Колыбель для монстра

      Савада Мамору верил в чудеса. Это было такой же прописной истинной, как и тот факт, что солнце встает на востоке, а ночь холоднее дня. Об этих фактах известно всем и каждому, как и о том, что Мамору хотел стать волшебником. Все более-менее знакомые и не очень буквально с первых секунд общения узнавали о этой несомненно интересной детали чужой личности. И если пока Мамору был ребенком подобное заявление вызывало лишь добрые улыбки и умилительное «о-о-о-о-о» издаваемое преимущественно женскими особями, то когда парню исполнилось четырнадцать-пятнадцать-шестнадцать, серьезные слова о намерении изучать магию получало уже другое «о-о-о-о-о». Такой звук издавали обычно психологи-психотерапевты на слово о всемирном царствовании и призыва Ктулху своих подопечных в пронзительно желтых смирительных рубашках.       Мамору никогда парнем глупым не был и прекрасно различал эти «о» звуки, отчетливо понимая, что за ними кроется. Однако это его нисколько не смущало и он продолжал в припрыжку нестись на встречу будущему, не забывая разбрасываться словами о магии и волшебстве на налево и на право. Парень буквально насильно вдалбливал сомнения о своем рассудке в умы чужих людей с одной единственной целью – отсеять скучных и унылых копированных людей. Копи (а именно так он называл всех тех, кто осуждал его за любовь к магии) было до ужаса много. Тысячами они кружили вокруг парня, словно голодные акулы, способные лишь одним своим укусом превратить человека в подобие себя. После их укуса ты уже никогда не станешь таким как прежде. Это как стать оборотнем, только вместо волка внутри тебя живет унылое говно с до ужаса банальными бытовыми проблемами. Мамору не хотел в один прекрасный день проснуться и понять, что ему срочно нужно взяться за ум и начать хорошо учиться, потом поступить в престижный колледж и/или университет, найти подружку, жениться. А потом дом, машина, дети, кредиты и секс как подарок на Рождество от собственной жены. Именно поэтому Савада непрекращающейся очередью стрелял в акул-копи, в надежде, что вскоре они просто посчитают добычу сумасшедшей и оставят в покое.       И его оставили. Как только в жизни парня появился странный малыш в не менее странной шляпе и с пристрастием стрелять во все живое и не очень, акулы-копи как-то резко поблекли на фоне открывшихся перспектив. Реборна не смущал бред о волшебстве. Он просто серьезно кивал и говорил, что Мамору станет верховным магом, которому суждено будет управлять лицемерными уродами. Задача сложная, говорит малыш, но при надлежащих тренировках ты справишься, обещает странный человечек и стреляет из хамелеона, который умеет становиться пистолетом.       Реборн не считает своего ученика ненормальным психом, застрявшим в детстве – Мамору это знает, чувствует. Аркабалено просто чертовски хороший репетитор, который умеет подбирать ключи к каждому. Это его работа. Сложная, опасная, трудоемкая, но важная. Быть киллером, считает парень, это как быть санитаром. Что-то типо гиены или грифа. Мир нужно периодически очищать от зажравшихся акул-копи, чьи радости повторяют сами себя. Быть же репетитором – значит не учить, а подталкивать к нужным вещам. Так, чтобы своими мозгами дошло. Потому что внушать подростку хоть что-то дело опасное – взбунтует. А вот подтолкнуть, это уже совсем другое. И получается в конце такой вот гриф-таран, шакал-мудрец. Мамору нравится Реборн. Аркабалено чертовски хороший учитель. Ему повезло с ним.       Впрочем репетитор это не единственное, с чем наследнику Вонголы повезло. Хранители попались все как на подбор – один, с преданными глазами и духом подрывника-анархиста, бесконечно курил и вилял хвостом; другой, с душой темнее ночи, беспрерывно улыбался и махал битой. Третий глушил звуком и был неимоверно вынослив, четвертый любил лишь животных, да и вообще жил по законам зверей – вервольф, никак иначе. Пятым же оказался ребенок с развитым синдромом нарциссизма и бесконечным запасом ручных гранат. С шестым же, Мамору кажется, повезло больше всех – маньяк-убийца с кроваво-красным глазом, забавной прической и удивительно раздражающим смехом. Таким, какой бывает у... ни у кого такого смеха в мире больше нет и Саваде чертовски он нравится. Так бы и слушал весь день на повторе, гадая то ли раздражает и дать ржущему кирпичом в лицо, то ли рассказать смешной анекдот, чтобы смех стал громче. Мукуро вообще вызывал очень смешанные чувства, которые нихрена не подлежали классификации. Поэтому Мамору просто молчал и улыбался, не прекращал трещать о волшебстве, и беспрерывно следил за чужой тенью, чья верхушка так напоминает ананас. Перед тем как бросаться жрать прогнившую тушу нужно всегда сперва убедиться, чтобы вокруг не оставалось хищников, а крокодилы в воде уснули мертвым сном. Реборн прекрасный репетитор-учитель, даром что такой вредный.       И вся эта гоп-стоп компания – его хранители, его Семья, его друзья и телохранители. Мамору все эти статусы не особо нравятся, поэтому про себя он называет их подмастерьями шакала-мудреца. Не то чтобы Саваде не нужны были друзья – нужны и еще как! – но вот Семьей он их называть не спешил, хоть ответственность за их тушки и чувствовал. Хранители для парня были больше загадками, к которым он стремился подобрать ключи, чем людьми. С этим, кстати, у Мамору всегда были проблемы. Ну, в смысле, с очеловечением людей. Это достаточно сложно объяснить, но наследник никогда не считал кого-либо из своего окружения или же даже в мире людьми, теми самыми Хомо Сапиенс, о которых написано в книжках. Были акулы-копи, были стервятники и шакалы, были вервольфы и маньяки, нарциссы и придурки, но никак не люди. Человечность, в понятии Мамору, была чем-то недостижимым для любого двуногого. Именно ее он и называл волшебством и именно к ней он стремился. Быть человеком-волшебником – вот мечта того, чьи самые ранние воспоминания это запах гари, крови и звук агонизирующей боли.       Мамору не помнит в какой момент своей жизни решил стать именно чудотворцем. Он плохо помнит свое детство, а все из-за того, что большую его часть проспал на белоснежных простынях, пропахшими лекарствами и чужим горем. Ему казалось, что он закрыл глаза всего на несколько минут – огонь слепил глаза, а тени ужасающих людей вызывали приступ тошноты – но когда открыл их уже был одиннадцатилетним и со статусом наследника Вонголы. А еще он оказался сыном Внешнего Советника той самой загадочной Вонголы. Обо всем этом ему рассказал отец, которого Мамору совершенно не помнил. Даже сейчас, будучи уже не просто претендентом, а Десятым, ждущим своей коронации, парень подозревал, что возможно, только возможно!, Савада Емитсу ему отцом не является. Вонгола – это мафия, а она, как известно, штука опасная. Вдруг его просто похитили у других людей, лишили его памяти, внушили ему всю эту белиберду про пламя-посмертной-воли-европейскую-мафиозную-группировку-отвественность-за-семью, а потом развели руками, пошарили ножками и притворились, что так все было изначально? Такое случиться могло, а могло и не случиться. Мамору мог быть сыном того самого Советника, который по долгу и специфике своей профессии просто ограждал свою не мафиозную семью от неприятностей. Однако все умозаключения парень предпочитал держать при себе и в себе, так глубоко, что даже шакал-мудрец о них не знал и даже не догадывался.       Савада Мамору всегда был на виду, при этом постоянно обитая в тенях. Он трещал без умолку о волшебстве, заливисто смеялся, был добр и учтив, подчинялся воле Реборна-отца-долга-Вонголы, при всем при этом ни разу так о себе и не рассказав. Если прямо сейчас, в эту данную секунду, кого-то из Семьи спросить о любимом цвете-еде-группе-книге будущего Десятого, то в ответ можно получить лишь ошарашенные лица тех, с кем он провел большую часть своей жизни. Их всех просто поразил бы гром Осознания и гроза Прозрения, а все из-за того, что они действительно НИЧЕГО не знали о своем боссе-ученике-сыне. Мамору никому из них не рассказывал о прошлом, от которого остались смутные сомнения и не менее яркие картинки-звуки. Парень промолчал и про свои интересы-увлечения, догадки и подозрения, сомнения и разочарования. Возможно даже Реборн этого не понимал, но его ученик всегда, абсолютно всегда, заговаривал своего собеседника так, что тот даже вспомнить не мог о чем конкретном спрашивал еще пять минут назад. Хотя, гриф-таран обладал не только тонким вкусом в одежде, но и острым умом. Возможно Реборн уже давно раскусил своего ученика, просто виду не подает и послушно играет по чужим правилам. Да и отец парня не дурак, они Внешними Советниками не становятся, и просто не лез в чужую душу с расспросами, считая, что сынуля и так натерпелся за свою жизнь. А может все это всего-лишь бред и Мамору действительно оставался слоном в гостиной, о котором все отчего-то забыли. Гадать можно долго и безрезультатно, однако проверять свои догадки Десятый не спешил – вдруг еще все испортит и придется начинать игру заново.       Да-да, Савада Мамору мечтал не только стать волшебником, но и играл в опасную игру с самой сильной мафиозной Семьей Европы. Он ходил по краю лезвия, танцевал на нем озорную чечетку и несся по ней вперед, не боясь ни сорваться, ни пораниться, ни умереть. После того как парень проснулся после многолетнего сна, он вовсе перестал испытывать это чувство. Хотя, подобно утверждение немного не верно. Мамору испытывал опасения - чувство самосохранения было дано ему как и каждому, и кто он такой, чтобы спорить с самой эволюцией? – однако это было немного более притупленное чувство, если сравнивать его с чужим. Это что-то наподобие анемии мозга, души и тела. Он знает во что его втянули, понимал последствия и просчитывал наперед возможные развития тех или иных событий. Смотря в лицо опасности он понимал, что это его возможная смерть. Однако вместо того, чтобы убежать в другую сторону от неприятностей или же наоборот гордо и смело двинутся им на встречу, чтобы потом обязательно их преодолеть, Мамору находил в ближайших кустах палку и начинал тыкать ею в лицо этим самым опасностям, не прекращая при этом ржать как лошадь. Парень и сам не понимал зачем и почему так делает, но продолжал это повторять из разу в раз, словно не имея и каких-либо сил изменить свою реакцию. Савада тыкал палкой в чужие глаза и рот, ржал, а сам просчитывал варианты своей победы и уничтожения врага. Так было и с хранителями, когда они еще ими не были, так было и с Варией и последующими врагами. Даже с Реборном и отцом так случилось. Мамору искрил дебилизмом и ранней стадией шизофрении, смеялся при виде врага, а сам в тихую околдовывал их своей магией. Он вкладывал в каждого встречного частицу себя, такую маленькую и совершенно незаметную, придавал ей форму иглы и оставлял аккурат рядом с сердцем. Так, на всякий пожарный случай.       Мамору до сих пор вспоминает удушающий запах гари, огромные лужи красной и густой жидкости, пустые, но такие грустные глаза прекрасной королевы, и размытый силуэт объятый пламенем и льдом. Парень плохо помнит его, годы со скоростью света, стирают из памяти Десятого хоть каки-либо подробности. Но в чем Мамору уверен так это в том, что этот силуэт спас его тем, что чуть не убил, забрав из тогда еще совсем маленького наследника, практически все силы. Похититель волшебства, повелевающий огнем и льдом.       Савада Мамору из-за всех сил старается не думать и даже не вспоминать эти нечеткие образы и свои умозаключения. Ему неприятно и больно не то что помнить, а осознавать их существование. Они кажутся слишком неправильными и уродливыми, оголяющими суть существования и истинную причину чьей либо жизни. Если он помнит их, то знает, что смысл жизни – это кровь и боль, страх и агония, сквозь которые рождается новая жизнь, восстающая из пепла огненно-ледяным фениксом. А если жить без них то получается, что единственное к чему нужно стремится – это волшебство. Человечность превыше всего и ей надо учиться. Люди рождаются Хомо Сапиенсами – простой эволюционной кучкой копи-акул. Людьми же они становятся потратив на это десятилетия, изучая магию. Поэтому Савада Мамору по-прежнему желает стать волшебником. Верховным магом, управляющим лживыми ублюдками.       Чего хотят его хранители парень не понимает и не особо задается этим вопросом. Они не то чтобы не нужны, но и без них ему хорошо. Особенно без красноглазого Тумана, чей смех не похож ни на что и чья прическа напоминает ананас. Рокудо вообще очень сильно напоминает именно этот фрукт. А все из-за многогранности самого ананаса. Он называется фруктовым плодом, хоть растет из земли. О его верхушку можно порезать пальцы, а кожура неприятно сдирает кожу. Внутри же он яркий и похож на солнце, но вкус его сводит с ума своей кислотой. И все равно Мамору обожает ананасы. Язык щиплет, зубы скрипят, рот сводит судорогой, а внутренности жжет так, словно он выпил серной кислоты, а все равно продолжает есть этот фрукт-овощ. Морщиться, а у самого не прекращает течь слюна. От ананаса невозможно оторваться, хотя знаешь, что он тебя скоро убьет. Рокудо такой же. Невозможный и противный, сводящий зубы и выжигающий внутренности, а вот оторваться от него, выкинуть за пределы собственной видимости, невозможно. А все потому что им невозможно насытиться.       Для себя Мамору с каждым днем все больше и больше узнает о Рокудо что-то новое. Не то чтобы парень за ним следит, конечно же нет! Просто Савада неотрывно пялится на интересующую его тенью и пытается разгадать самую сложную загадку – ананас это овощ или фрукт? И игра ведь действительно увлекательная. А все потому что сам наблюдаемый дает неоднозначные ответы на незаданные вопросы.       Мукуро не любит свет.       На солнце он еле заметно морщится и жмурится, часто моргает и по возможности всегда смотрит на собственную или чужие тени, словно напоминая себе, что мир не такой яркий, каким кажется, а тьма повсюду. Конечно, Иллюзионист проделывает это все незаметно, но у Савады было несколько лет, большую часть которых он бессовестно потратился на наблюдение за другим человеком. Мамору кажется, что у Рокудо слезятся глаза от яркого света.       Мукуро не любит тьму.       Он спит лишь вечером, когда день уже становится ночью, а ночь еще помнит остатки дня. Мамору часто видел, как перед закатом Мукуро словно отключался от всего мира. Его реакция становилась заторможенная и вялая, он будто бы таял вместе с заходящим солнцем. При чужих, а это значит при всех, Мукуро никогда не спал. Но Мамору знает, что когда Иллюзионист пропускает свой «сонный час», то уже дожидается следующего такого, чтобы поспать. Саваде кажется, что Рокудо просто боится спать во тьме. Но это подозрение никогда не было подтверждено или же разрушено.       Мукуро всегда носит перчатки на руках.       Кожаные и прочные, он не снимает их, кажется, никогда. А еще он не позволят к себе прикоснутся даже случайно. Одежду носит одну и ту же, из года в год и редко меняет в своем «стиле» хоть что-то. Перед тем как обновить гардероб Рокудо всегда исчезает на неопределенный срок, а появляется уже с обновкой. Чем больше он меняет в своем гардеробе, тем дольше отсутствует. Мамору кажется, что Иллюзионист во время этих отлучек просто приучает себя к чему-то новому. Будто бы ему настолько неприятно, когда что-то касается его кожи, что ему нужно от недели до трех месяцев, чтобы к этому привыкнуть.       Мукуро ест только фрукты.       Клубника и апельсины, мандарины, яблоки, виноград, малины и нектарины. Он ест все фрукты без разбору, иногда не утруждая себя их предварительной очисткой. Смотря на то, как Рокудо ест бананы вместе с кожурой, можно лишь скривиться и отвернуться. Это выбешивает всех хранителей и всякий раз, когда у Мукуро завтрак-ланч-обед-ужин они исчезают из поля зрения, надеясь, что извращенец перестанет-таки извращаться, когда поймет, что не для кого стараться. Рокудо же чужого отвращения не замечает. Он спокойно жует манго с кожурой и листает бульварные газеты. Мамору кажется, что у Иллюзиониста какой-то дефицит чего-то и он просто дает организму все, чего тот только пожелает. Апельсины с кожурой, клубника вместе с листочками, Рокудо даже однажды мел жевал. Единственное, что извращенец не употребляет это белок. Мясо в рационе Иллюзиониста отсутствует в любом виде. По крайней мере Мамору ни разу не видел, чтобы тот это ел.       Мукуро выпадает из реальности.       Он может говорить и ходить, ругаться и даже драться в этом состоянии. Будто бы его тело и разум просто в какой-то момент разделяются и пока что-то где-то не щелкнет, он будет жить автопилотом. В такие моменты Рокудо выглядит ужасающе пустым и усталым. Мамору не знает о чем думает его хранитель в такие моменты, но глаза у него становятся пустыми и грустными. Будто бы он снова и снова переживает чью-то потерю.       Мукуро терпелив с Ламбо.       Рокудо может задирать и оскорблять кого угодно – статусы и награды его ничуть не смущают. Он саркастичен и груб, язвителен и всегда точно подмечает чужие провалы, топчась на людской гордости и самомнение. Проигрыш Хибари в их дуэли он так и не забыл и при любом удобном и не очень случае напоминает Кее о своей крутости и чужом ничтожестве. Облако в такой момент злится и бросается на Туман, только тот всегда исчезает. Мамору знает, что лишь из-за одного проигрыша тот не считает Хибари больше достойным своего внимания. Однако к Ламбо, Мукуро терпелив. Он его будто бы не замечает, но никогда не притворяется, что того не существует. Рокудо всегда приветствует его если не словом, то кивком головы. А когда теленок устраивает очередную истерику Мукуро или исчезает или дожидается ее окончания. Иллюзионист никогда не высмеивает возраст и силу Грозы. А когда у того что-то не получается, Рокудо не язвит и не скалится. Он просто как-то загадочно улыбается в никуда и молчит-молчит-молчит, так красноречиво, что у Бовино откуда-то появляются силы продолжать бои-тренировки. Мамору кажется,что Мукуро любит детей какой-то своей особенной любовью, не совсем понятной, но искренней.       Мукуро ненавидит врачей.       Даже не так, Мукуро ненавидит все, что связанно с больницами и лекарствами. Запахи медикаментов, шум объявлений, разговоры врачей и медсестер, их белые халаты и зеленые-синие-розовые костюмы хирургов, кристально чистые платы и белоснежные простыни, вежливые улыбки и жалостливые взгляды. Рокудо ненавидит само существование медицины и кажется в придачу всю биологию, анатомию и химию. Мамору видел пару раз как Иллюзиониста передергивает не только от самих зданий, но даже от их упоминаниях. Рокудо не дается никому в руки, если его вдруг хотят перевязать-обклеить-пластырями-облить-перекисью. Он не пьет таблетки, хотя часто страдает от головной боли, не обрабатывает ушибы и порезы. Туман просто исчезает в тенях, где и зализывает свои раны. Мамору кажется, что Рокудо не только ненавидит, но и боится чего-то такого, чего другие не замечают в глазах врачей.       Мукуро любит цветы.       Он испытывает к ним какое-то непонятное влечение и всегда задерживает взгляд на любом горшке с геранью-фикусом. Саваде кажется, что если бы не имидж плохого парня, Иллюзионист навеки-вечные переселился бы на клумбы поместья, поставил бы там палатку и сутками на пролет капался бы в земле. Но вместо этого Мукуро бросает смазанные взгляды на цветы, ковыряет землю носками ботинок и притворяется самым брутальным из всех брутальных бруталов. Мамору кажется, что копошение в земле приносит Мукуро покой. Будто прикасаясь к чему-то живому и вечному он сам становится таким же.       - Если долго смотреть в темному, то можно ослепнуть, - однажды небрежно бросается словами Реборн, и выразительно сверкает глазами.       А Мамору лишь согласно кивает и исчезает из поля зрения шакала-мудреца на несколько суток. Савада отмахивается от хранителей неотложными делами, игнорирует существование Аркабалено и отрицает могущество Вонголы как таковое. Парень уходит в себя, предварительно заперевшись на все замки и цепи. Осознание и полная уверенность того, что стервятник знает о своем ученике больше, чем показывает, громогласным боем выносит тому мозг. Реборн знает! Он знает все.       О чечетке на лезвии ножа и сомнениях в своей семье.       Знает, знает, знает!       О желании стать волшебником, потому что однажды увидел огненно-ледяного феникса.       Знает, знает, знает!       О разнице между Хомо Сапиенс и человечностью.       Знает, знает, знает!       О бесконечных играх и иглах аккурат под чужими сердцами.       Знает, знает, знает!       О одержимости ананасами и постоянном голоде, который он испытывает при виде этого загадочного овоща-фрукта.       Знает, знает, знает!       Реборн знает все и молчит. Он тоже непрерывно пялится на чужие тени, не сосредотачивая на одной конкретной, оттого и видит больше других. Стервятник-таран, чующий чужое смердение за километры от своего насеста.       - У тебя слишком жадные глаза, - спустя месяц после первого откровения признается Реборн. – Будто бы в последний раз ел и пил тысячу лет назад. Контролируй себя и тогда, может быть, я не буду спотыкаться о твой взгляд, как о выступ горы.       - Как можно споткнутся о взгляд? – заливается соловьем Мамору, и резко включает психа в надежде, что от него сейчас так воняет неадекватностью, что Аркабалено задохнется. – О камни можно, они маленькие. А вот горы и уступы за километры видны. Они же не появляются неожиданно под ногами из ничего. Нет. Горы образуются сотнями лет. Это все литосферные плиты, да-да-да. Они такие мощные, что при столкновении вся земля трясется. Хотя, знаешь, горы меня не особо прельщают. Я больше воду люблю. Вот о нее споткнутся никак не получится, знаешь ли. Потому что чтобы споткнуться о жидкость надо по ней сначала пройтись. А так только Иисус умел, если Ватикан не привирает, как обычно. Так вот, этот Иисус не только по воде ходил, но и в вино ее превращал и слепых лечил. Ты вот представляешь себе какого было быть слепым во времена Иисуса? Сидишь, никого не трогаешь, просишь милостыню, а тут «бац!» и к тебе мужик какой-то прикоснулся и ты резко прозрел. А потом он такой берет тебя за руку и к роднику подводит. А там не вода, а вино! И вот ты уже зрячий и пьяный шляешься с ним по всему миру, горланишь песни и любишь всех подряд, разбрасываясь этим чувством как грязными носками. Вот это были времена, я понимаю. А что теперь? Никаких чудес, только литосферные плиты сталкиваются. Поэтому когда стану волшебником первым делом пробегусь по океану вина. Уверен, что даже Иисус так не умел.       Реборн смотрит спокойно и даже чутка заинтересованно, будто бы прикидывая сколько у Мамору еще хватит терпения и сил выдавливать из себя приступы дебилизма. Савада же чуть ли не захлебывается словами изрыгая их из себя непрекращающейся очередью. Он говорит и о морских ежах, которые ничерта не похожи на земных – так от чего же они ежи, а не дикобразы? И о морских звездах, которые сатанисты могли бы использовать для призвания дьявола – нет ничего более магического чем натурально эволюционированная пентаграмма. И о дельфинах, которые слишком умные на взгляд парня и не отращивают себе ноги только потому что знают – двадцать первый век не лучшее время, чтобы быть человеком. Мамору говорит еще долго и страстно, с энтузиазмом доказывая молчащему Реборну, что все коты тайно устраивают собрания и вообще уже давным-давно поработили человеческую расу. А потом, когда замолкает, то прерывисто дышит и вытирает пот со лба. Устал.       - Тем не менее, будь аккуратнее, - говорит Реборн спустя несколько минут абсолютной тишины. – В этой жизни есть недостижимое, к которому бесполезно стремится.       - Почему? – Мамору действительно интересно. Аркабалено его понимает и больше парню не страшно, что тот все знает.       - Может потому, что этого чего-то на самом деле нет. А может потому, что оно уже занято и принадлежит другим, - Реборн пожимает плечами и парень отчетливо понимает, что шакал-мудрец знает что-то такое, чего не знает он сам. - Посмотри на мир сытыми глазами и может что-нибудь да поймешь       Совет принят к сведению и Савада старательно пытается понять и увидеть, может даже услышать того, чего нет, а может есть, но оно невидимое. Он смотрит на мир пристальным взглядом, таким же жадным, но уже менее голодным и не видит ничего, что может хоть как-то пролить свет на... А что он по сути своей ищет? Однозначно, это как-то связанно с Мукуро. Но о чем конкретно намекал Реборн? Мамору не стоит обращать внимание на таких психов? Рокудо слишком извращенец? Или же наоборот – Мамору не достоин Рокудо?       Нет, нет, нет.       Все не то. Реборн сказал, что Мукуро недостижим. Да, Иллюзионист порой выпадает из реальности и смотрит странно. Да, он видит в тенях то, чего не видят другие. Да, Мукуро странный и пошлый, язвительный и грубый, козел и тот еще долбаеб. Но он достижим, стоит только прикоснутся и вот он. Совсем рядом и почти можно сказать, что они «вместе». И не важно, что одна тень стремится к другой, той что недвижима. Но они рядом с друг другом, а значит все еще может случиться.       Придя к такому вот позитивному выводу Мамору успокаивается и решает, что Реборн просто накурился, потому так странно и говорил. Ну не может же быть что Аркабалено знает Рокудо лучше того, кто следил за Иллюзионист на протяжении многих лет. Не бывает такого. Реборн просто заскучал, вот и решил поизмываться над чужим сознанием. И Мамору верит в собственное самоубеждение, пока буря не выбивает окна и не зажигает мир тысячами костров.       Мукуро ненавидит Бельфегора.       Осознание этого факта приходит настолько неожиданно, что Мамору даже спотыкается о порог переговорного зала. Потом неловко улыбается, садится во главе стала и смотрит-слушает-переваривает доклад варийцев, которые раз в год приезжали отдать дань уважению победителю их Босса (читай: устраивали набеги, разоряли и разрушали поместье, а потом, обматерив хозяев, сваливали обратно домой). Савада тих и задумчив, в окружении своих хранителей, учителя и отца, украдкой смотрит на мир и понимает, что впервые в жизни видит столь искреннюю и кристально-чистую ненависть. Она практически физически ощутима, к ней можно прикоснуться, пропуская ее словно дым сквозь пальцы. И она адресована одному конкретному человеку, который как раз таки ее и не замечает. А может просто не хочет. Черт пойми этого Бельфегора.       Принц апатичен и молчалив, выводит стилетом узоры на дубовой поверхности стола, влюбленно улыбается и кажется совершенно неуместным среди всей этой заварушки с мафией. На секунду Мамору даже становится как-то стыдно. Он чувствует себя совершенно лишним и ему хочется лишь поскорее содрать покрывало с реальности, чтобы Бельфегор остался наедине с собой, за дубовым столом, но на белом фоне.       - Принц ненавидят котов, - тихо и с придыханием шепчет Бельфегор.       Доклад прерывается, и все смотрят только на коронованного, который тихонько хихикает и вырезает на столе полумесяцы улыбок.       - Все нормально? – как-то неуверенно и тоже шепотом спрашивает Емитсу у Леви, который сидит к нему ближе всех. Гроза в ответ многозначительно пожимает плечами и крутит пальцем у виска.       - Небесам нужны только бури, - уже во всю мощь своих легких орет Бельфегор, и Мамору отчетливо слышит щелчок чужого терпения.       Рокудо ни с того ни с сего набрасывается на Принца с одной единственной целью – убить. Его глаза сверкают дьявольским огнем, лицо искривлено гримасой отвращения и ненависти, а сам он беспрерывной очередью атакует варийский Ураган, целясь тому, по большей части, в сердце.       - Плебея бесит, что Принц слышит звезды! – ржет Бельфегор, ловко уворачиваясь от всех атак.       Варийский Ураган щедро разбрасывается стилетами и ядовитыми словами, сарказмом доводя противника до точки абсолютного взрыва, а сам кажется таким далеки и не досягаемым, что Мамору даже немного жаль своего хранителя. Такое чувство будто бы Рокудо дерется с призраком, а их, как известно, убить нельзя, они уже мертвы.       Подобные драки вскоре становятся частью чего-то обыденного и привычного. Бельфегор летает у себя где-то в голове, периодически гадя на людей своими ядовито-неадекватными высказываниями; Мукуро звереет, стоит Принцу оказаться поблизости; а Мамору смотрит-смотрит-смотрит и не понимает, что происходит.       То, как ведет себя Рокудо похоже на страсть. Это первородная похоть, которая сжигает его изнутри и заставляет бросаться на коронованного шизофреника. Мукуро ненавидит настолько ярко и пошло, что Мамору в какой-то момент просто пугается чужих эмоций. Вскоре приходит просветление души и полное смирение, а Савада даже готов уже отпустить чужую тень из-под пристального надзора, но снова на горизонте появляется Реборн и разносит чужое самовнушение по кирпичикам.       - Это ревность, - уверенно говорит Аркабалено, а Савада понимает, что уже ничерта не понимает. Он запутался. Все слишком сложно и странно. Ему не хватает фигурок на шахматной доске и он не понимает против кого играет. Да и играет ли он вообще?       Мамору считает себя слоном посреди гостиной, о котором отчего-то все забыли. Поэтому ему вдвойне неприятно, когда в той же самой гостиной оказывается кашалот, которого не заметил уже он сам. Все встает на свои места с чудесным возращением брата. Тсунаеши становится не только слепящим счастья Мамору (брата он любил и искренне переживал, что того нет рядом), но и ослепляющим прозрением. И вот уже шахматная доска вовсе не шахматная, а целая пустыня, а фигурок как таковых вообще не существовало – это были просто кактусы посреди мертвой земли.       Рокудо ревновал Тсунаеши к Бельфегору. Бельфегор в свою очередь ревновал того ко всему миру, а Мамору никто не ревновал и не любил так отчаянно и страстно, так пугающе собственнически и так ужасающе прекрасно. И вот уже Саваду разрывает не только постоянный голод по ананасам, но и щемящая радость от воссоединения с огненно-ледяным фениксом. В коктейль эмоций добавляется ревность и зависть, непонимание происходящего и будущего, и, конечно же, страх. Тот самый, немой и атрофированный монстр, что нависает над парнем, а он больше не хочет ни смеяться ему в лицо, ни тыкать в его глаза палкой, ни убегать, ни сражаться. Мамору ничего не хочет впервые в своей жизни и это ужасает приоткрытыми дверьми путей-возможностей.       - Все еще хочешь быть волшебником? – голос Реборна отдается шорохом листьев в голове, а огненно-ледяной феникс распускает крылья и порождает целую вселенной над головой зрителей.       Мамору не отвечает. Он смотрит на чужие чудеса, на чужую мощь, чужую боль, чужое горе, чужое понимание, принятие и прощение, и молчит. Это особенное молчание. Не такое каким молчит Маммон и Реборн. Их молчание переполнено ужасом и осознанием. Не такое каким молчит Бельфегор. Его молчание знающее и выжидающее. Не такое каким молчат варийцы. Их молчание наполнено непониманием. Не такое каким молчит отец. Его молчание наполнено горечью утраты. Нет, Мамору молчит по другом. Он молчит любовью и гордость, восхищением и пламенной решимостью. Мамору молчит немым уважением и недвижно склоняет голову перед великим волшебником, который потерялся по дороги жизни.       Солнце и луна становятся едины и Мамору видит как нумерованные замирают. Тсунаеши держит в руке кольцо варийского Облака, Мукуро вертит на пальце свое доказательство принадлежности к Вонголе. Другие же, безликие и безымянные, просто недоуменно моргают, словно не понимают что происходит, а потом вся картинка цепенеет. Мамору провожает взгляд нумерованных и так же как они смотрит на затмение, потом на наручные часы и понимает что что-то случилось с временем – облака больше не плывут, часы не работают, а интуиция бьет колоколами, предвещая скорую смерть. Однако Савада не двигается и на миллиметр, продолжая стоять на месте ровно, понимая, что чужое волшебство его просто приклеило к поверхности земли. И когда даже сердце начинает понемногу замедляется случается ЭТО.       Мамору моргает и понимает, что картинка реальности резко изменилась. Безымянные неотрывно пялятся в небо, а сами плачут. Безмолвно, будто бы скрываясь от всего, но их горю не нужны ни звуки, ни люди, ни утешения – так кажется парню и он скорей всего прав. Видеть плачущего Мукуро было странно. Непривычно и совершенно сюрреалистично. Это тоже самое, что присутствовать при великом переселении рыб в пустыню. Или видеть как голуби охотятся на котов. Странно и неправильно. Однако факт оставался фактом и Рокудо плакал лишь одним не кроваво-красным глазом на виду у всех.       Мамору снова моргает и участники этого странного шабаша все как один поголовно стоят на коленях и возводят руки куда-то вверх. Савада начинает догадываться, что все, что здесь происходит – это стоп кадр мира. За те милли-секунды, что ты не видишь картинку она уже меняется, твой мозг же дорисовывает происходящее, опираясь на чувства, слух и память. Десятый смотрит немой и очень замедленный фильм и от этого по спине пробегает табун мурашек.       Семь.       Мгновенье и большая часть нумерованных начинает реветь словно ошпаренные. Но это не оглушающий крик. Их рев даже не звук. Это сама душа, то самое невидимое, но такое нужное, вдруг обретает голос и разрывает пространство своей немой скорбью о утерянной человечности. Скорей всего именно так кричали Банши, когда их слышали люди – грустно, устало и пугающе леденяще, так, что даже душа покрывалась тонкой корочкой льда. Протяжный вой длится будто бы вечность и западает глубоко в подкорку подсознания, отравляя все хорошие воспоминания и пристыжая слушающих – как ты можешь быть счастлив, когда кому-то в этом мире ТАК плохо?       И Мамору чувствует себя действительно виноватым, а еще до ужаса лицемерным. Он стыдится своей сытой и спокойной жизни, крепкого сна и отсутствия мучителей. Жизнь становится резко какой-то бесцветной и бессмысленной. Он жаловался на тренировки Реборна, когда кого-то разрывала на части насильно вживленная, чудовищная сила. Он смеялся над дурацкими шутками хранителей, пока нумерованные загибались от боли. Мамору на свой день рождения хотел новую приставку, а безымянные всю свою жизнь мечтают о смерти. Параллельные вселенные чужой памяти совершают невозможное и пересекаются где-то в голове Десятого и он чувствует себя вывернутой наизнанку тварью, не способным понять и принять малейшую частицу счастья. Он поглощен чужой горечью, до тех пор пока не смаргивает эту невыносимую боль.       Шесть.       Мир снова видоизменяется. Больше не слышно ни рева, ни даже шороха листвы, да и слезы на чужих щеках больше не блестят яркими ручьями. Звуки поглощены взрывной волной, такой, которая заставляет на несколько секунд оглохнуть. И Мамору глохнет. От отсутствия звенящей тишины и собственных мыслей, что роем жужжат в голове. Внутри Десятого осиное гнездо, отравляющее его ядом скверны. Среди же собственного хаоса Савада смотрит на безмолвных и безликих, что снова стоят по струнке смирно, но теперь смотрят себе под ноги, и понимает многое. Клейменные чище его и честнее, они словно окружены ореолом ангельского света и Мамору искренне, от всего сердца, боится их изуродовать своей ничтожностью.       Прекрасные ангелы с глазами полными усталости от чужой жестокости, они понимают намного больше, чем возможно описать. Вещи и знания, постигнутые ими невозможно передать словами или же чернилами. Это за пределами понимания Хомо Сапиенс. Мамору осознает это и завидует так, как рыбы завидуют птицам. Парень отчетливо чувствует себя кротом, безвылазно живущим под землей и не знающим насколько прекрасно небо. Но даже выберись он наружу все равно бы ничего не увидел и не понял бы – кроты слепы и умеют только рыть. Нумерованные же кажется умеют летать и если не телами, то умами. Сейчас же их тела напряжены и прикованы к земле невидимыми канатами, кулаки сжаты и Мамору уверен, что они все должны что-то для себя решить.       Пять.       Бог есть чувства. Они же эмоциям не верили. Только холодная логика и расчет в не менее ледяном и продажном мире. Они приняли это решение осознанно и решительно, отринув все. Им казалось, что так было проще. Не думать о содеянном, не вспоминать боль, просто идти вперед убирая преграды. Только вперед, туда, где нет будущего и путь еще не проложен. Туда где им нет места. Но туда, подальше от всего и левее сердца.       И они шли. Уверенно и твердо, ломая себя и наружность, разрывая связки и суставы, окропляя все кровью. Они верили, что это просто, вот только все равно было чертовски сложно не ронять слез, оплакивая очередную потерю кого-то близкого и родного. Их отравленные и полупрогнившие души рвались на части, обливались кровью и они выблевывали ее на землю продолжая реветь об утратах, но идти вперед. Они слушали и вспоминали чужие песни, чтобы отвлечься, пересказывали чужие сказки и произносили чужие номера, так никогда и не ставшие именами. Отвлечься, забыть, скрыться от собственной тени и бежать вперед. Эмоциям нет места, они отреклись от них. Только холодная логика и расчет. Они больше не люди, им это просто не нужно.       Они строили кирпичик за кирпичиком, кладя камни в болота и закрепляя их глиной, создавая собственный мир таким, каким им этого искренне хотелось. Только вот все равно получилась выжженная земля в гуще тьмы. Зато были планеты и звезды, было настоящее солнце и бесконечная свобода. И на просторах собственных земель, переполненных детскими чудесами и мечтами, они срывали глотки, воспевая то, чего не понимали, не видели и никогда не достигнут. Это казалось важным и чем-то сокровенным. Их общим секретом и сокровищем, бесценным и мифическим, практически легендарным, чем-то диковинным, но их. Они были королями и королевами, повелителями их общей мечты и хранителями их общей памяти.       Но все равно было сложно. Так чертовски сложно и тяжело ползти вперед, не пойми куда и к чему. У них была только холодная логика и расчет. Надежда же оторвалась еще в самом начале пути за ненадобностью.       Те, кого Тсунаеши назвал братьями и сестрами один за другим начинают падают на землю. Это подобно обмороку, только с летальным исходом. Как только их бесчувственные тела достигают земли они тут же исчезают в ярком столпе чистейшего пламени. Оно практически невидимое и больше похоже на туман – это сила Тсунаеши. Пламя брата окутывает все пространство рыжим ковром и на вид кажется настолько пушистым, что Мамору еле-еле сдерживает себя, чтобы не зарыться в него с головой. Его останавливают падающие и безмолвные тела, которые вспыхивают словно спички. Всего секунда и вот уже больше нет тела. Есть лишь пепел. Много пепла. И много тех, кто продолжает нестись в объятья рыжего тумана.       Мамору завороженно смотрит на падающих нумерованных и понимает, что вот он их выбор - стать пеплом, перемешаться с землей и навеки быть покойными в темноте и сырости. Там, где их больше никто и никогда не потревожит и не сделает больно. Вечный сон - это не слабость. Это выбор, которого у них никогда не было.       Четыре.       Небо перестает искрить лазурью и множеством планет, земля больше не покрыта снегом и рыжим туманом. Мир вновь наполняется привычными красками и звуками, а посреди подъезда к поместью стоит всего лишь двенадцать нумерованных. Они кажутся потерянными и рассеянными, будто бы только что очнулись ото сна. Лишь Мукуро и Тсуна неотрывно смотрят друг другу в глаза и Мамору понимает, что его сердце только что сжалось до размеров горошины. Десятый никогда не сможет смотреть на Рокудо так, как делает это его брат. Его глаза никогда не будут переливаться таким количеством эмоций. Он никогда не улыбнется так, как это делает Тсуна. Мамору не может общаться на уровне эмоций, без слов и жестов, лишь одними глазами и губами. Такому не научишься на курсах и не скопируешь. Чтобы смотреть и улыбаться ТАК нужно пройти с кем-то под руку по пеклу Ада, при всем при этом победив всех боссов и остаться безгрешным девственником. Мамору недоступно подобное единение с кем-то, в особенности если этот кто-то смотрит на другого кого-то такими любящими глазами.       Три.       Мукуро и Тсунаеши стоят так близко к друг другу, что еще немного и сольются в одно существо. Они не говорят и не плачут, не улыбаются и не кривят лица. Просто стоят и смотрят, неотрывно и не отводя взгляда. Они пожирают друг друга глазами, запоминая каждую клеточку чужого тела. Прикасаются к друг другу так, словно им холодно. Их единение сейчас больше похоже на первое знакомство. Жадное, эгоистичное, безусловно ненормальное, но первое, оттого такое волнительное и будоражащее. Они открывают друг друга словно континенты и Мамору отчетливо ощущает себя крысой на чужом корабле.       Два.       Огонь рвет пространство, а лед поет хрустальную песню. Из глубин подземелья поднимается первородная тьма, а воздух пахнет кровью. Пепел тех, кто когда-то был чьими-то братьями и сестрами вздымается вверх словно от порыва ветра, а Мукуро с Тсунаеши все смотрят на друг друга и улыбаются. В их глазах таится печаль бесчисленных неназванных и они творят волшебство. То самое, о котором на протяжении всей жизни мечтал Мамору. Они создают человечность, глядя лишь в души друг друга.       Пепел, тьма, огонь и лед закручиваются в едином порыве, а они все смотрят и смотрят и смотрят на друг друга. Им как будто все равно, что происходит вокруг. Они видят только себя в отражении чужого горя и узнают, сравнивая черты и привычки. Кажется, что им больше никто и не нужен для полного счастья. Вот они - две половинки одного целого, которые притянуты к друг другу разными полюсами. Именно так выглядит преданность до самой последней капли крови, и Мамору завидует так, как никогда никому еще не завидовал. Клокочущее и едкое чувство собственной обреченности на вечную битву с акулами-копи угнетает сознание. Савада обречен быть ручным анархистом, в то время как эти двое обречены быть плечо к плечу. Они будут бороздить моря и исследовать пещеры, пока Мамору будет заперт в своем кабинете под завалами бесполезной макулатуры. Эти двое обречены на счастье, и это предрешено уже давно и кем-то свыше. Может Богом, может Вселенной, может Плавающей Креветкой или же Макаронным Монстром. Мамору не знает и не понимает всех тонкостей веры нумерованных.       Лед острыми шипами выходит из земли. Он смертоносно поблескивает в свете серого солнца, но так никого и не убивает. Его задача сейчас не разрушение, а создание - самое сложно из всех возможных чар. Сиело знает об этом, так же хорошо, как и о концентрации с постоянным контролем, но никак не может оторваться от глаз Неббиа. В конце-концов, легкомысленно отмахнувшись от воспоминаний-наставлений безликой Грозы, Сиело отгораживается от всего пустого и такого не важного, позволяя собственной силе выйти из под контроля. Ему все равно на последствия - главное результат. А убить он не сможет. Лед может становится пламенем и проходить сквозь тела, так никого и не задев.       Огонь трещит и пахнет снегом, в прожилках тьмы слышен рев подземелий, а он смотрит в темно-синее море и тонет-тонет-тонет. Море отдает страхом перед собственным могуществом, волны шепчут о чем-то прекрасном и искреннем, а вокруг вакуум тишины. Они с Неббиа создают что-то прекрасное и недостижимое, истинное чудо, на которое не способны по отдельности. Сейчас это кажется самым важным и воспоминания-желания-установки отступают за грань разума. Сиело хочет этого так же сильно, как и Неббиа. И это несравнимо ни с чем. Даже ночи проведенные с Ураганом блекнут на фоне их общего чудотворства.       - Я буду с тобой всегда.       И не понятно то ли это обещает он, то ли ты сам. Это сейчас так неважно, а задаваться вопросом о собственности слов кажется так унизительно бестактно, что продолжаешь только смотреть в бездну и улыбаться-улыбаться-улыбаться. Плавные движения, практически невидимые и такие аккуратные - это танец, тот самый, который танцуют планеты и далекие созвездия. Вместо музыки шепот невидимых и уже давно ушедших собратьев, а на душе настолько хорошо и легко, что хочется петь. И Сиело поет. Его душа рвется от когда-то услышанных мелодий. Неббиа вторит его беззвучному голосу, а огонь продолжает трещать сухим отголоском вечной зимы. Они создают жизнь и это прекрасно.       Один.       Сначала был свет и тьма. Потом вода и ветер. После жизнь и смерть. А потом, с первым шагом человека, земля была осквернена и стала походить на простой кусок грязи. Возможно все было по-другому и кто-то что-то и где-то напутал, но слов из песни не выкинешь, поэтому Сиело и Неббиа поют историю создания планеты так, ни разу не подвергнуть сомнению чужие голоса. Они никогда не пытались отыскать истину, опираясь на сказанное и услышанное их общего прошлого. Они просто оставили все так, как есть и продолжили чужие традиции, не забыв создать свои. Они играли в игры собственного сознания, отгораживаясь от реальности любыми способами. Из одноместной клетки нет выхода, а они сбегали. Перебирая ногами и руками, еле плетясь и ползя, они убегали на выжженную землю, где дышать было легче. Промозглый и бесцветных вакуум заполнял их легкие, а они смеялись-смеялись-смеялись и бежали вперед. Достигнув самого края, они смотрели в темноту обрыва и им не было страшно. Если спрыгнуть - ничего не случится. Будет лишь чувство бесконечного полета. Вечный сон абсолютной свободы.       Сиело так ни разу не смог прыгнуть за край. Он боялся и не хотел. Ему казалось, что потом уже не вернешься, а оставлять Неббиа одного не хотелось. Тот же в свою очередь не прыгал по той же самой причине. Именно поэтому они просто сидели на самом краю, крепко переплетя пальцы и смотрели в никуда. А над их головами пролетали беспечные птицы. И им было хорошо. Там, где тени являются светом, а свет есть в их душах. Им было хорошо, легко и просто. Не было боли или же надобности что-то решать, куда-то идти, что-то делать. Они могли просто лечь на обоженную землю, смотреть вверх на яркие планеты, нежиться под лучами их солнца и подолгу молчать ни о чем.       Счастье и беспечность не вечны и реальность вторгается в их мирок незваным гостем, вытирает ноги о их мечты, вышвыривает хозяев за порог их свободы и намертво приваривает единственный вход себе, затеряв его среди тысячи таких же. И вот уже им нужно куда-то бежать, от кого-то спасаться и нести невыносимо тяжелое бремя Памяти. Это сложно и больше совсем не хорошо и не просто. Они закрывают глаза и принимают собственную ничтожность как должное. Выхода из этого мира больше нет. Именно поэтому заместо переплетенных пальцев сжатые кулаки, улыбки заменены оскалами, а невинность сгорает в похоти. И все эта уродливость - они сами.       - Больше нет, - обещает голос анархиста. Того самого, который болен неизлечимой болезнью.       Этот парень не растерял надежду по пути своей кровавой истории - он вгрызся в нее зубами и жрет ее изнутри, высасывая последние силы. Анархистам наплевать на правила и порядки, на устои и традиции. Именно поэтому Сиело делает то, что не сделал еще ни один нумерованный за всю свою жизнь. Он делает жизнь. Ту самую, волшебную и неописуемую. Он сотворяет ее из огня, который пахнет снегом и из тьмы, отдающей кровью. Жизнь раскидывает свои широкие ветви, становясь тем самым, что удержит небосвод, вздумай он вдруг рухнуть. Жизнь врывается в землю мощными корнями-щупальцами, надежно закрепляясь на одном месте. Никто и никогда не сможет убить чужое детище. Когда же основа почти закончена, в невинность жизни врывается смерть. Она вьется вихрем среди голых ветвей и становится корой. Свет и тьма, огонь и лед, память и реальность, будущее и надежда, щепотка искренности и любви, желания прекрасного и волшебство завершено.       Неббиа смотрит на их детище немного удивленно, словно не понимая, что сам его сотворил. Сиело разделяет подозрение брата. Они оба ужасны и отвратительны, убийцы, пролившие реки крови. Таким как они не позволено быть с чем-то прекрасным рядом. Но вот они исхитрились и создали его сами. Им не нужны подачки реальности, они до сих пор отвергают ее. Поэтому они создают что-то свое, что-то могущественное и вечное, что останется после них. Их волшебство - Дерево Жизни. В нем заключен пепел и братьев и сестер. Их надежда, любовь, счастье и песни. Их ненависть и боль, их горе и разочарование. Все оно тут, под ветвями белого дуба. Их волшебство - Дерево Смерти. Оно кровоточит сотнями и тысячами имен ушедших и не вернувшихся. Тех, кто прыгнул с обрыва и просто устал быть.       - Прекрасно, - шепчет Неббиа и Сиело вторит ему.       Отныне и навсегда, до скончания времен и самой жизни у нумерованных есть то, что сделает их настоящими. Могила. Их надгробный камень и место покоя. Теперь они словно бельмо на глазу реальности. Они по-прежнему безымянны и бесчисленны, уродливы и похотливы. Но теперь у них есть их место, носящее их запахи, их память, их тела, их души и голоса. Когда реальность забрала у них выжженную землю и яркие планеты нумерованные ревели в голос, страдая их общей болью от потери единственного места, где можно было выйти за грань существования. Люди отобрали у них это. Теперь же нумерованные отвечают любезностью на любезность и вторгают свое виденье мира в просторы реальности. Она же, кажется, совершенно недовольна. Воздух трещит и искрит, пахнет озоном, леса и листья перестают шуметь, а Сиело злорадно смотрит на теперь уже грязно-серое небо, опасно скалится и щурит глаза.       - Смирись, - выплевывает он в никуда и никому, а небо разрывает громогласный рев.       Мукуро это кажется поэтичным и каким-то слишком банальным, когда резко начинается дождь. Погода испортилась буквально за несколько минут. Может это из-за их общей иллюзии они не заметили этого. Может во всем виновато такой огромный выброс пламени. Может где-то в Китае бабочка взмахнула своими крыльями. А может это просто мир решил сделать то, чего до этого избегал и отдал, наконец, честь всем погибшим и несчастным. Рокудо не уверен. Зато он знает, что ливень начинается словно по щелчку невидимых пальцев и выливает на них за раз такой поток воды, что можно было бы запросто пойти и утопится в ближайшей луже.       - Я люблю дождь, - тихо шепчет Сиело, и Рокудо согласно кивает, неотрывно смотря на кольцо варийского офицера в руке брата. Сиело просто поразителен и смог-таки затащить сильнейшего Иллюзиониста в свои сети.       - А я люблю тебя, - признание кажется сейчас таким уместным, что Мукуро даже и не думает смущаться. Нет смысла тянуть резину. Их жизни слишком коротки для этого.       - Я знаю, - лучезарно улыбается Сиело, и крепко прижимается к брату. - Поэтому-то ты и попался в мою иллюзию.       - Я всегда буду рядом, - нерушимое обещание над которым нет власти даже у смерти. Мукуро решителен и одержим.       - Спасибо.       И все, больше никаких слов и признаний. Они высказали вслух все, что переполняло их души и уже просто не поддавалось эмоциям. В конце остаются лишь крепкие объятия и Дерево. Мукуро уверен, что навестит его еще тринадцать раз. А потом, когда последний вздох превратится в выдох, а после в ничто, их могила, их надгробие, их памятник зацветет с новой силой. Белоснежные цветки Дерева покроются всеми цветами спектра. А Мукуро сгорит в огне, чтобы стать частицей великого Неба. Да, так все и будет. Иллюзионист останется последним из нумерованных. Он проводит каждого решившего остаться на тот свет, а потом уйдет сам. В полном одиночестве. Это даже кажется немного забавным - самый последний эгоист планеты Земля становится непрошибаемым альтруистом. А все из-за глаз, что светятся янтарем так знакомо, что где-то внутри все сжимается от грусти. Внутри Сиело горит искра, делающая его именно тем Сиело, который сидел на краю обрыва с Неббиа, держался с ним за руки и смотрел в ничто; тем самым, что носил номер XBT-27 и умел говорить только душой; тем самым, кто с таким нетерпением ждал сказок о луне и солнце; тем самым, кто дал простому SR-69 его первое имя... Тем самым, кто постепенно отдаляется от Рокудо. Жизнь того Сиело из прошлого не долговечна, уж кому как не Мукуро было об этом знать. В самом начале Сиело был Савадой Тсунаеши, который был смертельно ранен сначала клеймом, а потом убит чужой одержимостью и любопытством. Потом на свет появился Сиело. После он стал пропавшим без вести, но находящимся в постоянном розыске несчастным братом будущего Десятого. Это имя Рокудо ненавидел больше всех. Когда Мукуро проткнул бездыханное тело трезубцем, Сиело еще был Сиело, а потом сделал первый вздох и стал простой пиявкой.       - Я буду ждать тебя, - надежда Мукуро так же безрассудная, бесполезная и жалкая, как и вера Емитсу в то, что его сын снова станет "нормальным". Рокудо понимает это четко и ясно, но продолжает верить. Ах, кто бы знал, как же он ненавидит эту суку-надежду, что постоянно дразнит нумерованных стоя на другом конце обрыва.       - Да, - кивает уже не тот Сиело и Мукуро становится настолько неловко, что он натягивает свое обычное выражение лица, и ухмыляется настолько раздражающе, что у самого сводит скулы.       Ноль.       Бог создал землю за семь дней. Это общеизвестных факт даже среди тех, кто весьма подозрительно относится к Библии. Те же, что Христианского Бога вовсе не принимали знали её чуть ли не наизусть. А все из-за подростково-социопатичного желания разрушать все вокруг. Им многого для счастья не надо. Даже если хотя бы за день заставил кого-то усомнится в своей вере, закидав того бесчисленными вопросами-научными-статьями-логикой, они уже были довольны. Рокудо же Библию ни разу не читал, ни в какого Бога не верил и совершенно не нуждался доказывать миру то, что религия, по сути своей, просто крупная афера жадных до власти трусов. Но все же, смотря на то, как расходятся оставшиеся нумерованные, на Дерево, на серое небо, непрекращающийся дожди и озерца луж, на пустых и измотанных варийцев и вонгольцев, на ненавистного Бельфегора и не того Сиело в его объятиях, на весь мир в целом и на отдельно взятые факты, Мукуро прекрасно понимает, что внутри него что-то разбилось. Это что-то было настолько хрупким и незаметным, эфемерным, легким и невинным, что Иллюзионист совершенно не понимает, что же это такое. Это не надежда и не любовь, они, как раз таки, на месте. Может быть счастье? Но оно там где Сиело, а значит недалеко от любви и чуть правее надежды. Терпение? Нет, этого в Рокудо хватит еще на десятерых. Тогда что же?       - Мукуро, ты идешь? - чей-то голос доносится будто бы из под толщи воды и Рокудо откровенно наплевать кто сейчас с ним говорит. Он слишком погружен в себя. Ему нужно понять что же внутри него разбилось. Это кажется сейчас самым важным на свете занятии. - Эй, ты чего?       - Как думаешь, альтруистом быть сложно? - Иллюзионист задает этот вопрос в пустоту, а сам понимает, что если не поймет что же только что в нем умерло, то не сможет полноценно исполнить долг перед Сиело.       - Не знаю, - честно говорит голос. - Это зависит от уровня человечности.       Рокудо не отвечает и просто невнятно мычит, потом, не оглядываясь на собственное детище, храбро шагает в первую лужу и дорогой ботинок тут же насквозь промокает вместе с носком. Человечность. Сиело говорил о ней и убеждал, что даже чудовищам она посильна. Мукуро знает, что это ложь. А еще он знает, что Сиело об этом тоже в курсе.       Они были людьми когда-то давно, память об этом уже почти развеялась и больше не донимает. Но сейчас, стоя посреди луж-океанов, Мукуро убежден, что они оба прекрасно понимают жестокую реальность - им уже никогда не стать людьми. Они все убийцы. И нет убийств во спасения чужой души. Есть лишь холодная логика, расчетливость и самоубеждение: если они спасут кого-то, то им самим станет легче под грузом собственной ноши. Нумерованные врут сами себе и другим лишь бы избежать уничтожающую правду, лишь бы избежать собственной уродливости, лишь бы все снова было легко и просто.       От этой мысли Рокудо вздрагивает и обезумевши улыбается. Вот оно! То, что умерло в нем было словом "просто". "Легко" тоже внесло свой посмертный звон в реквием по чужой жизни. Осталось лишь правда, заключающаяся в том, что единственный выход из их порочного круга - убийцам умереть самим. Выравнять, так сказать, природный круговорот. Одно убийство равняется одному самоубийству. Равноценный обмен и никак иначе. И вот снова "просто" и "легко" маячат своими призрачными телами, только Рокудо-то знает, что они уже давно как мертвы. А все проблема с этим равноценным обменом состоит в том, что на их руках кровь сотен и тысяч, они уже давно сбились со счета. И как теперь, спрашивается, выравнять круговорот природы человечности, если не знаешь сколько раз тебе нужно умереть? Ответа на этот вопрос не последует, прокричи бы вдруг Рокудо его в слух. Поэтому он принимает решение продолжать жить и притворяться, что на пути к исцелению своей маньячной натуры и становлению человеком. Мукуро уверен, что Сиело в свое время пришел к такому же выводу и от этого становится как-то заметно приятнее и не так одиноко. Врать вместе ради чужого спасения и убивать во имя свободы было приятнее с кем-то. Они оба лжецы и этот факт уже не исправим.       Где-то на периферии сознания гудят далекие голоса. Воспитатели и учителя "бедных и несчастных деток" готовы рвать и метать. Они бросаются на самого Рокудо и Сиело, верещат словно свиньи и в их глазах горит блядски-обнаженная ненависть. Причитания на темы "Да как вы посмели подобное сотворить с этими детьми?" вовсе не трогают Иллюзиониста. Ему плевать на тех, кто в этой жизни ничерта не понимает. Их интеллект выражается лишь в бесполезных бумажках на стенах кабинетов. Эти люди и не люди вовсе. Они даже не тени. Они просто ничтожества, не достойные не то что внимания, но и простого существования.       Мукуро целенаправленно шагает вперед, все еще находясь в каком-то тумане. Вария и Вонгола вроде бы сдерживают обезумевших воспитателей, но это сейчас так не важно, что Иллюзионист лишь отмахивается от всего этого, как от назойливых мух. Он смотрит только вперед. Туда, где блядский Ураган уводит не его, но его Сиело подальше от места геноцида. Туда, где чертова конечность этого психованного уродца приобнимает Сиело за плечи. Туда, где гребанное ничтожество что-то шепчет на ухо Сиело. Его взгляд отныне и навеки прикован только к этому и ничто его не переубедит посмотреть хоть куда-то еще.       - Мукуро, ты как? - из теней подсознания появляется Мамору и Иллюзионист лишь недовольно кривит губы.       Голова Десятого маячит перед глазами и загораживает полноценный обзор на того, кто уводит от него его брата.       - Нормально, - небрежно бросает Туман, а у самого в голове лишь Сиело.       Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело. Сиело.       Его глаза. Его губы. Его тело. Его волосы. Его душа. Его воспоминания. Его надежды. Его разум. Его желания. Его красота. Его доброта. Его прощение. Его понимание. Его вера. Его горе. Его способности. Его пламя. Его крылья. Его хвост. Его улыбка. Его упорство. Его сила. Его отчаяние.       Его просьба.       Давным-давно Мукуро слышал утверждение, что если ты любишь кого-то, то должен их отпустить. Счастье твоего возлюбленного намного важнее собственного эгоизма. Рокудо знает и понимает это. Но он никогда не был альтруистом, хоть теперь и обречен нести эту ношу. Он не может отпустить, если нет шанса вернуть обратно. Именно поэтому Иллюзионист лишь улыбается в спину ублюдочному Урагану, что забирает его Небо прочь с могилы нумерованных. Невинное Небо будет с извращенным Туманом. Мукуро нужно просто подождать. А выжидание это лучшее из вещей, на которое он способен.