Nec mortem effugere quisquam nec amorem potest. От смерти и любви никто не скроется.
Дни сменяли друг друга, а дело стояло на месте. Ничего полезного инспекторы, увы, не обнаружили: люди с искомой болезнью были либо мертвы, либо живы, но являлись детьми или женщинами. Однако Рихтер, по словам комиссара, разбушевавшийся после очередной неудачи, забрал своих подчиненных, сел в служебную карету и куда-то умчался, куда – не уточнил. С тех пор от него не приходило вестей.***
Нельсон задержался в гостях. Первое время он нервничал из-за того, что доставлял неудобства своим присутствием, но потом перестал так думать, видя, как охотно Генри шел на контакт и все время искал для них совместные развлечения. Они оба подолгу отсутствовали дома и виделись в основном под вечер, но за это время сполна наслаждались компанией друг друга. Они сидели на открытой террасе, отгоняли надоедливых мотыльков, пили эль и обсуждали, что у кого за день случилось. Бывало, спорили, да так пылко, что переходили на крик, однако поднимаемые темы не стоили настоящей ссоры. Иногда вспоминались истории из прошлого; Стивенсон обожал слушать Картера, как он говорил о своих пациентах и об их удивительных болезнях, лечить которые приходилось самыми немыслимыми способами. В такие минуты у обоих замирало сердце и возникали неудобные паузы, когда они восторгались друг другом, полагая, что делают это неприметно, а потом не находили слов, дабы сгладить затянувшееся молчание. И даже зрелый возраст не играл им на руку.***
Без всякого очевидного повода доктор преподнес Нельсону необычный подарок – шлем. Непонятно, где Генри его взял, потому как он был отделан бархатом снаружи и мягкой выстилкой внутри, темно-зеленого цвета, лишенный опознавательных знаков, – Стивенсон таких ни разу не видел, но выглядел тот эстетично. – Коли вы продолжаете при мне ездить без седла, подобно егерю, я решил, что данный аксессуар не будет лишним, – добавил Картер. Седлом Нельсон обзавелся сразу после переезда. Во-первых, теперь до города пешком было не дойти, во-вторых, люди бы странно на него косились, а в-третьих, – ему не хотелось приложиться головой о брусчатку. Однако на досуге он предпочитал более смелую езду, чем подкидывал доктору причин для беспокойства. Однажды на очередной прогулке верхом он захотел продемонстрировать навыки координации и встал ногами коню на спину, пока тот шагал. – Видите, видите, – все повторял он, улыбаясь, как мальчишка, – что умею. Банкет навострился, прижал уши, но шел спокойно, пока сзади них не обрушилась массивная сухая ветка. Безразличная ко всему Кассиопея – и та рванула вперед, одурело вскинув голову, так что Картер едва успел схватиться за поводья. А Стивенсон, не имея шансов, улетел вверх тормашками прямо в колючие кусты. – Спасибо, Генри, – Нельсон взял в руки шлем и повертел его, разглядывая. Ему не особо хотелось это надевать, исходя из самоуверенности, но он не высказал ни тени неудовольствия. Такая забота, способная тронуть душу, могла исходить только из чьего-то любящего честного сердца, что значило для него больше всего остального. Он встал напротив зеркала и примерился: подошло превосходно, и ремешок удобно затянулся под подбородком. – Спасибо, – повторил Стивенсон, лучезарно улыбаясь.***
Проблем и без Капл-Брейкера оставалось по горло, так что с его внезапным исчезновением жизнь текла своим чередом. Нельсон мотался из одного конца Лондона в другой по вызовам, которых становилось все больше по мере того, как о нем узнавали люди. Он выбрал грамотный путь: остаться при кавалерии, где кони постоянно били ноги, наминали на копытах синяки или падали среди улицы от усталости и перегрева. Платили ему там недурно, вдобавок Пембрук официально включил его в расследование в качестве советника, назначив регулярное жалование. И не важно, что дело пока стояло на месте. В скором времени обычный народ прознал об опытном датском скотовраче, который, в отличие от большинства английских, брал за свои услуги немного меньше, – тогда к нему стали обращаться фермеры, и он в принципе перестал испытывать материальные трудности, рассчитав, что такими темпами отобьет долги за имение к середине осени. Мать писала ему из Орхуса. Рассказала, что Адель явилась в родительский дом с женихом, который на удивление оказался приличным человеком и клялся обеспечить ее дочери достойную жизнь. Это показалось ей странным, о чем она указала в письме, и Стивенсон посчитал так же, но поддерживать опасения не стал, чтобы не стать потом крайним. Он был рад за сестру, потому что не мог иначе, и все равно оставался на нее обижен. Еще занимательней то, что Нельсона не раз беспокоили дамы с отчаянными мольбами осмотреть их собак. Все они слишком кокетливо улыбались ему, а он, понимая ситуацию, улыбался в ответ и говорил одно и то же: «Undskyld mig, но я лечу только копытных». Мало кто мог предугадать, однако Стивенсон успел нажить себе приключений, и его скандинавский нрав показал себя. Как-то раз он сцепился с торгашом, который избивал кнутом свою клячу. Он не стал выяснять причины, потому что не существовало на свете повода бить животное по морде до крови. Нельсон подлетел к виновнику, оттолкнул его плечом и потребовал прекратить. На грубый отказ и дополнение к нему, мол, не его собачьего ума дело, у Стивенсона был короткий разговор – удар по лицу, да такой, что зубы россыпью повылетали.***
Увидев Нельсона на своем пороге с разбитой бровью, синим глазом и в испачканной одежде, Генри чуть ума не лишился, но в результате покачал головой и сказал: – Что мне с вами делать…– Для начала бровь зашить, а дальше посмотрим, – улыбнулся тот, виновато вжимая голову в плечи. – И что, прямо на улице лупил? – доктор промыл рану, обработал иглу и был готов приступать. За окнами не начало темнеть, однако он посчитал, что лишнего света не бывает, и зажег в комнате керосиновую лампу. – Я сам не могу поверить, – пыхтел Нельсон, однако ему пришлось сесть смирно на своей кровати, как только Картер поднес руку с инструментами. Это была его первая серьезная драка в сознательном возрасте, с настоящими боевыми ранениями, и ощущения протыкающей кожу иглы оказались хуже, чем ему думалось. – Ну, а что вы хотели? – понимающе произнес Генри, когда тот вскрикнул и зашипел. – Зато теперь трижды подумаете перед тем, как выбивать кому-либо зубы. Я могу использовать хлороформ, но поверьте профессиональному опыту, он непредсказуем в последствиях, а у вас явно не настолько критичный случай. Так что потерпите. У вас еще остался виски? Он вдруг вспомнил, какие побочные действия существуют не только у хлороформа, но и у чувств. Что они ранят, изводят тревогой, заставляя не спать ночами от волнения. И то, как Стивенсон корчился от боли, вызывало в костях доктора ломоту. – В среднем ящике комода. А в чем дело? – Не двигайтесь, – он отлучился, чтобы достать бутылку. – Вот, пейте. – И как я мог забыть про это волшебное лекарство, – усмехнулся Нельсон, прикрывая подбитый глаз, откупорил виски и сделал глоток. – Доктор, можно личный вопрос? – Конечно. – Недавно вы спрашивали меня об отношениях. А вы сами? Ухаживали за кем-нибудь? Стивенсон укорял себя за то, что не спросил раньше, в более приятной обстановке, однако он и в этом нашел свои плюсы, рассчитывая, будто его жалобное положение смягчит неожиданный и глубоко откровенный вопрос. Даже острый, если взять в расчет те крошечные, но мрачные детали, которые Нельсон успел выцепить. – Да, – Генри промокнул рану марлей, чтобы продолжить шить дальше, – но все закончилось печально. Он был сосредоточен на работе, поскольку любое неловкое движение было чревато, и лишь это уберегло его. А Стивенсон не осмелился настоять и сцепил зубы покрепче, догадываясь, что процедура будет долгой..***
– И куда он мог запропаститься?! – Картер места себе не находил, наматывая круги по анатомической, которая в последнее время была пуста. – Я приезжал к его жене минувшим утром, она не в курсе, он ничего ей не сказал, черт его возьми! Шел проливной дождь, размывая очертания за окном и нещадно барабаня по крыше. Наконец, погода сменила милость на гнев, что было Англии присуще и не вызывало никакого удивления. А еще было ветрено; где-то вдалеке мерцали грозовые вспышки. – Это же Рихтер, кто его знает, – пожал плечами Артур. Признаться честно, даже он начинал нервничать, хотя с инспектором был знаком весьма поверхностно. – Но ведь он поехал не один, так? – Так-то оно так, но в Лондоне и его окрестностях уже которые сутки бушуют ураганы с ливнями, – на нервной почве он расстегнул ворот рубашки, который, как ему казалось, душил его. – Дороги превратились в грязь, деревья вырывает чуть ли не с корнями. Случись что, у него супруга с тремя детьми… Их с Йенсом нельзя было назвать друзьями в привычном понимании, и никто их таковыми не считал, ведь они не ходили выпивать по вечерам и не болтали между собой на личные темы. Они грызлись при каждом удобном случае, но все равно работали вместе и с поразительным успехом. Это могло бы побудить задуматься, однако никто ни о чем не думал, даже они сами. Из коридора раздался раскатистый кашель и чьи-то тяжелые шаги. – Да чтоб тебя разорвало! – закричал Генри, прежде чем Рихтер ворвался к ним. – Легок, гад, на помине, ты смотри! – Волновался за меня? – тот встряхнул головой и убрал со лба намокшие волосы. – Нисколько, – доктору удалось скрыть улыбку, но его глаза сверкали. Тогда он остыл и вспомнил-таки про тон. – Просто это выглядело некрасиво с вашей стороны. Где вы пропадали, господин инспектор? – Не поверите, в Уотфорде, – Рихтер говорил чересчур громко, по-волчьи скалясь, и его слова отлетали от стен, звеня на фоне дождевого шума. – И как вас туда занесло, позвольте спросить? Это связано с вашей неудачной поездкой по госпиталям? – Еще как, доктор, и не такая уж она неудачная, – он вынул из внутреннего кармана флягу. – Ваше здоровье. – Вы пьете?! – Картер много с чем мирился, даже с юмором мистера Грина, но такое считал неуважением к умершим. Хотя Йенс не в первый раз заявлялся в морг нетрезвым, а покойные в комнате, к счастью, отсутствовали. – Он таким пришел, – верно подметил Артур, – поэтому не считается. – Прошу меня простить, – скривился Йенс, обожженный глотком ядреного коньяка, – мне требовалось расслабиться, чтобы отбросить лишнее и прийти к правильным выводам. – А где твои рабочие ослы, Йенс? Надеюсь, не потерял в дороге или не проиграл по пьяни в карты, – Генри надулся и на эмоциях вновь обратился к нему неформально, отчего Грин тихо усмехнулся себе в рукав. – Они спят в карете, как младенцы, дорога их утомила. Не поверите, я за шкирку выволок их из цирка, иначе мы вернулись бы впятером: я, они и два их сифилиса. Артур весь покраснел, и у него венка у виска вздулась от напряжения, с которым он сдерживал свой хохот. – Да что вы там такое делали? В цирке, – доктор поставил две табуретки, и они вместе сели к Грину за стол, отодвинув того в самый угол. – И как, повторюсь, это касается Капл-Брейкера? – Его зовут Уилсон. Уилсон Дэвис, двадцать семь лет, – он улыбнулся гордо, но устало, – я нашел его. Картер сперва сделал такой вид, будто не расслышал или не понял, и все имевшиеся в его голове вопросы исчезли, оставив после себя одно единственное имя. Уилсон Дэвис. Ни разу прежде он не слышал о таком человеке, но отчего-то ему показалось, что он знаком с ним давно и хранил в голове кучу совместных воспоминаний. Все они отвращали. – Шутишь? – Да будь я неладен! – инспектор треснул кулаком по столу, и Артур подскочил на стуле. – Я убил на это черт знает сколько времени и сил, но отыскал того, кто не дает всем покоя. Он вынул из-под плаща рассохшуюся папку, перевязанную бечевкой, и положил на стол. Однако Генри оказался настолько потрясен, что не спешил открывать ее, а просто молчал, переводя взгляд с нее на Рихтера и обратно. – Я даже не знаю, что… – Не стоит, – ему совсем не хотелось благодарностей. Не хотелось ходить, выкатив грудь колесом, как обычно, ради статистики и доплат, даже делиться с кем-то еще не возникало желания. – В конце концов, это моя работа. В прошлый раз я ошибся, и пускай это будет моим извинением перед покойным. Доктор поджал губы и учтиво кивнул. Он уважал такое его решение, но просьбу в свойственной ему манере проигнорировал: полез обниматься. И ни о чем он более в тот момент не думал, кроме как о потребности куда-то выплеснуть свою радость. – Ну все, все! Довольно, – Йенс дергался, толкался, но в итоге расслабился, пока тот сам его не отпустил. Мистер Грин отвел глаза. – Как вы нашли его? – опомнился Картер, и ему даже пришлось отдышаться. Все началось с одной из больниц, где инспекторам в несчетный раз не сумели помочь. Рихтер разбирался в архивах, и санитарка случайно обмолвилась, что есть еще старый корпус в Уотфорде и что многие пациенты, особенно давние, до сих пор стоят на учете там, хотя здание давно переделали в хоспис. Йенс не особо горел желанием срываться в соседний город в отвратительную погоду и никогда бы этого не сделал, если бы по дороге в участок не увидел на одной из витрин яркую афишу: «Цирк Шапито! Из Уотфорда в Лондон! Всего раз в месяц! Не пропустите!» Ниже были указаны даты – с третьего по пятое число. Восьмилетняя дочь Рихтера постоянно просила сводить ее на представление, но он мягко отказывал ей, заглядывая в программу: шоу уродов, клоуны, трюкачи и несчастные дрессированные макаки – совсем не то, что, по его мнению, стоило видеть детям. А ведь над этими вещами смеялись, и публика верещала с трибун от восторга под свист кнутов и плетей. – В общем, я быстро собрал карету, захватил этих двоих, и мы поехали, – рассказывал Йенс, подпирая рукой щеку. – Возможно, старые записи и сожгли, но моя надежда не собиралась умирать, едва зародившись. В пути их застал дождь – мерзкий, надоедливый, но не сильный, – а ливень обрушился уже тогда, когда они вошли под купол цирка. Картина открылась, мягко говоря, печальная, стоило пройти за кулисы: в ржавых клетках метались из стороны в сторону звери; они выли, окруженные вонью и людьми в неопрятных одеждах, которые постоянно ворчали по неясным причинам. Друг на друга, на остальных – они только и делали, что без конца сетовали на жизнь, попутно оттирая швабрами пол. Инспекторы приехали не с пустыми руками. Они показали портрет, и группа акробатов с большим трудом, но узнала изображенного там человека. Только вот все удивились, увидев на рисунке густую неухоженную бороду, в один голос заявили, что за собой Уилсон всегда следил. По крайней мере, когда работал вместе с ними. Его волосы тогда тоже были аккуратно подстрижены, а никакой растительности не было на лице, за исключением бровей. – Фокусник, вы представляете, – выплюнул Йенс, качая головой. – Ловкость рук, понимаете ли, и ничего лишнего. Да вот беда: весной он, после ряда неудачных выступлений, ушел, и никто о нем больше ничего не слышал. – Остальные знали о его болезни? – подал голос Артур, видя, что доктор не в состоянии спрашивать. – Да, и он казался им чудаковатым. С ним особо не разговаривали, разве что здоровались. Никаких друзей. Неудивительно, что он начал терять рассудок. – Это из-за внешности? – Кто знает. В последние полгода зоб на его шее увеличился, так что ему приходилось постоянно прятать его под воротом. И у него начались проблемы на арене. Все сыпалось из рук, а сам он ни на чем не мог сосредоточиться. Это повлекло определенные проблемы. Кому сдался человек, не окупающий себя? – Его состояние ухудшилось, возникли трудности с координацией. Что ж, сходится, – Генри открыл наконец истрепанную больничную карту. – Жена, дети? Родственники? – Никого. Круглый сирота. По словам директора, пристроился к ним в цирк мальчишкой, кормил зверей и убирал клетки, пока не научился фокусам. Но вот в чем дело: никаких наставников у него не было, он все постиг сам, освоил известные цирковому миру трюки и придумал новые, превзойдя местных звезд. Это ведь невероятно сложно. Вернее, просто невероятно. – Раз он так знаменит, почему никто не узнал его на лондонских улицах? – Картер в цирк никогда не ходил и ни с кем это не обсуждал, и ничего легендарного в умении обманывать публику не видел. – Он выступал в маске и под дурацким сценическим псевдонимом, как и многие другие циркачи. Но лицо закрывал, потому что на начало карьеры его глаза уже выкатывались из орбит. Логично, что ему не хотелось пополнить команду выставочных уродов. Нет, я не к тому вел, – Рихтер чуть повысил голос, испугавшись, что дельная мысль вот-вот ускользнет от него. – У Дэвиса уникальный склад ума, несмотря на целый перечень серьезных болезней. Мне сказали, он считал в уме многозначные числа, а когда его спросили, как именно он преуспел в области фокусов, он ответил, что без понятия, он просто видит их. Видит чертовы фокусы, доктор Картер. У себя в голове. Инспекторам рассказали, как зрители любили выступления «Делюзеона», – именно так Уилсона знали во время фантастических шоу. Он не боялся использовать огонь, подчиняя его и повелевая им у всех на глазах, заставлял предметы исчезать и столь же внезапно появляться. Он прослыл человеком робким в плане общения, излишне скромным и отстраненным от общих интересов, однако он внезапно раскрывался, стоило ему выйти на арену. – Право, парень неглупый, – сухо отозвался Картер, в то время как лицо инспектора обрело несвойственную тревожность. – Делюзеон, Капл-Брейкер – поразительно много прозвищ для одного негодяя. – Нет-нет-нет, не просто неглупый, он настоящий гений. И на этом он свихнулся. Грину стало не по себе. Он привык видеть Йенса трезвым, пьяным, миролюбивым и ворчливым, но никак не напуганным. Возможно, под воздействием алкоголя он стал чуть более чувственным, однако никогда не случалось такого, чтобы его взгляд бегал, словно бы ища спасение. – Но что-то должно было послужить поводом к своеобразным убийствам? – Генри держался спокойно. Он уже перебоялся однажды, теперь наскучило. – Спрошу Нельсона, он наверняка скажет что-нибудь дельное. – Я лучше оставлю это, – инспектор выложил на стол свой потрепанный блокнот с вшитой закладкой и кучей вставленных страниц, – там все, что удалось узнать мне и моим ребятам. – Неужели ты ими в кои-то веки доволен? – он услышал это по его голосу, точнее, по отсутствию в нем раздражения. – Признаю, они чему-то да научились у меня. Чуть не попали в кабалу, правда, зато много чего интересного выяснили. Оказывается, дамы с сомнительной репутацией знают больше остальных. Не намерен выяснять, откуда. Стивенсону должно понравиться. Рихтер хлопнул ладонями по столу и собрался уходить, как вдруг вспомнил: – Точно! – открыл блокнот и вынул оттуда фотографию. – Небольшой бонус. И не спрашивайте, чего мне стоило откопать это фото. Теперь нам осталось только взять его, желательно, живым. Он похлопал Картера по плечу и схватился за ручку двери, но обернулся на крик: – Быть не может! – Артур вцепился себе в волосы, не отрывая от снимка глаз. – Мне срочно надо уйти, простите. – В чем дело? – инспектор преградил ему путь, и вид у него был такой напористый, что Грину пришлось сознаться: – Я, я, я… – он заикался от охватившего его ужаса, и Йенс попросил его выдохнуть и начать заново. – Я видел его утром, перед тем, как с Лайонелом случилась беда. Теперь он узнал настоящего Дэвиса, без бороды и растрепанных волос. Оказалось, его лицо было совсем не круглым, а куда более вытянутым, скуластым. Ямка на подбородке делала его особенно узнаваемым; хорошо очерченные губы застыли в ухмылке, когда он стоял вместе с артистами впереди полосатого купола. – Но я клянусь, он был в форме констебля, – у Грина ничего в голове не укладывалось, а когда уложилось, он взвыл. – Боже мой! Я сдуру растрепал ему о подвижках в деле Капл-Брейкера. Я чуть не убил своего лучшего друга. И Джанет… Воспользовавшись общим замешательством, он проскочил мимо Рихтера и без оглядки побежал вдоль по коридору. – И куда он? – хмыкнул Йенс, спиной опираясь на угол. – Надеюсь, что к Ланкастеру, – Генри нервно одернул рукава. – Иначе я боюсь представить, что он натворит. Он довольно импульсивный. Он не сомневался в здравости рассудка Артура, однако ситуация накалялась и отражалась на всех, кто прямо или косвенно имел к этому отношение. – Разбужу своих, пускай проверят. Не все же им дрыхнуть в моей карете. – Это не ваша карета, инспектор. – За минувшие дни я успел подзабыть, какой вы занудный, доктор, – его акцент достиг своего апогея; Рихтер обернулся, взглянув на него без всякой злобы, а потом удалился.***
Когда Нельсон вернулся, на его голову свалилась громадная куча новостей; целый поток, из которого он пытался урвать ключевые моменты, пока Генри без умолку тараторил. Доктор был так рад невероятному прогрессу, что путался в словах и переговаривал одно и то же по несколько раз, но это не убавляло его уверенности. – Полагаю, скоро кошмару наступит конец, – спокойно ответил Стивенсон. И все-таки в его интонации проскакивали нотки сожаления: после поимки Капл-Брейкера их с Картером пути, возможно, снова разойдутся, а иная сторона их общения так и останется забытым порывом, который никто не решился воплотить в жизнь. Но ни они сами, ни странности их обоюдного восприятия не стоили чужих жизней, поэтому приоритеты были расставлены четко. – Вот и фотография есть, – доктор показал ему снимок, и былая безмятежность мигом сошла у Нельсона с лица. – Позвольте, – он взял фото в руки и словно онемел. – Я же видел его. Никакой он не фокусник и не констебль, он почтальон. Почтальон, да, – истерически засмеялся. – Вы только подумайте. Отсюда и мой адрес ему известен. Может, за вами он тоже следил подобным образом. Почему-то это не испугало его так, как должно было. Наверное, потому что последствия того визита уже вылились наружу. – Очевидно, так. Но я не помню его. На рисунках у него фальшивая борода и парик. Одному Богу известно, какие еще образы он на себя примерял. – Да. А мы, мужчины, привыкли шутить о том, что это женщины обманывают нас корсетами и косметикой, – Нельсон сравнил портрет с фотографией: два абсолютно разных человека, за исключением глаз и, пожалуй, носа. – Удивительно, как Ланкастер не содрал бороду во время драки. – Простите, что втянул вас в это. Мне жаль, и я пойму, если вы изъявите желание уйти. Меньше всего на свете я хочу, чтобы вы пострадали. Он произнес это с нескрываемой любовью и несчастной душой, изодранной отчаянием, и уже не думал, покажутся ли его слова двусмысленными – они таковыми и являлись. Когда Генри просил о помощи, он лишь мечтал побыстрее разобраться с делами, дабы утереть инспекторам нос, а себе освободить время для живых пациентов – в итоге все вышло как нельзя погано. Но то, что среди развернувшегося балагана ему удалось найти человека, которого он посчитал себе близким, заставляло его быть благодарным. – С чего бы мне уходить? – Стивенсон даже поднялся, принялся расхаживать туда-сюда. – За мной не водится привычки поджимать хвост и забиваться в угол. Мои предки, одетые в доспехи воины, шли на врага, чтобы побеждать. И побеждать не в одиночку. Теперь их кости почивают в земле. Меня с детства и в доме учили, и в полку учили, что так поступать правильно, по чести и по совести. Я не оставлю вас, – он вспомнил слова комиссара; сейчас они обрели для него новый, необходимый смысл. – У меня есть своя голова на плечах, это мой осознанный выбор. Нормально было бояться, но низко было отступать. Вдобавок время, проведенное рядом с Генри, он смело мог назвать поистине чудесным. Никогда ему в голову не приходило, будто вдали от дома он отыщет того, с кем ощутит себя свободно, чего не мог позволить себе на родной земле. Картер точно не являлся тем, кто заслужил быть брошенным в непростые минуты. – Спасибо, – доктор светился признательностью. – Инспектор передал вам записи. Взгляните, когда появится желание, мне не терпится послушать ваши заключения. Нельсон кивнул и сказал, что сделает это завтра утром, на свежую голову.***
Где-то под вечер Картер вспомнил, что за целый день не проверил почту. Он закутался в плащ, вышел на улицу, где задували ветра, и вернулся с письмом. – Умоляю, скажите, что не от него, – Стивенсон читал у камина, но заволновался и отложил открытую книгу в сторону. – Нет, слава Богу, – Генри сразу успокоился, увидев адрес отправителя, – это от миссис Хоггарт. Из Саутверка. Для меня она просто Джейн. Нельсон нахмурил лоб, как бы молча вопрошая: «Что еще за Джейн?» – но быстро понял: вероятно, та незнакомка, которой Капл-Брейкер клятвенно обещал вырезать язык. Доктор не рассказывал о ней, однако было предельно ясно, что их многое связывало. – Пишет, что приедет на следующей неделе. В самом деле, я совсем забыл, что скоро бал! – он сам себе изумился. – Как славно, я по ней сильно соскучился. – М-м-м, – протянул Нельсон, словно ему было все равно. Его коснулось щекотливое чувство, которое он прежде не испытывал настолько явно, и понадобилось время, чтобы точно узнать его – это ревность. У него за плечами был опыт ухаживаний, даже с уединениями, однако он не ревновал тех, к кому не питал чувств. Многие обсуждали его за глаза, высмеивали, говоря, что он, видимо, слепой, раз в упор не замечает, как около его названой пассии вьется кавалер, но он в самом деле никого не обвинял, не устраивал разборок из-за женщины, прикидываясь дураком, потому что так и не встретил ту, ради которой бы разорвал в клочья всех и каждого. Более того, он тоже засматривался на других, осознавая в полной мере неправильность этих многозначных взглядов, однако ничего не мог поделать с собой. – Полагаю, вы с ней давно знаете друг друга, – Стивенсон снова взял книгу, но чтение как-то не задалось. Ему стало смешно и жутко одновременно: шанс пострадать от рук КаплБрейкера не пугал его настолько сильно, как вспыхнувшая ревность, ведь это значило, что он – Боже правый! – влюбился. Впервые по-настоящему влюбился, вдали от родной страны, в мужчину, с которым был знаком около месяца. Нельсон умел прислушиваться к себе и догадывался с недавних пор, к чему шло дело, а теперь получил доказательство, которое заставляло забыть об оправданиях вроде банальной симпатии. – Да, она мне неимоверно дорога, – улыбнулся доктор, аккуратно складывая письмо. – М-м-м-м-м, – Стивенсон промычал вновь, впиваясь глазами в книгу, но текста не разбирал. – Вас что-то беспокоит? – не вытерпел Картер. Он уселся рядом с ним на диван и, подавшись вперед, практически заглянул ему в лицо. До того он ни разу не видел его таким… глубоко задумчивым. – Вовсе нет, – ответил Нельсон с наигранной легкостью, встряхнув плечами. – Ваши знакомые – сугубо ваше дело, никак не мое, и вы совсем не обязаны меня в это посвящать. – Ну и славно, – заключил он, забрасывая ногу на ногу, а сам поглядывал на Нельсона. – Я почти подумал, что вы ревнуете, – засмеялся. – Я? Вас? Очень смешно, право, – захохотал Стивенсон, мысленно радуясь шансу сойти за простачка, как в старые добрые времена. Только раньше он маскировал так равнодушие, а теперь – наоборот, и это ему совсем не нравилось. – Мы с вами взрослые мужчины, доктор, и сумеем сказать друг другу правду в лицо, не так ли? – Абсолютно точно, – Генри некстати подавился воздухом. Они успокоились, посидели немного в молчании, но Нельсона до сих пор что-то волновало. Это было видно, как минимум, по тому, как он минут десять никак не мог дочитать страницу. – Джейн – сестра моей бывшей супруги, – нарушил тишину Картер, наблюдая за языками пламени в камине. Он заранее знал, чем завершится его рассказ и в какое состояние приведет его по окончании, но осознанно пошел на это, чтобы прошлое впоследствии не стало камнем преткновения. В последний раз, когда он говорил о случившемся три с половиной года назад, то сидел в кабинете комиссара, безутешно запивая слезы коньяком, выслушивал пустые соболезнования и думал, как бы заставить себя дожить до следующего дня. Нельсон мгновенно закрыл книгу и принял позу верного слушателя. Супруга – громкое слово, которое многое из происходящего ныне ставило под сомнение. – Ее звали Бэлла, – он прикрыл глаза, воскрешая в памяти ее образ: шелковистые белокурые волосы, которые она всегда закалывала назад; светлые искрящиеся глаза; легкий румянец на бледной коже и тонкий, чуть вздернутый нос. Их знакомство было до смеха примитивным: они увидели друг друга на званом вечере. Она пришла с семьей и скромно стояла у стены, он – один, метался между карточными столами, и тем не менее они как-то встретились, столкнулись взглядами в необъятном зале с громкой музыкой. Он пригласил Бэллу на танец чисто из скуки и вежливости, но пока они кружились среди знакомых и незнакомых людей, позабыв обо всем на свете, Генри отчетливо понял, что очарован. Он представился ее родным, попросил ее станцевать с ним снова, и с того самого мгновения началась их совместная история. Они писали друг другу письма, много разных писем; доктор регулярно срывался в Саутверк, чтобы там они прогулялись по центральной площади или вдоль зеленого сквера, а после Бэлла стала приезжать к нему, и они выходили верхом. По такому случаю она всегда надевала шляпу с перьями и темное охотничье платье, которое волшебно сочеталось с сапогами бурого цвета. – Я попросил ее руки и сердца, получив от семьи добро, а она согласилась, – улыбка на лице Картера была счастливой и несчастной одновременно. — Мы оформили брак, обвенчались. Было застолье с танцами… Прекрасное событие. Она наконец переехала ко мне, а потом мы вместе посетили Францию. Их отношения казались именно такими, о каких многие мечтают. Генри приходил домой в ночи, уставший, голодный, и Бэлла всегда дожидалась его. Сытно кормила, не доверяя готовку прислуге, и слушала о том, как он зашивал кому-то руку, вскрывал гнойный нарыв или диагностировал тиф. Иногда она напевала что-нибудь, нежно перебирая его волосы своими длинными, вечно холодными пальцами, пока доктор отдыхал на ее коленях, и эти незамысловатые мелодии обретали в ее исполнении возвышенный смысл. Случалось, они ссорились, да так, что предметы дорогого коллекционного сервиза с грохотом летели в стену; однако всегда мирились, потому как оба умели признавать себя неправыми, хотя и делали это неохотно. – А дальше? – Нельсон заслушался, сидел, не шевелясь. – А дальше… – тяжелый, подобно свинцу, выдох. – А дальше я стал кое-что замечать… Из дома начал пропадать лауданум – опиумная настойка на спирту. Он не совсем пропадал, скорее, убавлялся без видимых на то причин. Приключилось это немногим после того, как перед Рождеством Бэлла подхватила кашель и Генри поил ее лауданумом несколько дней. Затем ей стало легче, необходимость в лечении отпала, но лекарство продолжало бесследно исчезать. Сперва Картер думал, будто это он за неимением строгого учета забывал, куда его истратил: Англия была зависима от опиатов, врачей обязывали прописывать их от всего и для всего, только почему-то никто не обращал внимания на последствия их злоупотребления. Но потом доктор увидел, что к его приходу Бэлла все чаще выглядела странно: ее глаза неестественно блестели, румянец исчезал с щек; она словно отсутствовала мыслями, находясь где-то далеко, почти не говорила, а потом ее веки тяжелели и она едва ли не проваливалась в сон прямо за столом. Когда Картер спросил ее об этом, она призналась, будто кашель до сих пор изводил ее, поэтому она продолжала принимать лауданум, но не больше допустимой нормы. Затем предлоги стали менее правдоподобными, а после вообще исчезли, сменившись раздражением. – И я заставил себя верить ей, верить, что это ничем плохим не кончится, – Генри потер ладонями лицо, затем собрал руки в замок и приставил к губам. – Я просил, требовал, умолял, чтобы она перестала, но она злилась, повторяла, что сделает что-нибудь дурное, если я перестану доверять ей. Я так сильно любил ее, что… – каминное пламя отражалось в его влажных глазах, – что сдался. Бэлла была все так же ласкова и мила, когда одурь оставляла ее, однако заметно похудела; ее волосы утратили прежнюю шелковистость, а губы стали сухими, постоянно трескались до крови. Но Картер ни на секунду не разлюбил ее, ее поцелуев и ласковых объятий – он не чаял в ней души и шел на все, чтобы сделать ее счастливой. К приходу его домой к ней успевал вернуться рассудок, но иногда доктор заглядывал в обед, и тогда она просто лежала в постели, ни живая ни мертвая. От этого у него сжималось сердце, но все, что он предпринимал в ответ, – незаметно разбавлял лауданум, чтобы эффект и последствия разовой дозы исчезали быстрее. – Это стало моей самой большой ошибкой. Нельсону захотелось остановить его. Он уже далеко не радовался, что напросился послушать, и невыносимо оказалось смотреть, какую боль это причиняло Картеру. Он понял, что у такой истории может быть лишь один исход. – Вы совсем не обязаны, – он коснулся его плеча, но Генри не заметил, скованный воспоминаниями о самом страшном дне своей жизни. На этой стадии горестного повествования он был не в состоянии остановиться. Тем майским вечером он вернулся домой позднее обычного: задержался у давнего пациента-астматика. С кухни не тянуло горячим ужином, и нигде вокруг не слышалось шагов. Прислуга давно спала в отдельной пристройке. Картер сбросил с себя пиджак, повесил шляпу и с радостью опустил тяжеленный врачебный саквояж на пол. Он крикнул с порога, что дома, однако ответа не дождался. Тогда он поднялся наверх, к Бэлле комнату. – Она лежала на полу, – слеза скатилась с его щеки, но голос оставался каменным. Ее рот был полон рвоты, а кожа белая, как полотно. Некогда красивые, сочные губы посинели, и вены извитой сетью проступали по раскинутым в стороны рукам. Стеклянные глаза с лопнувшими сосудами смотрели куда-то в потолок; рядом с ними остались высохшие дорожки от слез. Делать что-либо не имело смысла: к тому моменту она не дышала уже несколько часов. – Она залезла в мой шкаф и взяла оттуда чистый опиум. И смешала, – вот тут Генри сбился, потерял над собой контроль, роняя голову на руки, – потому что действие разбавленного лауданума не было достаточно сильным! – Простите, мне искренне жаль. Вашей вины в этом нет, – на опережение сказал Нельсон, придвинувшись к нему вплотную, не в состоянии подобрать достаточно емких слов для выражения глубочайшего сочувствия. Он впервые видел, как доктор рыдал, и это стало для него худшим зрелищем на свете. Не из-за того, что он считал бесконтрольные слезы недопустимыми для мужчин, и не из-за того, насколько бессильно выглядел Картер, а потому что подобной трагедии невозможно было пожелать и самому ненавистному врагу. Она пробирала насквозь, заставляя стать невольным свидетелем, и Стивенсону показалось, будто она в какой-то миг стала и его бедой тоже, что натянутые струнами нити внутри него обрывались с кровью, стоило ему заглянуть Генри в глаза. – Еще как есть! Если бы я не разбавлял лауданум, она бы не смешала два опиата. Да лучше бы мы с ней разругались в пух и прах и она бы затаила на меня обиду до конца своих долгих дней! Тогда бы она осталась жива. «И не дам никому просимого у меня смертельного средства, и не покажу пути для подобного замысла», – он цитировал Гиппократа, точно молитву, задыхаясь от слез. – А я показал. Я убил ее, Нельсон, убил, и я с этим живу! Со смертью Бэллы в нем все переломилось. Картер перестал выходить в свет, ушел с головой в работу, но даже она померкла в его глазах, превратившись в нудную волокиту. И так изо дня в день. Он терзал себя, считая во всем виноватым, а потому наказывал, найдя справедливой участь быть одиноким и вызывать у многих отвращение своей личностью. После угроз со стороны Капл-Брейкера, прекратившихся с крушением «Альбертины», он, вопреки общим ставкам, отыскал в себе силы и начал понемногу оттаивать, причем этот процесс давался ему болезненно. Он завел новые знакомства, возобновил старые, взял под свое крыло двух выпускников и чаще стал улыбаться. Даже вернул Стивенсону лошадь, поскольку накануне повел себя с ним необоснованно грубо и посчитал, что сбился с пути нравственного исцеления. – Ошибаетесь, – Нельсон приобнял его, наплевав на соблюдаемые рамки. – Это был ее выбор. Неправильный, но только ее собственный. Вы хотели уберечь ее, это похвально. Это достойно. Вы не отвернулись от нее, что сделали бы другие. И она провела последние дни рядом с любимым ею человеком. О мертвых плохого лучше не говорить, но Бэллу ему было особо не жаль: он терпеть не мог заядлых пьяниц и опиоманов и не находил для них оправданий. Она, похоже, была чудесной, однако зависимость перебивала в понимании Стивенсона абсолютно все приличные черты. Он разделял скорбь Картера, пускай на его месте поступил бы иначе, сняв с себя любую ответственность. – Забавно, – усмехнулся доктор, вытирая лицо рукавом рубашки. На сей раз он перенес это легче, чем когда-либо, и внезапно открыл для себя, что на сердце стало спокойней. Наверное, время действительно лечило, равно как и разговоры с понимающими, небезразличными людьми. – Джейн говорит так же. Она долго твердила, что мне надо идти дальше и тогда я снова повстречаю подходящего мне человека. – Она права! Прошлого не вернуть, так какой толк перемалывать старые опилки? Нести этот груз придется, но можно ведь делать это, будучи счастливым. Какая мудрая женщина! Я с ней полностью согласен. – Вы не поверите, но я и тут сплоховал! – он больше не плакал, а нездорово смеялся, но слезы все равно сыпались из раскрасневшихся глаз. – Я полный неудачник, Нельсон, а знаете почему? – Просветите. – Потому что я встретил такого человека, спонтанно и безумно отыскал его, но не могу ему об этом сказать. Генри повернулся. Он был загнан самим собой в угол, из которого не видел выхода, но его нежный взгляд пробивался-таки сквозь купол опустошенности, подобно лучу чистого, заботливого света. Стивенсон притаился, задержал дыхание. – Потому что если скажу, то непременно потеряю… Чужие губы поверх его собственных не позволили договорить. Нельсон закрыл глаза, вцепился в ворот рубашки доктора, прижимая к себе, а потом, когда вожделение отпустило его, ему стало страшно: он смотрел на оторопелое лицо Картера и не мог отныне разгадать ни единой эмоции на нем. – Вы все еще не можете признаться этому человеку в своих чувствах? – он улыбнулся, отпустив его, и понял, что его самого потряхивало. Если он ошибся – схлопотать ему наотмашь по лицу, но метаться было поздно, а оправдываться – бесполезно. – Боюсь, у меня не осталось слов, – Генри так много хотелось сказать ему тогда, однако язык словно окостенел, не позволяя связать мысли в что-то толковое, и он не придумал ничего лучше, чем потянуться к Стивенсону в ответ. Его посетила идея ударить себя по лицу, чтобы очнуться, или молотком по голове, чтобы напротив, никогда не пробуждаться от невероятного сна. Он целовал Нельсона осторожно, внимая плавным движениям его податливых, бархатных губ, и едва удержал свои руки на коленях, чтобы не быть слишком навязчивым. – Как вы поняли? – Картер отдалился, сумев наконец выдохнуть. Непомерным счастьем было видеть заинтересованность в лице напротив. – Вы ведь поняли, верно? И только после того, как он спросил, ему стало казаться, что Стивенсон все время видел его насквозь; глядел с улыбкой на его ужимки, допускал их и молча ждал, пока ситуация куда-нибудь двинется. И это могло произойти не так, без необходимости рвать лишний раз душу, но Генри не умел читать людей, а у Нельсона, видимо, кончилось терпение. – Понял. Понял, да, – на самом деле Стивенсон ощущал только, как перенервничал. От безысходности он улыбался, и его улыбка колебалась между игривой и сардонической. – Я ведь практикующий, как его… неважно, – он прильнул к нему, крепко обнимая. Так он никого не смущал своей истеричной физиономией. – Извините, что вытянул из вас ужасные воспоминания, мне стоило придержать язык. Определенно, он будет серьезно это обдумывать сегодняшней ночью. Вероятно даже, что не он один. Генри воздержался от ответа. Он измотался телесно и духовно, и ничего ему не хотелось, кроме как держать голову у Нельсона на плече, блаженно прикрыв глаза, и не думать ни о хорошем, ни о плохом.