Падает Лондонский мост

Когда Нельсон спустился с утра вниз, приведя себя в порядок и одевшись попроще, Генри завтракал, но, заметив его, просиял: – Доброе утро. Как вам спалось? – Восхитительно, и в том исключительно ваша заслуга! – воскликнул тот, шумно ступая по ступеням. Он выглядел бодро. – Головную боль как рукой сняло. Вы поздно ушли?  Стивенсон хорошо сохранил в памяти, как засыпал у доктора на коленях, однако совсем не помнил, чтобы просыпался. Видимо, этот сон, навеянный накопленной усталостью, оказался в стократ крепче обычного. В итоге он открыл глаза, щурясь от свежего утреннего солнца, – погода в последнюю неделю стояла чудесная – и понял, что голова его лежала на подушке, а тело было накрыто легким одеялом. Неловко становилось от допущения, что это сделал Картер, но если это правда его забота, то хорошо, пускай. Когда Нельсон взглянул на него, перед тем как погрузиться в обитель Морфея, в его сердце родилось чувство глубочайшей признательности, которому он не сумел найти толкование.  И совершенно внезапно, за чисткой зубов, его словно мешком ударило: у него закрались подозрения, будто под обходительностью Генри все это время скрывался определенный подтекст, который он, Стивенсон, старательно игнорировал. И он мечтал выгнать прочь из головы навязчивые сомнения, однако все они, как назло, находили себе подтверждение: цепкий, проникновенный взгляд Картера, его всестороннее внимание и феноменальная угодливость, его прикосновения. Если Капл-Брейкер посредством длительного террора воспитал в нем безучастное, местами боязливое отношение к женщинам, то естественные нужды доктора, не находя долгое время выхода, могли сыскать неожиданную альтернативу.  Нельсона в дрожь бросило, стоило ему подумать, что его подыгрывания выглядели для Генри чем-то иным, однако еще хуже ему стало тогда, когда он отнесся к предыдущим мыслям без всякого возмущения. Такое случалось с ним раньше, и он отчаянно надеялся, что когда-нибудь отреагирует по-другому, с органическим отвращением, но нет: сейчас он только чувствовал себя неудобно, ведь на его голову свалилась очередная ситуация, требующая разрешения. Он привык к Картеру, научился доверять ему и отчасти его понимал, равно как и убеждался с каждым днем, что их общение выделялось ярким пятном среди его остального невзрачного опыта. Однако любые догадки требовали неопровержимых доказательств перед действиями, а способов удостовериться было не так много.  – Я не следил за временем, – солгал Генри.  Он просидел неподвижно до середины ночи, оставшись один на один со своими рассуждениями, и дотерпел бы до рассвета, если бы его ноги не онемели от несменяемого положения. Он совсем не спал. Все думал, даже слишком усердно, почему такое случилось с ним, и ненавидел Капл-Брейкера сильнее, чем когда-либо доводилось. Он намеревался уничтожить Картера, извести, и у него это получилось самым жестоким образом: он лишил его шансов получить взаимность и пристыдил запретным влечением, втоптав глубоко в грязь.  Заняв за столом место напротив, Нельсон отметил, что доктор снова сделал ту прическу, которая ему невероятно подходила. И результат того стоил. – Я успел хорошенько обдумать вчерашнее, – начал Стивенсон, сложив руки в замок в предвкушении чего-то значимого.  Картеру показалось, будто он вот-вот изойдет от беспокойства. Его глаза распахнулись, а пальцы лихорадочно сжали лежавшую на коленях салфетку. Похоже, прошлым вечером он повел себя чересчур настойчиво, что могло показаться непристойным воспитанным людям вроде Нельсона. – Что касается Капл-Брейкера, – тот между тем тянулся к тарелке с булочками, и его лицо заключало в себе заразительный азарт. Все свои навыки наблюдения он направил отныне на Генри, а фразы строились так, чтобы звучало размыто и заставляло дергаться, если есть что утаивать.  – Ах да! – воздух вылетел у доктора из груди с шумом облегчения, и ему пришлось сделать вид, что он подавился. – Интересно послушать, тема как нельзя актуальна. – Базедова болезнь способна вызвать проблемы с обонянием? – Едва ли. По крайней мере, я не встречал ни одного описанного случая. Вы к чему? – Как-то слишком много недугов у него получается. Человек с его проблемами в принципе в состоянии дожить до средних лет? – Я не считаю, что портрет дает нам четкое представление о его возрасте, – Картер тоже рассматривал этот вопрос, ночью у него было достаточно времени. – Но если аносмия не смертельна и может быть приобретенной, то вот щитовидная железа непременно убьет его. Вернее, не столько она, сколько сопутствующие заболевания. Рискну предположить, что у него развились диабет, грудная жаба, и долго ему не протянуть.  – Будем рассчитывать, поиски инспектора Рихтера увенчаются успехом. – В таких вещах он крайне амбициозен и пойдет напролом, чтобы добиться результата, – Генри кивнул, пускай не особо верил в сказанное. – Так какие у вас планы на грядущий день? – О, я хотел выбраться в город и поискать себе занятие. Вдобавок надо заглянуть на почту, чтобы отправить домой деньги. И я обещал одному джентльмену помочь его лошади, у которой воспалился глаз, – почесал щеку Нельсон. – Но если я вам где-то понадоблюсь, то сразу говорите, я подвину все дела. – Нет необходимости. Я попросил мистера Грина привести тела в порядок, перепроверить заключения и отдать семьям, так что сегодня он справится без нас. К мистеру Ланкастеру я съезжу позже, не стоит беспокоить его с утра. Стивенсон передумал отвечать. Он помолчал немного, и по мере этого молчания его лицо озарялось улыбкой. Он не вытерпел: спросил, чуть подавшись вперед, сильно ли доктор занят в данный момент времени.  – Если завтрак можно считать занятием, – ответствовал он. – А что вы хотели? – Банкету показано проводить много времени на воздухе и двигаться, чтобы его легкие не атрофировались от стояния, – Нельсон водил глазами из стороны в сторону. – И с вашего позволения я бы уехал с ним в лес на час-другой.  В самόм Лондоне, задыхающемся от пыли и смога, Банкет чувствовал себя не лучшим образом. Он кашлял чаще и тяжелее обычного, и Стивенсон ходил с ним кругами по заднему дворику, как последний дурак, стараясь облегчить приступы. Давал ему настои из трав, вымачивал сено. Это был не Орхус, не имение вдали от железной дороги, где вечно дули свежие ветра, а небо не затягивало грязными тучами. – Разумеется, это ведь ваша лошадь. – И я был бы признателен, если бы вы составили мне компанию, –  Нельсон не знал, как Генри относился к езде верхом, но ему хотелось, чтобы он согласился. – Если вы не против и свободны после завтрака. Пока на улице еще приятно находиться. – С удовольствием! Я весь к вашим услугам.  Он давненько не сидел в седле, привыкнув кататься всюду на карете, поскольку мог себе это позволить. Он не был превосходным всадником, предпочитал смотреть на лошадей из окон коляски, но тут и не помыслил отказаться. Его кобыла Кассиопея своей изысканной клички совсем не оправдывала, будучи беспородной, с широкой спиной и толстыми ногами. Зато она совсем не уставала в упряжи, рысила часами напролет в свои десять лет.  Генри смирился с тем, что ему придется давиться неуместными чувствами, позволять им раз за разом ранить себя, но это стоило того, чтобы в непростой период не оказаться в одиночестве. Он не вчера родился и знал наименование того, с чем столкнулся – фактически со смертной казнью, если вспомнить нынешние законы, – и что никуда это теперь не денется. Однако в нем теплилась надежда, будто влечение к Нельсону немного охладеет за неимением ответа и станет легче. Стивенсон в Англии не навсегда; рано или поздно он вернется в Данию, и их общение, как постоянно бывает в таких случаях, сперва ограничится редкими письмами, а затем вовсе исчезнет.

 ***

Нельсон тщательно смахнул опилки с Банкета, надел уздечку и был готов выезжать на улицу без седла, а доктор только отправился за амуницией. Он открыл шкаф, снял с перекладины все необходимое, и взгляд его упал на дамское седло, висевшее чуть выше, под плотной тканью, оберегающей его от пыли. Картеру вдруг стало нестерпимо больно, – столько времени прошло, но всякое случайное воспоминание до сих пор ранило его. – Все в прошлом, в прошлом, – повторял он вполголоса; обычно это помогало, и привычная трезвость ума возвращалась к нему, – Прости меня… – прошептал он подрагивающими губами, поднимая глаза к потолку. И только голос Стивенсона, доносящийся из конюшенного прохода, вывел его из оцепенения. 

***

Копыта глухо ступали по влажной почве, оставляя после себя отпечатки подков; заросшие тропы были усыпаны ветвями и опавшей листвой. Банкет шагал осторожно, опуская морду и присматриваясь, фыркал, принюхивался, а кобыла доктора шла напролом, не глядя под ноги, сминая под собой все, на что наступала. – Я забыл вам рассказать за завтраком, – спохватился Нельсон. – Внимательно вас слушаю. – Уродство Капл-Брейкера вполне может быть причиной его деяний. Не исключено, что он терпел издевательства и наверняка не раз отвергался женщинами, что в итоге переросло в агрессию. А мужчинам он элементарно завидует, поскольку они, в отличие от него, не испытывают никаких ограничений. Грустно, что внешние изъяны опускают людей на самое дно общества. – Верно, но еще хуже, что это рождает в них ненависть, которая затем сходит лавиной на обычных людей, – дополнил Генри. – М-да… не поспоришь.  Они беседовали сначала по делу, затем – на отвлеченные темы, но настал момент, когда даже посторонние разговоры наскучили. Тогда Стивенсон аккуратно попросил доктора поведать что-нибудь о себе, иначе выходило нечестно. А тот, не представляя, с чего бы начать, пошел по порядку.  Ни братьев, ни сестер у него не было. Его отец – Джозеф – профессор, преподавал грамотность у себя на родине, в Брайтонском лицее, причем работал до сих пор, будучи уже дряхлым, но настырным стариком. Именно он в свое время увидел в сыне гениального врача и сразу после службы (а отслужил Генри в артиллерийском полку) отправил того в академию. Бόльшую часть наставлений, которые Картер нес за плечами по сей день, дал ему отец. Он растил его строго, но честно, привил самостоятельность и верность собственным убеждениям, если те направлены во благо. Мать Генри происходила из некогда именитого рода, который со временем потерял свою особую влиятельность и ничем не выделялся средь обычных английских аристократических семейств. Ее жизнь, как и жизни миллионов из разных слоев населения, унесла чахотка, которой она заболела незадолго до десятилетия сына. Скончалась спустя полтора года после очередного неудачного лечения.  Нельсон ловил каждое его слово, где-то улыбаясь, где-то выражая соболезнования, и прямо-таки чувствовал, что Генри ему несомненно нравился как человек, импонировал порядком больше его знакомых, но несколько по-другому, чем давние друзья. Они с доктором были отличны во многом, от профессии до литературных предпочтений, однако некоторые взгляды роднили их, придавая общению чувство обоюдного комфорта. – Вы так печетесь о лошади, – удивился Картер, заметив, как Стивенсон то и дело протягивал руку к морде и отгонял оводов, а потом оборачивался, смахивая их с крупа, – люди так друг о друге не заботятся. – Мы с ним давно вместе, и за эти годы он ни разу меня не подвел. Так почему я должен поступать иначе? Вообще дома мы с ним пропадали на полдня, – мечтательно произнес он, предавшись приятным воспоминаниям, а затем засмеялся: – Наверное, именно поэтому у моих спутниц возникали недовольства, потому что я больше времени проводил с конем. Но я об этом ни в коем случае не жалею. Да, – поймал он на себе озадаченный взгляд. – Я не видел перспектив. А брак – серьезная ответственность.  Стивенсон высказался и замолчал. Он вспомнил, что каждая его увлеченность женщиной развивалась по сходному пути, по итогу которого он рано или поздно терял всяческий интерес. Для себя он оправдывал это сперва занятостью, затем – неподходящей кандидатурой, однако никакие аргументы не избавляли его от знакомого сценария. Ему сильно хотелось поделиться этим с кем-то родным, вроде сестры, спросить ее мнение, но она отдалилась от всех, включая его, причем без повода, а вскоре Нельсон сам пришел к осмыслению: о таких вещах, выходящих за рамки мужской нормальности, лучше совсем никому не рассказывать.  Картера передернуло. Он отчетливо понял, что возникший шанс настолько уникален и дорог, что упустить его в состоянии последний кретин. И все-таки его душа была не на месте: ему казалось, будто любое слово  выдаст его и вызовет возмущение, пускай Нельсон и показал себя как человека рассудительного, без привычки рубить с плеча. Однако, некоторые вопросы касались джентльменской чести, и трудно было рассчитывать на одно лишь воспитание. – Позвольте задать нескромный вопрос, – созрел Генри, перебирая в руках поводья. – Задавайте, позволяю. – Вы часто являлись инициатором расставания? – за такие разговоры легко было нарваться на скандал, но он рискнул.  Стивенсон нахмурился. Это было личное – не то чтобы слишком, но личное, – и он не предполагал, что его о таком спросят. Он бы даже обиделся, невзирая на их теплое общение, если бы хоть немного дорожил прошлыми отношениями. Он сомневался, имелось ли здесь место чистой правде, не опустит ли она его в глазах Генри, но подумал и пришел к выводу, что сочинять убедительную ложь утомительно: – Часто, – он повернул голову, увидел на лице Картера смятение и мгновенно пожалел о сказанном. – Боже, извините. Надеюсь, в вашем понимании это не говорит обо мне как об ужасном человеке.  – Вздор! – поторопился выкрикнуть доктор; Кассиопея повела ушами. – Оставаться с кем-то из выгоды или жалости уже гнусно, по-моему.  – Согласен, – благодарная улыбка озарила его лицо. Ему стало так приятно, что его поняли и приняли, что он не сумел остановить себя. – Знаете, я часто испытывал влюбленность, но любовь – увы, не доводилось. Может, мне не везло, а может, я не уделял этому должного внимания. И мне совершенно не важно, кем окажется этот самый, особенный для меня человек… – Что вы имеете в виду? – разволновался Генри, и это волнение болезненно трепетало в его груди.  – Я имею в виду все. Я готов перешагнуть любые мнения и устои, если буду с кем-то действительно счастлив, – Стивенсон выделил голосом последнее слово, показывая, что дал исчерпывающее объяснение и ничего не станет добавлять.  Он великолепно догадывался, что именно от него рассчитывали услышать, но придержал язык, сделав для себя значимые выводы, обдумывать которые собрался когда-нибудь потом. Сейчас он ничего особенного не хотел, кроме как душой и мыслями оставаться здесь, рядом с Картером.  Они направились вдоль ручья и вышли к прямой тропе, окруженной богатыми полями. Кроме них вокруг не было никого. Нельсон косо взглянул на Генри и обнаружил, что тот смотрел на него так же. – На счет «три»? – предложил он, усаживаясь плотнее на лошадиной спине.  – Только умоляю, не гоните, Банкету нельзя перенапрягаться. – Извольте. Но неужели вы решили, что эта кобыла способна разогнаться? – Генри уперся ногами в стремена, и по команде оба рванули вперед галопом. 

***

Со дня травмы Лайонела шла вторая неделя, и он по-прежнему оставался жив, что можно было считать редкостным везением. Воспаление, которое ему пророчил доктор в качестве платы за нежелание лечиться, обошло его стороной, но в основном благодаря мисс Бойл, которая неустанно за всем следила. Боль никуда не делась, только собралась вокруг очага, перестав разноситься по всему телу, и примерно на третьи сутки Картер, внимая новым жалобам, диагностировал в придачу перелом плеча. К счастью, левого. Руку все-таки пришлось гипсовать, отчего Лайонел стал выглядеть вконец беспомощно. Он почти постоянно спал, окутанный действием лауданума и филониума, а если и бодрствовал, то изнывал от бесконечной ломоты. Иногда он рисовал, дабы немного развлечь себя, опирая дощечку на согнутое колено, но ни один из эскизов не закончил – не хватало сосредоточенности, внимания и сил. Ситуация изматывала его, выжимала до последнего, но отныне он не думал пускать пулю себе в лоб: если суждено умереть, то без его вмешательства.  Джанет приходила к нему каждый день сперва из чувства долга, а затем по собственному желанию. Нередко она оставалась на ночь, спала на соседней кровати и вскакивала из-за каждого шороха в истинном страхе, что Лайонелу стало хуже. Ее ссадины практически исчезли, как и отек, и только опоясывающий синяк на шее никак не хотел пропадать.  Кухни не было, и мисс Бойл приходилось бегать домой, но она быстро возвращалась с приготовленным обедом или с банкой отвара для компрессов. Мистер Ланкастер достойно терпел процедуры, мирился с пиявками, которых наконец доставили по заказу, и принимал назначенные лекарства по расписанию, однако вареная в молоке тертая морковь, добавленная в его рацион, отбивала у него всяческий интерес к жизни. Но и ее он насильно заталкивал в себя, лишь бы от него ненадолго отстали. С Джанет он разговаривал аккуратно и всякий раз волновался, хотя она не давала для этого повода. Лайонел и до перелома не мог рассчитывать на достойную партию, а теперь, став калекой, чьих скромных сбережений едва хватало на лечение, он и подавно никому не был нужен. Он не признавался мисс Бойл, что его сердце каждый день дрожало в восхищении от одного только вида ее, а ее голос в те бесценные мгновения, когда она что-то тихо рассказывала ему перед сном, делал его успокоенным.  Артур появлялся у него с завидной частотой, сетовал, как без него тускло и что никакой новой работы нет. Здорово, конечно, что жертв на счету Капл-Брейкера не прибавлялось, но поскольку от прочих разбирательств их освободили, они с Картером сидели без дела и наведывались в морг от случая к случаю. Правда, доктор все равно проводил вскрытия, о которых его не просили, потому как изнывал от скуки. – Почему тогда ты не с ним? – спросил Лайонел. – Ему не помешает помощь. – Живые важнее мертвых, мой друг, – он улыбнулся, но затем добавил небрежно: – У него Стивенсон есть, чем не помощь?  – Глупо злиться на него, если ты все еще этим грешишь. В моей травме виноват исключительно тот, кто меня толкнул. К слову, докторá приезжали недавно. Я смотрю, они стали друзьями.  Артур кивнул, сочтя лишним высказывать все, что думал по поводу Нельсона. А вот с мисс Бойл он сходу нашел общий язык ввиду их обоюдного стремления обеспечить больному уход и поддержку. Случалось, они собирались втроем, играли в лото и болтали – Ланкастер вдруг понял, что его переломы, эта страшная боль пускай обрекли его, но вместе с тем одарили прозрением. И он меньше боялся смерти, если она все-таки застанет его, изведя внезапной лихорадкой, пока он оставался не один. Он долго собирался, но написал семье в Харлесден и искренне надеялся, что ему ответят. 

***

Джанет еще не успела открыть дверь, а Лайонел уже истекал слюнями от запаха свежего хлеба, который она несла в корзине. Слава Богу, не чертова вареная в молоке тертая морковь! – Опять рисуете? – произнесла она с нежной улыбкой на лице. – Да, почти закончил. – Неужели? Рада слышать, что ваша муза наконец вернулась к вам. – Не поверите, только что. Не хотите взглянуть? – Ланкастер убрал грифель за ухо и немного отдалил рисунок, оценивая результат. – Только если там не обнаженные женщины. Эскизы такого характера вам лучше показывать вашему другу, – сказала мисс Бойл, доставая между делом посуду с верхних полок шкафа.  Она повернулась и чуть не выронила тарелки из рук: на обращенном к ней листе она увидела свой портрет. Вышло неописуемо похоже, особенно то, как Лайонел подчеркнул ее длинные ресницы и симметричные полные губы, а глазам придал живой, чистый блеск. И Джанет понимала, что ее глаза сияли точно так же, когда она смотрела на себя нарисованную и впервые видела, что красива. Не запачкана, не отброшена на самое дно, пропитанная затхлым презрением.  – Это так… – у нее оборвалось дыхание. «Прекрасно», – вертелось на языке, но вслух получилось только:  – Неожиданно. Спасибо. – Я подумал, что обязан как-то отблагодарить человека, который спас меня от самого себя, – его взгляд искрился, и он на несколько мгновений забыл о своем несчастье. – Тем более, вы так замечательно выглядите сегодня. Всегда.  Джанет прикрыла рот свободной рукой, скрывая широкую счастливую улыбку и порозовевшие от смущения щеки, но глазами она смеялась, и этого Ланкастеру было достаточно. Она не знала комплиментов и точно не загадывала, будто в ее застойной жизни появится кто-то, кто станет ей их говорить. В месте, откуда она бежала, никому не было дела до ее внешности в возвышенном понимании, не говоря о душе – клиентам она виделась товаром, а с вещами особо не заведено разговаривать, иначе прослывешь умалишенным. – Ну нет, – мисс Бойл отложила тарелки и присела на край кровати, заключив ладонь Лайонела между своими. Его пальцы были холодными, – вы спасли меня раньше. – И к чему вы клоните? – ему показалось, будто он вот-вот умрет от ее прикосновений, просто растворится в них и обратится в дымку, бесследно исчезнувшую под потолком. – А к тому, – дотронулась она до его лица, проводя рукой по колючей щетине, – что вам надо поесть, иначе нарушите установленный доктором режим. 

***

Воск с догорающих свечей капал на исцарапанный стол; подсвечники были переполнены им. Перо в вывихнутой руке дрожало, оставляло на бумаге кляксы, уродуя буквы, и приходилось переписывать заново, поскольку за небрежностью терялся смысл. Это злило, равно как и то, что травмированная Ланкастером челюсть не позволяла по-человечески есть, отчего впали щеки, а голод выл в пустом желудке, отвлекая от важного. Но больше всего подводило сердце: оно билось то бешено, то почти останавливалось в груди, вызывая одышку или, наоборот, утягивающую сонливость. Его обладатель понимал, что это означало, что спасения ему нет, но чувствовал на грани неуловимого, что конец не придет сегодня, поэтому продолжал выводить слово за словом:  «…Мои дни сочтены, доктор Картер, но не думайте, что я не захочу забрать вас с собой в качестве давнего товарища. Если вы не обыграете меня в первый и последний раз». 

***

Нельсону опять не спалось. Он все ворочался с боку на бок, ерзал, и мысли об одном и том же мучили его. Бессонница нередко докучала ему в последнее время, когда он брался ворошить в голове воспоминания, – словно коллекционер бабочек, тыкающий препаровальной иглой в самый ценный свой экспонат, живой и еще трепыхающийся. От этого ему хотелось сжаться в маленький комок, чтобы потом выползти из тела и стать кем-нибудь другим; тем, кому бы не пришлось бороться с собой до искусанных губ, головных болей и гадкого настроения.  Однажды Стивенсон, вдохновенный и особо впечатлительный юноша немногим за двадцать, оказался на званом вечере у знакомых семьи. Отец встретил друзей и был с тех пор увлечен исключительно беседой с ними и курением дорогих сигар, мать с Адель затерялась в толпе танцующих, а Нельсон, проскитавшись половину времени и отплясав бранль с незнакомкой, прибился к компании господ, обсуждавших научные темы в уединенном углу. Они выглядели старше него и к тому времени успели искуситься выпивкой, из-за чего речь их местами была размыта, а фразы абстрактны. И вроде у них завязалась неплохая дискуссия, пока Стивенсон не стал чувствовать на себе их откровенные взгляды и прикосновения. Они все были вежливы, ухожены и аккуратны, но со специфичными предпочтениями. С какими именно, – Нельсон поздновато понял. Когда джентльменам настала пора уходить, один из них, притянув Стивенсона за талию, позвал его с ними, пообещав нескучное времяпровождение. С превеликим трудом Нельсону удалось отказаться, потому что предложения поступали настойчивые, а после, по возвращении домой, ему захотелось снять с себя всю одежду и кожу заодно, чтобы хоть как-то очиститься от касаний, которые его напугали, потрясли до мороза по спине. Впоследствии Стивенсон встречал этих мужчин, наблюдая среди них новые лица, но больше не подходил к ним. Он все смотрел на них, причем смотрел пристально; ему лишь оставалось непонятно, даже обидно в какой-то степени от того, почему они так вели себя с ним, почему решили, будто он способен был разделить их вкусы. Он слышал, что подобные союзы не приветствовались ни церковью, ни обществом, ни одним иным институтом, и с возрастом жизнь сыграла с ним злую шутку: Нельсон стал замечать мужскую привлекательность или искренне раздражаться, не в силах обсуждать женщин с необходимым восторгом. Когда же появились откровенные образы в его сознании, отдававшие предосудительной страстностью, он приучил себя работать сутками напролет, полагая, что в нем полно лишней энергии, а заодно считать, что это его пассии не могли пробудить в нем правильных чувств, поскольку не соответствовали ему – то характером не вышли, то интересами не сошлись. Зато теперь соответствовал Картер, и в глубине души Нельсон понимал, о чем это говорило, просто признаваться самому себе не хотел.  С такой мыслью он засыпал, а утром, самому себе назло, садился завтракать и глаз не сводил с Генри, когда тот на что-нибудь отвлекался; напрягался в стремлении доказать, что ошибся, сам себе внушил ненароком лишнего, озабоченный вниманием доктора. И каким же сокрушенным выглядело его лицо после того, как он вдоволь налюбовался Картером, его исчерпывающим взглядом и наползающими на лоб прядями волос и успевал подумать, какого это: перейти к чему-то большему? Он думал бы дальше, к неописуемому стыду, однако рисковал испортить себе аппетит, поэтому на данной ноте прекращал. Но нечто подсказывало ему, когда он немного остывал, что яснее выводов он уже не сделает и максимум, чего добьется подобным насилием по отношению к себе, – тотальной усталости, которая не принесет пользы ни ему, ни окружающим.