышибешь. С месяц вокруг вился, как овод, а потом догадался меня подпоить. Я вроде и не хотел, а как-то так вышло… Короче, завалил его. Он после этого вроде успокоился, отстал. Хорошо, Геннадий Петрович конюха сюда искал, на хутор. Я обрадовался, как колобок — и от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл! Тут тихо, спокойно, от коней на душе легче делается. Правда, Юрка всё равно и здесь меня достаёт. Как чует, сволочь — иногда хочется тяпнуть, так он с бутылкой припрётся. Ну, и всё остальное вдогонку… — Почему ты его не пошлёшь куда подальше? — строго спросил Кир. Ему совсем не улыбалось иметь под боком такого опытного манипулятора настроениями Никиты, как этот скользкий шоферюга. И пусть с ним самим Ник страстен без всякого алкоголя, лучше подстраховаться. — Да не знаю… Я вроде как виноват за тот, первый раз, Юрка даже этим меня шантажировать пытался, когда я не соглашался его трахать. Но это ерунда, это уже как-то подзабылось даже. Я… понимаешь, Кир… мне его жалко. Он такой всегда был - лез, куда нельзя. То ему мины идти искать, что с войны в земле остались, то с деревьев в Камшарку прыгать, то поджигать всё подряд… Вроде уже взрослый, у самого девчонки растут, а он всё мечется, ищет чего-то, не знает, что для него лучше. И ничем успокоиться не может. Ты тоже… того… не злись на него, ему и так херово. — Отчего это ему херово? — тут же ощетинился Кир. — Что ты теперь не его, а меня трахаешь? Или от того, что мы с Тёмкой в той бане чуть не угорели? Он тут что — главный, решать, кому как жить? Никита тут же встрепенулся, перевернулся, сел на пятки и притянул к себе разбуянившегося аманта: — Ну, ты чего, Кирюш? Да наплюй ты на Юрку, я ему пригрозил ноги повыдергать, если ещё раз близко подойдёт. Кир! Да не вертись ты так, а то я сейчас тебя… Кирилл чувствовал, что объятия Никиты только крепнут от его попыток вырваться. И как бы ни была соблазнительна мысль о третьем разе за день, он запротестовал: — Никита, да ты уже задрал любить меня в антисанитарных условиях! Нет, я понимаю, что в стогах кувыркаться — это очень романтично, но у нас презики уже все закончились… У доброго крестьянского молодца от таких заявлений буквально опустились руки: — Так что… без них никак, что ли? При виде такого уныния настроение самого Веретенина стремительно поползло вверх: — Ладно, что-нибудь придумаем, не переживай. Карташов тут же приободрился и опять стал покушаться на желанное тело. Покрывая не очень бережными поцелуями прижмурившуюся, довольную физиономию Кирилла, конюх жарко шепнул в покрасневшее ухо: — Так может, нынче в стоге заночуем? * * * «Кой чёрт понёс меня на эти галеры?» Именно эта повторяющаяся мысль последние полчаса не давала Веретенину покоя. Не иначе как сексуальное помешательство, это точно. Ведь другого объяснения, зачем ему лезть в эту пыльную кучу соломы, у Кира не находилось. Сопливой романтикой он никогда не страдал, равно как и аллергией, а то можно было бы на законном основании отмазаться от предложения Ника. Но только не в том случае, когда тебе с аппетитом ставят засос на плече и одновременно жёстко мнут ягодицы. В такой момент Кир согласился бы не только на стог, но даже и на террариум. Пока что новизна деревенского антуража доставляла больше негативных впечатлений, нежели удовольствия: сено неудобно проваливалось под локтями и коленями, враждебно шуршало, напоминая, что этот стог может быть чьим-то домом, немилосердно кололось во всех нежных складочках тела, и при каждом движении забивалась в нос щекочущая мелкая труха. Никита очень скоро понял, что полноценных любовных игрищ под луной им нынче не видать: Кир от него только отпихивался, все силы отдавая чиханию, почёсыванию, настороженному вслушиванию и вглядыванию в окружающую их темноту. И ещё вполголоса ругался при этом, искренне не понимая, что приятного люди находят в валянии в стогу. Никита вздохнул, сдаваясь. Он вылез из стога первым и вытянул оттуда шипящего сквозь зубы любовника. — Пойдём-ка, я знаю, где будет удобнее. Если бы не незаменимое брезентовое полотнище, Кир отказался бы и от этой кучи сохлой травы, отличавшейся от предыдущего варианта более плоской формой. Но Никита предусмотрительно запечатал ему рот поцелуем, и Кир обмяк в его крепких руках. Как же ему нравилась власть этих объятий, нравилось быть желанным, ощущать себя слабым, податливым, знать, что его, как ту камышину, в любой момент могут сломать, неосторожно стиснув посильнее в железной хватке. И в то же время Кирилл знал, что сам имеет власть над тем, кто имеет его. Знал, что достаточно самого тихого слова, чтобы его услышали и послушались. Всё в точности происходило так, как ему намечталось, и, пожалуй, даже лучше. Ночь по-прежнему окутывала их плотным чёрно-бархатным плащом с прорехой золотого месяца, подступала со всех сторон, щекоча нервы непривычными звуками и запахами, но Кир уже не обращал внимания на её посягновения, полностью отдаваясь более приятному процессу. Он всё ещё находился в эйфории от того, что заполучил в своё владение это шикарное тело. И каждый раз, когда Кир прижимался к Никите, вдыхал его запах, скользил ладонями по точёным обводам твёрдых мышц, внутри него восторженным писком заходился какой-то маленький похотливый зверёк: «Неужели это всё моё?!» Кир лежал на Никите сверху, удерживая над головой его руки. Сегодня у него было настроение проявить инициативу, и двигательная активность партнёра только мешала. Ник скоро понял правила игры и затих, предоставив себя в полное распоряжение расшалившемуся любовнику. Благодарно чмокнув Никиту в щёку, Кир кончиком языка обвёл его улыбающиеся губы, потом втянул в рот нижнюю и пососал её. Карташов дёрнулся всем телом ему навстречу, но Кир опять шикнул: «Лежи спокойно!» и в наказание несильно прихватил зубами горло возле адамова яблока. О, здесь ему тоже нравилось! Чередуя укусы с нежными поцелуями, он спустился ниже, обмусолил едва выступающие шарики на окончаниях ключиц, повозился немного в углублении между ними, так и эдак тычась в него вытянутыми в трубку губами. Потом от души лизнул вкусную ямку и длинно выдохнул на мокрый след. Никита засопел ещё громче, заворочался было под ним, но потом опять замер. Хихикнув, Кирилл пошёл по намеченному маршруту дальше: раз уж решил сегодня хулиганить, надо довести дело до конца, пусть даже внизу живота уже всё напряглось и потяжелело, подгоняя вжаться как можно плотнее в лежащее под ним тело, тёплое, голое и послушное. И как следует по нему поёрзать, вырывая возмущённый возглас от трения по одной его части, такой твёрдой, напряжённой до боли, вздрагивающей от малейшего прикосновения… Но нет, торопиться нельзя, и шуметь тоже. Отпустив запястья Никиты, Кир медленно провёл ладонями по его рукам, ещё раз тактильно проверил степень крепости литых плечищ, и всё так же неторопливо, чувственно пустил пальцы вдоль боков, пытаясь нащупать просветы между рёбер. Сместился ещё ниже, потёрся щекой о грудь, потом уткнулся лицом в негустую поросль и стал мягко, несильно тянуть губами короткие волоски. Никита дышал всё чаще, но молчал. Кир почувствовал, как срединная ложбина на его груди повлажнела, и его стало захлёстывать волной бешеного, неукротимого желания. Просунув руки под спину Карташова, он изо всех сил сжал неподатливое тело и принялся терзать его. Сначала Кир широко, всей поверхностью языка лизал загрубевшие от возбуждения соски Никиты, а затем жадно, но стараясь не причинять боли, начал прикусывать их. Челюсти непроизвольно дрожали, слюну он не успевал сглатывать, и вниз по рёбрам конюха, щекоча, поползла тоненькая струйка. Пальцы опять впивались в никитину спину, старались продавить упругий панцирь напружиненных мышц; ноги Кира сплелись в плотную косицу с чужой ногой, и возбуждённый член во всё ускоряющемся ритме пытался вспороть напряжённое до предела бедро любовника. Довести себя до оргазма Кир мог в любой момент, стоило только чуть жёстче проехаться пахом по такому прекрасному раздражителю — твёрдому, покалывающему подшёрстком стегну. Никита, видимо, находился примерно в таком же состоянии, потому что, мотая кудлатой головой по шуршащему сену, выгнулся и простонал: — Всё, Кир, всё! А то щас кончу. Он легко сбросил с себя хныкающего Кирилла и в две секунды уложил его в нужную позу — мордой в брезент, колени согнуты до упора, и задница раскрыта, как томик любовного романа, на самой интересной странице. Ну, всё, теперь очередь Никиты мучить Веретенина, занимаясь самым для себя приятным отрезком любовной прелюдии. Как только Карташов освоил азы гейского ликбеза, по необъяснимой причине ему дико понравилось прикасаться к анусу любовника. Кир помнил, с какой неуверенностью Никита вначале дотрагивался пальцем до сборчатого колечка нежной плоти. Да, пальцы у него были крестьянские, шершавые и отнюдь не тонкие, и эта боязнь — поранить — у него прошла не вдруг. Зато потом он наловчился сразу, с одного пальца попадать по бугорку простаты, и изобретательно сгибал и поглаживал, кружил и снаружи, и внутри, больше дразня, чем растягивая. Кир не видел, но чувствовал, что Никита при этом пожирает глазами его пульсирующий светло-коричневый бутончик, и заранее млел от мысли, что при таком трепетном отношении к его дырочке развести конюха на римминг будет плёвым делом. Вот и теперь Карташов взялся за любимую игру — засовывать пальцы в кирюшкину задницу. Он неспешно, по одному вводил их внутрь, явно наслаждаясь ощущением атласно-гладких горячих стеночек, вырывая у Кирилла жалобные стоны и конвульсивное подкидывание зада кверху, точь-в-точь как мартовская кошечка. И только когда Кир сдавленным голосом ему пообещал, что, если сей миг в нём не окажется карташовский член, то он трахнет самого Карташова. Угроза возымела действие, и измученный долгим ожиданием Кир облегчённо застонал, чувствуя, как его заполняет несгибаемо-твёрдая дубинка, медленно раздвигая эластичные внутренние мышцы. Вот Никита слегка покачался взад-вперёд, потом по кругу, давая время Киру — принять, себе — найти нужное положение для того, чтобы дальше уже двигаться не останавливаясь. И понеслась, родимая… Прихватив Кира под живот, Никита вбивался в него мощно и ровно, не сбивая темпа, сохраняя нужную амплитуду и силу толчков. Проходился с оттягом по нужной внутренней точке, изводил мгновенной пустотой, когда натруженный сфинктер удерживал лишь самую головку. Но тут же тело вновь радостно принимало внутрь таранящую его чужую плоть. Из Кирилла само собой вылетало хриплое: «Ещё! Сильнее, Ник…» Как по-блядски, наверное, звучали в ночном покое эти крики, эти смачные шлепки бёдер о ягодицы, эти развратные чпокания. Но Кириллу было плевать, даже если их и услышат: мокрый, как мышь, на разъезжающихся в стороны коленках, он стонал в голос, нащупывая одной рукой свою мотыляющуюся мошонку, готовясь принять обжигающий электрошоковый разряд оргазма. Да-да-да!!! — Нииииик!.. — Кирилл пропустил между пальцев обмякающий член, выдаивая из него последние капли, и рухнул морской звездой на сбитый в гармошку брезент. Сверху его придавило тяжёлое тело, всё ещё судорожно подёргивающееся. Кир протестующе замычал: на что-то большее сил просто не осталось. Никита привстал на локтях, осторожно вытянул из Кира своё боевое оружие и завалился сбоку. Почти неслышно убрал со ствола глушитель… то есть предохранитель, а затем сразу подгрёб к себе несопротивляющуюся тушку едва ли не мурлыкающего Веретенина. Нынче подарок от госпожи Страсть был особенно хорош… И в этот миг Никита сделал едва ли не худшее из того, что могло быть. Тихо и задушевно он сказал: — Я люблю тебя, Кир. Камышинка моя… На Кирилла будто обрушили ведро ледяной воды. Медленно и неуверенно, как бы собирая тело и мысли из разрозненных кусков, он сел и мрачно процедил: — Ну, всё, бля… Приехал поезд в Конотоп… Ночная прохлада враз охватила разгорячённые тела. Кир передёрнул плечами и твёрдо сказал замершему в ожидании парню: — Никогда больше не говори мне таких слов, если хочешь, чтоб я с тобой и дальше трахался. * * * Больше всего на свете Веретенин не хотел именно такого варианта отношений: с обострёнными, мелодраматическими переживаниями, слезами, ревностью и скандалами. Как чёрт от ладана, он шарахался от намёка на чью-то любовь. Ещё в школе он резко обрывал все попытки Виталика что-то поведать о своих чувствах к Киру. Потому что Киру это было не нужно, Киру это было даже неприятно. Как неприятно и стыдно было вспоминать и собственные неловкие признания, которые он адресовал Марику. Так что привычка отсекать весь этот слюнявый романтизм сидела в нём крепкой, шипастой занозой. В этом плане союз с Борисом был идеальным: начальник мог отпустить комплимент, и даже назвать дорогим-любимым, но звучало это с изрядной долей иронии и не несло в себе угрозы душевному равновесию партнёров. Ник только испортил всё своим «люблю». Ведь после таких слов от тебя ждут если не аналогичного ответа, то хотя бы соответствующего отношения. Уважения к чьим-то чувствам, деликатности, теплоты. Ответственность, вот что было для Кирилла самым страшным последствием любовных признаний. И он бежал, всю жизнь бежал от этого страха, зная, что никому ничего подобного он сказать не может, а соврать — не решится. А теперь из-за того, что Ник в него влюбился, он теряет возможность спокойно продолжать самый классный трах в своей жизни. И кто, скажите на милость, тянул за язык этого деревенского обалдуя?!