***
Капл-Брейкер терроризировал Лондон с февраля 70-го и до момента смерти совершил пять двойных убийств, отличавшихся меж собой нюансами, но связанных особой жестокостью. Основным орудием признали нож типа боуи: именно им, судя по форме, глубине и краям раны, мерзавец отделял шейные позвонки от грудных. Обувь он носил высокую, похожую на ботфорты, только с металлическими пластинами на подошве. По этим редким сапогам, сделанным под заказ ввиду тяжелой косолапости, а также по наличию ножа и соответствующих навыков подозреваемый и был вычислен. Обвиняемый таксидермист считался ювелиром в своем деле, причем работал не только с охотничьими трофеями: превосходно отделял плоть, и не только животных – иногда ему приносили тела заключенных, исхудавшие, изуродованные болезнями и побоями, которые он за приличную доплату обрабатывал и отдавал на благо врачебных академий. С этими целями ему нередко приходилось собирать скелеты в полный рост, закрепляя кости на шарниры, поэтому его познания в сфере анатомии не подвергались сомнению.***
Господа сидели час, два, и время вскоре перевалило за полночь. Начать решили с наблюдений инспекторов, затем перешли к научной составляющей – исследованиям Генри. Записывал в основном Артур, поскольку это получалось у него быстро и разборчиво, Лайонел перерисовывал эскизы, «непропорциональные и смазанные», как он сам выразился. А Картер выделил себе важнейшую роль наблюдателя, и губы его в момент комментариев то и дело подрагивали. Всем своим видом он источал стремление побыстрее со всем покончить, однако никто не понимал, почему в таком случае он избегал непосредственного участия. Ему будто бы все было отвратительно, включая свои собственные труды, притом он активно вмешивался в коллективный мыслительный процесс, оспаривал, подчеркивал факты. Шоколадный бисквит к тому времени был не только приготовлен, но и с удовольствием съеден: четверых взрослых мужчин не стоило уговаривать перекусить. Мисс Бойл только и успевала бегать туда-сюда, забирая грязную посуду и возвращая чистую. Стивенсон отказался читать заключения инспекторов о Капл-Брейкере до тех пор, пока не сформирует собственное мнение о нем. Чужие рассуждения, особенно в письменном виде, могли запросто сбить его с толку. Он страшно нервничал, что его познаний попросту не хватит, и он придет к совершенно неправильным выводам, схлопотав на свою голову крупных неприятностей. В ходе практики он больше описывал, а не анализировал, и все его заметки оставались вдали от прочих глаз. Никаких бумаг, подтверждающих научную деятельность, у Нельсона не имелось, поэтому он боялся в случае провала стать в глазах общества шарлатаном – таким же самозванцем, о котором рассказывал Ланкастер. Однако успешное участие в непростом расследовании наверняка сделает ему имя, и за эту благородную известность стоило побороться. Кругом на мебели и даже на ковре были разложены раскрытые книги, какие-то краткие памятки, которые Стивенсон периодически хватал, нервно перелистывал, выискивая нужную строку, после чего долго вглядывался в слова в надежде почерпнуть из них озарение. А Генри внимательно следил за ним, чем ни на дюйм не помогал, между делом заглядывая в остальные его труды. – Он постоянно придумывал что-то новое, – сказал Нельсон, изумляясь, как человеку хватало больных мыслей на подобные уродства. Картер не соврал: подробности впечатляли до судорог. – Но некоторые вещи оставлял неизменными, чтобы его точно узнали. Например, женщинам всегда наступал на шею, а мужчин закалывал ножом, фактически казня. Говорите, убийства происходили в первую неделю каждого месяца? Описания умерщвлений рисовали в голове поистине дикую картину, однако его целью было разобраться, что подтолкнуло садиста так упиваться страданиями. – Он пропустил июль, но это вполне объяснимо: инспекторы наступали ему на хвост, так что он решил бежать. А в августе затонула «Альбертина», – объяснил Генри. Он сидел, закинув ногу на ногу, и утомленно подпирал щеку рукой. – Таким образом, единственное на сегодня различие в том, что в первых убийствах подлинного Капл-Брейкера чернилами окрасилось в основном только женское сердце, в то время как в нынешнем – вся грудная полость, включая магистральные сосуды. Вдруг он защелкал пальцами, привлекая внимание, и требовательно спросил: – Господа, о чем нам это говорит? – О том, что душегуб явно переборщил с чернилами, – бубнил Лайонел, черкая карандашом по бумаге. Он слегка наклонил голову и походил так на старательного ребенка. – Не только, – Артур отвлекся от письма, чему был несказанно счастлив: его рука уже ныла. – В аорту и легочную артерию чернила могли попасть в случае, если их ввели в еще бьющееся сердце. Все затихли на минуту, жертвуя ее скорбному осмыслению. – Он торопился? – предположил Нельсон, однако, взглянув на доктора, столкнулся с отрицанием: – Или же попросту не подготовился должным образом. Повторять за кем-либо проще простого, а вот достоверно подражать – искусство. – Убили молодых людей минувшей ночью, то есть с шестого на седьмое, – Грин пометил это на бумаге. – Седьмое число считается за первую неделю? Лайонел прекратил рисовать. Он устал: веки наполнились тяжестью, а глаза чесались и болели. Артур с трудом выводил буквы, строки под пером все больше съезжали вниз. Один только Картер держался сравнительно собранно. К тому же всякий раз, когда к нему подбиралась сонливость, разум будоражили воспоминания, от которых ныло даже его привыкшее сердце. – В самом деле, – Генри сжал губы и потер подбородок. – Но это не доказывает ровным счетом ничего. – В своих деяниях Капл-Брейкер не стеснялся проявлять жестокость по отношению к женщинам, – Стивенсон положил перед собой часть эскизов, – а мужчин убивал сразу, на глазах у возлюбленных, что характеризует его как человека не только безумного, но и слабого физически. Не думаю, что его манера объяснялась актом милосердия или уважения к мужской половине: он всячески избегал борьбы. Вопрос в том, почему никто из женщин не сопротивлялся ему. – Вероятно, он вызывал доверие, раз к нему поворачивались спиной. Может, просил показать ему дорогу или отвлекал внимание на какой-нибудь отданный предмет. И ему нужна была переносная лампа. Если он, конечно, не обладал кошачьим зрением… – тогда-то доктор вспомнил их единственного подозреваемого – широкоплечего, высокого, даже тучного, – и ему стало нехорошо: – Мне стыдно признаться, однако мы не нашли объяснения полному отсутствию следов борьбы. Более того, мы не обнаружили признаков отравления чем-либо, что могло сделать убитых беспомощными. – Не заговаривал же он их, в самом деле. Ладно, оставим… – Нельсон зевнул и потянулся, с хрустом расправив плечи. – Искренне не хочется вас огорчать, но различия в характере убийств могли быть вызваны отсутствием, так сказать, практики. Мало кто с первого раза способен попасть строго между позвонков. Однако одного случая недостаточно, чтобы сказать наверняка. Человек, с которым мы имеем дело сейчас, если это подражатель, собрал о настоящем Капл-Брейкере уйму достоверной информации и смог воплотить ее в дело, но я не уверен, обладает ли он тем же неповторимым энтузиазмом. Картер замялся, заерзал по дивану. Он видел, что сходства предостаточно, но до последнего его сознание отвергало допущение, будто мертвые чудесным образом оживают или, еще хуже, что почти два года они считали погибшим невиновного. Это не просто ударяло по самолюбию, – ставка поднималась гораздо выше. – Завтра слетятся инспекторы, и все проблемы перекинутся на их головы, – открестился он за неимением других аргументов. – Понятия не имею, как они планируют дальше с этим разбираться, а если еще Рихтер влезет со своим мнением, то я искренне пожелаю им удачи. – Терпеть не могу его надменность. В нем вообще есть что-нибудь, не говорящее о нем как о редкостном лицемере? – заворчал Грин и как-то приободрился, почувствовав, что осталось немного: – Выходит, наше участие закончено? Отдадим улики и будем ждать следующих тел под мостом? За окнами постепенно светало; они разобрали практически все, только вот обещанных записок не встретили, хотя доктор гарантировал их наличие. В комнату вошла Джанет: она отлучалась, чтобы снова наполнить чайник, и Лайонел сразу оторвался от карандаша. Обсуждаемое казалось мисс Бойл непостижимым зверством, однако ей интересно было слушать отрывки разговора: она сидела дома, выбираясь, разве что, по хозяйственным делам, и ничего особо примечательного не происходило в ее быту. Прежние владельцы квартиры вели жизнь однообразную, размеренную; гостей принимали редко и совсем, казалось, не умели веселиться. А с появлением Стивенсона много всего приключилось и столько новых лиц появилось на пороге их дома за последние дни. – Давайте обойдемся без пессимизма, мистер Грин. Я уверен, что наша работа не окажется напрасной, – доктор придумал, как подбодрить себя и остальных, а потом как громыхнул: – Мистер Ланкастер, ради всего святого, перестаньте так смотреть на мисс Бойл. Вы в ней взглядом дыру прожжете! Тот подскочил на своем месте, растеряв все листы, а Джанет от испуга ойкнула и, гремя посудой, кинулась прочь на кухню, не поднимая на присутствующих глаз. – Простите, мне нужно на воздух, – Генри поторопился к двери. Он понял, что заведен до предела и способен наговорить лишнего, в связи с чем единственным правильным выходом счел самоустранение. Недолгое, естественно. Однако Нельсон бросился следом: сказал, что знает в пределах дома более подходящее место для уединения и отдыха. В том случае, если доктор не боится высоты. Он и в правду не боялся, и Стивенсон повел его наверх, на второй этаж мимо спальни. Он отворил неприметную дверь в самом конце прохода, ведущую на винтовую лестницу, крутую и темную. Когда они поднялись по ней и открыли створы, то оказались на крыше. Над ними расстилалось густое, дымчатое от смога небо Лондона, которое все равно неумолимо светлело в лучах восходящего солнца. Ветер совсем стих, позволяя услышать звенящие голоса птиц. Свысока открывался неплохой вид: на широкую дорогу, пустующую в столь ранние часы, затем – на дымящие трубы за жилыми кварталами. Было видно даже небольшой клочок Темзы вдалеке, почти в тумане, и с подобного ракурса Лондон казался весьма ухоженным. – Здесь правда спокойнее, – согласился доктор, наполняя легкие сырым воздухом, – хотя мы невысоко поднялись. Должно быть, я переутомился. Раздражение отпустило его столь же стремительно, как некогда вцепилось в горло, и Картеру подумалось, будто подобные минуты простора созданы для чего-то решительного и откровенного. – Не торопитесь, – Нельсон попятился. Без объективных на то причин он подумал, что названное переутомление не имело никакого отношения к инциденту: – И еще, по поводу неловкой ситуации с мисс Бойл… – О, это совершенно не ее вина. Прошу, передайте ей мои извинения, я ненамеренно ее напугал. – Хорошо, – на его лице мелькнула усталая улыбка. – На самом деле, она мила и добродушна. – У мистера Ланкастера глаза от рождения косят, но только не тогда, когда перед ним женщины, если вы меня понимаете. Он человек старательный, ответственный, но к своей жизни относится безрассудно. Стивенсон кивнул и почти ступил на лестницу, когда услышал: – Вы не против остаться? – Генри взглянул на него с настойчивостью и в то же время великой просьбой, так что он растерялся, не находя объяснений такой противоречивости. – Я хотел вам кое-что показать. Картер расстегнул жилет и достал из внутреннего кармана плотно набитый конверт. Он признался, что держал в руках те самые записки, ставшие некогда апогеем скандального дела. – Я уважаю мистера Ланкастера и мистера Грина, они мне помогают, но их точка зрения тут будет излишней. Я осмелюсь отдать это лишь такому специалисту как вы. – Вы спрятали конверт в самом начале? – Нельсон закрыл ногой дверь на лестницу и подошел, аккуратно взяв бумаги. Он не предался сентиментальности, не сказал, как ему льстит такое доверие. – Пока вы все рассаживались в карете, я успел бы спрятать слона за шиворотом, – он почесал нос, не рассчитывая особо, что его юмор оценят, однако Стивенсон заулыбался. Потом доктор слишком уверенно шагнул к краю, однако сразу заявил, что прыгать никуда не собирается. – Не бойтесь за меня, – добавил он, притворяясь, будто не заметил на лице Нельсона ужаса. – Я устал, но не лишен рассудка. – Я лишь хотел предупредить, что тут грязно. Картер вдумчиво закивал, наклонился, смотря под ноги, после чего уселся и сказал, что ему было и есть все равно. Вдобавок не постеснялся напомнить, что записки сами себя не прочтут. Они не занимали больше полутора страниц каждая, однако весь их объем изобиловал издевками, а угрозы пестрели такими деталями, что становилось дурно. И не находилось счету оскорблениям, цитировать которые не поворачивался язык. – Возмутительно! – воскликнул Нельсон. Он сел рядом и свесил ноги. – Что вы такого сделали, чтобы заслужить его нездоровое внимание? – Переоценил себя. Обмолвился газетчикам, что сумею указать на него раньше следующего убийства. Но не только этим я запал ему в душу, нет, – он смотрел куда-то вперед, а его взгляд ничего не выражал. – Тогда я был зол, потому что вскрытия не приносили должной информации, и назвал его мерзким, завистливым евнухом. Или что-то в этом духе, не помню точно. Стивенсон вытаращился на него, быстро смутился и уткнулся обратно в текст, словно на самом деле его перечитывал. – В свое оправдание могу сказать лишь то, что произнес это вполголоса, несдержанно и не до конца осознанно и точно не предполагал, будто это окажется на первых полосах газет. А Капл-Брейкер в отместку поклялся дожить до того дня, когда я снова полюблю кого-нибудь, и тогда он явится за ней, за мной и сделает то, о чем вы прочли вот здесь, – он указал мизинцем на нужную записку. Он столько раз пересматривал их, что выучил наизусть и различал по одному только уголку листа. Нельсон долго молчал, и Генри уже перестал надеяться, что он ответит. Но это произошло: – Вот оно как. Вы ему поверили? – Трудно не поверить тому, кто подтверждает слова делами. Не считаете? – Считаю. – Я честно пытался выбросить это из головы, принять за блеф. Но всякий раз, когда общался с женщиной, начинал невольно оглядываться по сторонам. А он каждый месяц убивал снова и без конца напоминал мне о моем безрассудстве, – он повернулся к нему с покрасневшими от бессонницы глазами. – Это привело к тому, что я… Боже правый! Желаю вам никогда не понять, что значит для мужчины невозможность воспринимать женщину как женщину. Случалось, мне приходилось специально производить о себе дурное впечатление, лишь бы не приглянуться кому-нибудь ненароком. Глупо было распускать язык, но еще глупее – не отвечать за последствия. А я честно отвечал. После крушения парохода я долго приходил в себя. Старые опасения не давали покоя, знаете ли. И вот только недавно я начал задумываться о том, что мои годы не вечны, что надо бы подыскать себе достойную партию, а тут – на тебе! Голос Генри сбивался, но притом звучал пылко, пронзительно. Нельсону стало неуютно: он не знал, как вести себя, что говорить и говорить ли в принципе. Может, следовало просто выслушать. Он совсем не ждал, что Генри начнет изливать ему душу, но поскольку он сделал это, то заслуживал быть понятым. – Я вам сочувствую. Сочувствую, да, – закусил нижнюю губу, не сочинив реплики достойней. – Простите, но я должен спросить насчет записей. Это поможет мне лучше разобраться. – Так спрашивайте без извинений. Моя история – урок, а не табу, пускай урок горький. – Говоря о влюбленности, вы упомянули «снова». То есть, Капл-Брейкер дожидался вашей новой любви, но ни в одной записке нет подобных уточнений, ни единого «вновь» или «опять». – Я в самом деле упомянул? Это совершенно не относится к расследованию, видимо, случайно вырвалось. – доктор сморгнул, подождал немного и прибавил с приятным удивлением: – А вы внимательно слушаете. Нельсон располагал к себе. То ли ввиду незаурядности с мелькающей наивностью, выдававшей в нем человека простого, сельского, то ли из-за необычных знаний, но Картер выдал ему все как на духу, чем никогда особо не славился. А может, с приезжими незнакомцами просто легче делиться тяжелыми мыслями, не опасаясь получить впоследствии нож в спину. – Верно. И считаю этот навык наиболее полезным, потому что зачастую он помогает не только мне. Если понимаете, – подчеркнув голосом последнюю фразу, Стивенсон отдал собранный конверт обратно. – Спасибо. Я представлю свои заключения завтра, то есть уже сегодня. До победного сохраняя холодное ко всему отношение, к утру он счел версию о смерти Капл-Брейкера наиболее правдивой, а потому не стал портить никому настроение и озвучивать, какие тревожные, не упомянутые прочими экспертами черты душегуба отразились в записках – как бы ни был хорош подражатель, настолько далеко он точно не зайдет. – Вам спасибо, что не отказали в помощи, пускай имели полное право и кучу поводов. – Как говорят у нас в Дании: «Легко пригласить дьявола в гости, трудно заставить его уйти», – подмигнул, – так что вы от меня еще устанете, доктор. Картер посмотрел на него и засмеялся. Впервые за время знакомства Стивенсон видел его смеющимся. – Что-то не похожи вы на дьявола, – у него вдруг сменилось лицо, и преж де нависшие, грозные брови приподнялись, открывая дружелюбные глаза. – Так вы сюда временно? – Хочется верить. Мне трудно привыкнуть, что отовсюду надо ждать лукавства, а в свое вцепиться мертвой хваткой. На мгновение ему показалось, что доктора его слова расстроили. Хотя с чего бы ему расстраиваться. Он продолжил: – Наверное, с вашей стороны я смахиваю на взрослого иностранного дурачка. – Я такого не говорил и не скажу. И если вы про ситуацию с вашей лошадью – увы, воровство в Лондоне в порядке вещей, и с этим следует считаться. А в Орхусе, простите, по-другому? – Смею утверждать, что да. По крайней мере, до строительства железной дороги, а с тех пор несчастий прибавилось. Но не до такой степени, ни в коем случае. – Ох, мистер Стивенсон... – он слушал его с мечтательной улыбкой, представляя город, которого ни разу не видел и где никогда не бывал. Он посещал Париж, Кельн, Мюнхен и всюду наблюдал одно и то же: опиоманы, холерные бродяги, падшие женщины у кабаков. А следовало пройти до конца длинной улицы, и вот перед взглядом возникали джентльмены во фраках и цилиндрах, белолицые дамы в красивейших платьях с кринолинами, и в воздухе вместо смрада чувствовался дорогой парфюм. – Берегите себя. Нельсон ничего не ответил ему, взирая под ноги, на крыльцо с мощеной дорожкой, и они продолжили сидеть в удобном обоим молчании. Вскоре по району расстелился благоговейный звон: в неприметной православной церквушке со скромной колокольней – одной из немногих в столице – началось утреннее богослужение.