Девятнадцатилетние

monsta x — all in hyunwoon (monsta x) | kim jiwon Это была не ее война*, но, втянутая волей случая, она осталась со мной в Сеуле. Ругалась, что я много курил и не позволил ей сесть на последний поезд, идущий до Кванджу, где была вся ее семья. Два старших брата Дживон погибли при бомбежке, а еще двое младших, Джинсок и Джону, кажется, ждали сестру вместе с престарелой теткой, бабушкой и больным отцом в родном городе. Джону звонил каждый день, спрашивал, купила ли Дживон билеты и скоро ли она вернется. А потом Сеул осадили, началась бессрочная блокада, и поезда больше никуда не ходили. Вообще-то я должен был отпустить ее, дать ей спастись, ведь я, черт возьми, любил ее слишком сильно, чтобы дать ей умереть со мною рядом или позволить себе погибать у нее на глазах. Но что-то екнуло в сердце, когда она отдавала свой билет проводнице, боязливо оглядываясь на рваного меня. И я не смог. Это единственная слабость, которую я себе позволил, и я всеми силами должен был ее уберечь. Я поставил на нее все. Торговал на улице, подрабатывал грузчиком ради того, чтобы она продолжила ходить в школу. У нее был последний год, и я не мог позволить ей пропустить все самое интересное в нем. С утра я вставал раньше, чтобы успеть найти что нам поесть, потом провожал ее проверенными, безопасными путями до школы, а затем отправлялся на работу. Это было тяжело — скрывать нечего. Китайские захватчики жестоко расправлялись с теми, кого вылавливали на патрулируемых ими улицах. Так в четвертом месяце мы потеряли нашего негласного лидера — Шону, который был отважнее всех, и каждый день вместе с другими дезертирами сражался против китайской армии. Я не позволял себе и здесь давать слабину, но рисковал я гораздо меньше, чем мог себе позволить одинокий Шону, оставшийся без семьи. После его смерти началась полоса потерянной надежды всем нашим маленьким отрядом, в котором отрадой была лишь единственная девушка — Дживон. Мы пели ей армейские песни, а по вечерам все вместе готовили ужин из чего придется, спали все в обнимку на жестких подушках без одеял, поэтому жались друг к другу в холодные ночи еще теснее. Я прижимал к себе теплую грудь Дживон, утыкался в шею, чувствуя, как в бешеном ритме течет кровь по пульсирующей венке, и целовал потрескавшиеся горячие губы просто чтобы согреться. Ее руки всегда были теплыми, кормили меня с ложки, если сам я выбивался из всяких сил или оказывался ранен (а ранен я был дважды) и гладили меня по жестким грязным волосам, убаюкивая. Казалось, я был напуган больше, чем она, или она просто верила в победу больше, чем я. Она верила, что закончится холодная военная зима и настанет цветущая весна, придет мир и вместе с ним свобода, и я смогу исполнить свою мечту — записать мною сочиненные песни и выступать с ними по стране, преобретая известность. Она правда любила мои песни и не знала, что все они были написаны уже после того, как она появилась в моей жизни. Я поставил на нее все. Каждую заработанную мной вону на скудное пропитание, каждую краденую пулю, каждую строчку в песне, каждое желание, загаданное в лунную звездную бессонную ночь, когда я патрулировал. Я был уверен, я знал, что даже если меня не станет, такая смелая, отчаянная, благородная Дживон выживет и доживет до седин, которые даже в семьдесят будут ей идти. Даже если меня уже не будет. Дживон скончалась от туберкулеза в начале марта пятьдесят третьего, не дожив около полугода до окончания войны у нас на руках. А вот я дожил до сегодняшнего дня, и все, что у меня от нее осталось — воспоминания о теплых руках, горячих губах и неопубликованные песни, утратившие краски без человека, о котором я больше никому не мог рассказать. Которым я больше ни с кем не хотел делиться. Даже со смертью, которая обхитрила и забрала ее у меня. Я же, черт возьми, поставил на нее все. Почему я проиграл? Почему я никогда не выигрывал эту чертову рулетку?

— Из записок Че Хенвона, июль 2016