Мы любили от встречи до встречи

— Да блять, да ты вообще, да? — нависнув над лавочкой, где лежала Кира, закинув ноги на подлокотник, говорил Вершинин, которого вообще было сложно вывести из себя одной-единственной фразой, но Кире это, определённо, удалось. — Всё, успокоился? Уже третий раз спрашиваешь, — с усмешкой произнесла блондинка, а парень продолжал смотреть на неё с явным раздражением. — Ты мне об этом сказать не могла? — даже в голосе не было типичного спокойствия и уверенности, потому что Кира ужасно бесила брата — пока тот дома пытался привести мысли в порядок, найти хоть какую-то связь с Эрикой, она преспокойно пила с той кофе в самой обычной кофейне! — А ты не мог сказать, что мать твою, ты жалеешь об этом? Ты даже фотку, которую я, между прочим, специально чтобы тебя выбесить распечатала, проигнорировал! — не выдержала девушка, соскочив со скамейки и оказываясь рядом с братом, но вспомнив о том, что придётся смотреть ему в глаза, а шея затекает, отошла назад, встав на бордюр, что заставило Пашу улыбнуться. Что бы она не делала, её привычки, поведение, свойственное только ей, никуда не денутся, — те особенности, которые делали её той, кем она всегда являлась для брата и друзей — она оставалась всё той же милой в душе девчонкой, готовой помочь в случае чего, хотя и может показаться иначе. — А типа по мне не видно, что мне херово, да? — нервно прошипел парень, опускаясь на скамейку, где до этого сидела Кира, которая сейчас уселась на спинку лавочки, то бишь смотря с братом в противоположные стороны. Блондинка не ожидала услышать от него ту самую фразу, которая могла бы оправдать парня, по крайней мере, в глазах её самой. — А ты сам как думаешь, а? Я вином на балконе захлёбываюсь, а тебе похуй! Я пытаюсь с тобой разговаривать, и что? Тебе снова глубоко всё равно, что я там, как я, и что я хочу, блять, знать, что с тобой творится! — на эмоциях жестикулируя руками, громко и отчётливо ответила девушка, словно ненавидела человека, которому это говорила. Она просто ужасно злилась на брата с самого конца этой поездки, злилась на Горелова, на Эрику, на Настю, на саму себя. Она надеялась, что хотя бы брат и Эр не бросят её, но в том, что она перестала общаться с Эрикой, виноват опять же блондин. На её глазах выступили слёзы, и Кира спешно спрыгнула со скамейки, направляясь в сторону дома. — Кира, — раздражённо окликнул сестру парень, но та и не подумала отреагировать. Она знала, что может разрыдаться при первой же попытке ответить, ведь в горле уже давно встал ком. — Кира, идиот, вот и познакомились! — обернувшись, скидывая его руки со своих плеч, крикнула девушка. — Ты хоть понимаешь, что она, мать твою, тебя любит? Ты вообще понимаешь, что мне тоже не похуй, что с тобой происходит, а? Ты же нормальный был, когда ты успел стать грёбаным эгоистом?! — слёзы уже вовсю катились по щекам, но та не обращала на это внимания, смотря в глаза брату, а после стремительно пошла вперёд, не дожидаясь ответа. Внезапно в голове девушки чётко всплыла фраза, что сказала ей Эрика там, в Припяти, которая теперь казалась абсолютно нереальной и далёкой. Фраза, в которой эгоисткой девушку назвала Золотарёва. Она обвиняла в этом брата, но ведь сама была абсолютно такой же, если не хуже. — Но самое херовое ведь не это, — обернувшись, уже навзрыд рыдала блондинка. — Хуже то, что я такая же, — Вершинин в таком состоянии сестру никогда не видел, привыкнув к тому, что до слёз её практически невозможно довести. Однако теперь парень понимал, что многое, что казалось нереальным, имеет место в жизни. — Прости за всё, — он обнял блондинку, которая уже абсолютно не сопротивлялась, даже в ответ обняв брата. В любой депрессии наступает тот переломный момент, когда все твои страдания, мысли, эмоции — всё это выплёскивается в истерике, которая людей от тебя в основном отталкивает ещё больше. Мало, кто поймёт, какого тебе, что это всё расшатанные нервы и чистая ненависть к себе, к каждой клетке своего жалкого существа. — И ты тоже, — скорее шепнула синеглазая, но парень прекрасно расслышал это. Через несколько минут они уже подошли к дому, возле которого Кира пыталась вытереть размазавшуюся тушь. Пока лифт ехал вверх, девушка кусала губы, до невозможности боясь встречи с родителями. Да, она не сделала ничего криминального, но в каждом её поступке, в каждом маленьком недостатке родители улавливали лишь наивный протест той против нормальной, в их понимании, жизни. Радовало её только то, что возвращаясь с Пашей, она не должна была начинать выслушивать лекции ещё с порога, ведь к парню родители никаких претензий не имели. Истерики начнутся позже, когда тот уже уйдёт к себе. Непонятно почему, но при Паше мать всегда старалась казаться мягче, если можно это так назвать. Возможно потому, что он всё равно всегда пытается оправдать Киру, хотя это и не всегда правильно, а возможно, потому что не видели в том смысла. Если раньше родители довольно часто просили Пашу поговорить с сестрой, то год или два назад просьбы прекратились так же резко, как когда-то начались, и скорее потому, что Кира никогда не слушала никого, а Вершинин не желал портить отношения с ней. И даже сейчас, когда Кира негромко поздоровалась с мамой и попыталась завести разговор и даже извиниться, та не горела желанием общаться с дочерью, поэтому уже через минут десять блондинка зашла к себе в комнату, закрыв дверь и усевшись на подоконник, начиная стирать ободранный лак с ногтей, вдыхая едкий запах с примесью ацетона. Вставив в уши наушники, она первый раз за последнее время включила не слишком грустную музыку, бесцельно смотря в окно, а позже вздрогнула, обернувшись. В дверях она ожидала увидеть маму, но вошёл брат. Бояться каждого звука и движения вошло в привычку после Чернобыля, который ещё больше расшатал и так далеко не идеальную психику. Нервно сняв наушники, Кира устало перевела взгляд на парня. — Что, мама попросила мне снова мозги повправлять? — без злобы и агрессии спросила девушка, не отводя глаз от блондина. У неё складывалось чувство, что они не то чтобы не общались — что они не виделись всё это время. — Кинь винный с полки, — пальцем указав на полку рядом с входной дверью, попросила девушка, прекрасно зная, что Вершинин её поймёт. Один из любимых цветов — она часто носила такой лак на ногтях, и, живя с ней в одном доме, нельзя было не знать этот чёткий оттенок красного. — Нет, сам пришёл, и не за этим, — вопреки готовности Киры поймать бутылёк, Паша, взяв тот с полки, отдал ей в руки, на что Кира кивнула, как бы беззвучно говоря «спасибо». Девушка не очень понимала, что он хочет от неё, поэтому, не обращая внимания на присутствие брата, начала красить ногти, смотря как практически невидимые перламутровые частички блестят в свете настольной лампы. Парень смотрел на стену позади Киры, словно видя её впервые — всю обклеенную плакатами, постерами и фото с рок-концертов, на последних из которых он заметил Егора, про которого сестра после поездки не упоминала. Хотя, с такими отношениями, они уже могли встречаться, а Вершинин бы и не знал. Спустя минуту-две блондин заметил, что Кире всё равно, и та продолжает вести себя так, будто она одна в комнате, разве что провода наушников со смартфоном лежали на столе. Он знал, что сестра отдалилась, и хотел бы вернуть всё обратно, только говорить с ней — значит непременно поднять тему о нём и Эрике, а он абсолютно не хотел о ней разговаривать. Узнать, как она — да. Обсуждать это с Кирой — нет. — Запах лака нравится? — наконец подала голос Вершинина, смерив брата ледяным взглядом, снова возвращаясь к своему занятию. — Да нет... Хочу узнать, как Эрика, — с виной ответил блондин, поднимая взгляд синих глаз на такие же синие глаза сестры. — Почему ты тогда не думал, как Эрика? Ладно я. Со мной вечно одни проблемы, я знаю, что мои очередные депрессии тебе нахер не нужны. Но она. Она тебе жизнь спасла, как и мне, как и Горелову с Настей. Ты вообще понимаешь её состояние? Сестра в больнице, Игоря убили, чуть не погибла сама, и тут — ты! Она тебе нахрен не нужна была, тогда зачем было начинать с ней отношения, а? Ходил бы дальше со своей правильной Антоновой, которая о существовании туши не знает, и всё! Зачем было портить всё? — стараясь не сорваться на крик, чтобы не услышали родители, смотря ему в глаза, пока тот не отвёл их, отчеканила девушка, и каждая фраза была для парня как пощёчина, потому что она говорила правду, а слова об Антоновой просто вывели его. Какая Антонова, когда он ни о ком, кроме пепельноволосой, думать не мог? — Мне никогда не было похер на тебя. И Эрика мне тоже была нужна. А как бы поступила ты? Игнатьев уверил меня в том, что ты мертва, я не мог верить ни слову Эр... — парню стало ещё отвратительнее, когда он услышал эти слова от Киры — от той, кому он мог рассказать многое, от той, которая несмотря на то, что младше, всегда могла помочь советом. Блондинка не дала ему договорить, соскочив со стула, на котором сидела всё это время: — Не мог?! Да она до последнего пыталась тебе всё объяснить, когда ей самой опасность побольше нашей с тобой вместе взятой угрожала. Я бы не поступила как ты, не надейся, — на её глазах снова навернулись слёзы, но она не желала больше сдерживать себя, потому что впервые могла высказать ему всё, что она думает, потому что первый раз точно знала и понимала ситуацию. — Ты бросил её тогда, когда я уже была рядом, живая. Она мало того что за себя, так ещё и за нас с тобой переживала. А за тебя — в частности, — уже более холодно закончила Кира, подходя к стене с фотографиями, зарываясь пальцами в волосы. Оба, кажется, абсолютно забыли, что по пути к дому извинялись друг перед другом, а теперь заново высказывают те вещи, которые бы никогда не сказали друг другу в нормальном состоянии. — Я человека убил, Кира, — подойдя ближе к девушке более тихо сказал парень, и когда та обернулась, увидела в глазах некое отчаяние. — Этот человек мог убить всех нас, — так же тихо ответила та, хотя теперь и понимала, что ему тоже было не просто, и не только из-за Эр. — Его бы убил любой на твоём-то месте, — добавила та, хотя и знала, что слов здесь недостаточно, и что этот образ будет преследовать брата ещё долго. — А убил я, — горько усмехнулся тот, — не каждый, потому что кроме Эрики никто не понимал, что Игнатьев и Костенко — один и тот же человек. Так что можешь просто нормально ответить — с ней всё хорошо? — Ты хоть раз действительно влюблялся? Вот я — да. Ну, короче, ты готов душу продать за этого человека, а ему похуй, вот абсолютно. Как думаешь, как ей? Тебе все говорят, что всё хорошо, а от тебя как кусок оторвали — скучаешь по человеку. По глазам, голосу, по всему, — она говорила об Эрике, хотя описывала скорее своё состояние по отношению к Лёше. — Я тебя понял. Дай мне её номер, пожалуйста, — смотря в окно, попросил Паша, но Кира не собиралась давать ему шанс всё исправлять, по крайней мере, сейчас. — Паш, ты себя со стороны видишь? Тебя послушаешь — умереть хочется, а ей и так херово, как и мне, как и тебе самому. Пожалуйста, разберись сначала в себе, нужна тебе Эрика, не нужна тебе Эрика. Ей поддержка нужна, а не ты, депрессивный дохера. Она же в тебя нормального влюбилась, Верш... — Ага, а сейчас мне в психушку пора, да? — огрызнулся блондин, в душе понимая, что Кира права. Та замолчала, но не от реплики парня — на фотографиях она, как и брат, заметила Егора. Отношения Эрики и Паши тут же ушли на второй план, и она даже забыла о Горелове, поняв, что соврала ему, пообещав позвонить, когда будет в Москве. Единственный, кто заметил, что тебя нет в этом чёртовом городе. Ты потеряла и его. — Да я хочу, чтобы у вас всё нормально было, а ты себя не слышишь! Если мы с тобой не можем нормально разговаривать, что будет с Эрикой? Да вы наорёте друг на друга, обвините во всём и снова пойдёте, ты — пиздострадать, а она в себе всё держать, ибо проблем помимо тебя ещё дохера. Хоть раз в грёбаной жизни послушай меня, пожри таблеточек и помирись с ней, только дай время, причём вам обоим! — кинув парню пластинку успокоительных, которые пьёт ещё с самого конца поездки, прикрикнула Кира, упрекая мысленно себя за то, что снова проигнорировала Егора. Горелов и чёртовы мысли о нём отбили всё желание общаться с кем-то, и теперь девушка жутко раздражала саму себя. Она ведь безумно хотела увидеть Егора там, в Чернобыле, когда это было невозможно... а теперь вряд ли это нужно ему. Вершинин ещё что-то говорит, выходя из комнаты, но девушка уже не слышит его. Смотря на часы, та понимает, что звонить смысла нет — час ночи.       А впереди долгая бессонная ночь, которая ещё доконает тебя мыслями о том, что ты даже не пытаешься ничего в этой жизни исправить.       Ты — жалкое ничтожество, хватающееся за любой образ, что остаётся в порванных воспоминаниях.