***
Генри всех собрал в морге, за исключением мистера Ланкастера, но у него имелась уважительная причина отсутствовать. Однако комната для вскрытия снова пустовала: там не было ни единого, так сказать, клиента. Первым примчался Рихтер, один, без двух своих желторотиков. Он распахнул плечом двери и встретил Нельсона с Картером поистине радушной улыбкой, отчего доктору подумалось, будто его жена, наверное, вынашивает очередного ребенка. Но нет: поздоровавшись, инспектор вынул из внутреннего кармана кителя стопку брошюр и бесцеремонно вручил каждому по штуке. – Что за праздник? – Стивенсон прочитал надпись: «Осенний концерт школы Св. Августина». – Там учится моя дочь, – ответил Йенс, не сумев сдержать гордой отцовской улыбки. – Она будет петь в хоре на открытии. Ваше присутствие было бы замечательно. – И что они исполнят? – Не говорит, иначе будет неинтересно. Йенс обычно не отличался особым участием в жизни детей. Он убивался на работе, поскольку любая ошибка могла стоить ему занимаемой должности: куча стервятников плевала ему в спину, готовая занять теплое место, а когда он приходил домой, то желал лишь одного, – покоя. Но смерть младшего сына вынудила его расставить приоритеты; он вдруг открыл для себя, что время имеет коварное свойство заканчиваться, оставляя позади уйму упущенных моментов. Некоторые из них он уже безвозвратно потерял, так что не хотел лишаться большего. – Мы постараемся прийти, – Картер не кривил душой; он с удовольствием согласился. Вскоре к импровизированному собранию присоединился Артур, уставший и ничему не радующийся, что было совсем на него не похоже. Он плохо спал, что выдавали мешки у него под утомленными глазами, и ел не лучше, но на вопросы доктора продолжал настойчиво отвечать, будто пребывал в полном порядке. Издалека стало слышно, как кряхтел Пембрук, сопровождая каждый шаг движением трости. Грин открыл перед ним двери и поздоровался, однако тот не уделил его присутствию никакого внимания. – Богом клянусь, Генри, – он не был в курсе дела, но посчитал своим долгом высказаться раньше всех, – если это не глобальный прорыв, ты будешь должен мне виски. Дорогого. Ящик. – И не рассчитывайте, комиссар, – улыбнулся доктор, полный готовности сообщить новые и поистине невообразимые подробности, но ему не позволили: – А ты, Йенс, – непонятно с чего взбаламутился Луис, – ты паршивец долговязый, вот кто ты, слышишь меня? – Да, комиссар, – он вытянулся струной и вздернул нос, точно навострившийся бигль. Он хорошо различал, когда его отчитывали, а когда собирались по-особенному похвалить, и сейчас был второй случай. – Помнишь, как ты безоружным полез в драку против ножа? – Помню, – это произошло давно, и сам вопрос его озадачил. – Внезапное безрассудство ввиду молодости. – А как сорвался в огонь ради людей? Инспектор кивнул, непроизвольно одергивая левый рукав. Почти все его предплечье изуродовал шрам, не позволяющий забыть ноябрь 66-го, равно как и стянутая нажившей кожей спина. Участок горел – подожгли. Огонь никого не щадил, поскольку его самого никогда не щадили. Народ бездумно бросался из окон, разбиваясь о дорожную кладку, и крики сливались с бушующим жаром. После трагедии Рихтера повысили, наградили, однако ему до самой смерти будет казаться это нечестным, что его выбрали не потому, что он вытаскивал коллег из здания, в результате чего сам отравился дымом и был чудом спасен из полыхавшего холла, а потому что остальным претендентам на должность выбраться не удалось. На кого-то обрушился потолок, под кем-то обвалилась лестница, а кому-то повезло меньше всех, и он оказался заживо съеден пламенем. Когда-то Йенс считал их самоуверенными идиотами, а теперь существовал с назойливой мыслью, будто они были достойны больше него. И он работал за них четверых, наловчившись спать по несколько часов в сутки в стремлении хоть как-то оправдать возложенное доверие. Огонь не умел играть по правилам, иначе непременно потерпел бы поражение. Он толкнул Рихтера в спину, причем толкнул увесисто, расплавляя кожу, – он злился, если у него забирали трофеи. – Комиссар, я не особо понимаю, что вы хотите услышать от меня? – задор покинул Йенса, и только невидимые, ощущаемые лишь им одним язычки пламени забегали по телу. – Услышать? Ничего. Я намерен сказать тебе то, что ты и без меня знал, – Луис остановился напротив него, перекладывая трость из руки в руку, а затем в свойственной манере стукнул ей по полу. – Я издам указ о назначении тебя комиссаром после своего ухода, – указал пальцем наверх, уточняя, куда именно ему придется уйти, – поскольку нет во всем Лондоне человека ответственнее и собранней тебя. Пришла очередная статистика, верно, и снова тебе не найти равных. Не считая дела Капл-Брейкера, но давай назовем его исключительным пятном на нашей общей репутации. Однако не расслабляйся, я не возьмусь за перо, пока не увижу этого Уилсона в петле. Рихтер молчал. Вернее, он шевелил губами, но ответить ничего целесообразного так и не сумел. Он поблагодарил Пембрука, сочтя это самым разумным жестом. – В любом случае, – сообразил он напоследок, – ждать мне комиссарского кресла еще долго. Вы нас всех переживете. За разговорами и смехом они не заметили, как кто-то прошел по коридору к анатомической. – Я что-то пропустил? – голос заставил всех тотчас замолчать, и из-за двери выглянул Лайонел. – Извините за опоздание. – Вам же нельзя вставать! – воскликнул Картер. – Что вы здесь делаете?! У него в голове не укладывалось, насколько надо быть неоправданно упертым и любить причинять себе страдания, чтобы в таком состоянии добраться до морга и подняться по лестнице. – Пришел по праву поучаствовать в дискуссии, – Ланкастер просочился в комнату, улыбающийся наперекор общему смятению. Он выглядел торжественно. Многие знавшие его могли поклясться, что он даже на собственные похороны наряжаться бы не стал, а тут откопал деловой фрак, из-под которого виднелась кремовая рубашка с жабо, надел начищенные до блеска ботинки и слегка зауженные брюки цвета темной охры. Когда все стали его разглядывать, то обратили внимание, как превосходно Лайонел держал спину. Такой безупречной осанкой Ланкастер уступал разве что самой Королеве, ведь никто по определению не мог равняться с нею, однако ни у кого не возникло догадок, что помогло ему добраться сюда самостоятельно и, судя по его оптимистичному лицу, без катастрофических усилий. – Ты снова ходишь?! – Артур бросился к нему, но в паре шагов затормозил, остановился, поняв, что не следует вешаться на него с объятиями. – Я задействовал свою нездоровую творческую фантазию, – подмигнул Лайонел. – Я так счастлив за тебя! – Грин растерялся, засуетился, переполненный эмоциями, и, не подыскав им иного выхода, дружески поцеловал Ланкастера в губы. Генри с Нельсоном сразу опустили глаза, испытав определенное смятение, Йенс покраснел, а Пембрук сипло хохотнул и закашлялся. – Я тоже по тебе скучал, – признался он, вытирая рукавом рот. – По всем тут скучал. И по месту. – Позвольте полюбопытствовать, – Картер сменил тактику, здраво рассудив, что лучше не кричать, а слушать. – Как? Вам ведь сейчас ничего не причиняет боли, хотя позвоночник должен болеть нестерпимо. – Nil desperandum, – улыбнулся он. – И я бы не справился, если бы не мисс Бойл. Она поверила мне. Боль, к сожалению, осталась, но понемногу ослабевает. Достаточно, чтобы я мог ходить и претерпевать ее без опиатов. А терпеть-то я уже привык. Он распахнул фрак, сдвинул жабо и принялся расстегивать пуговицы на рубашке. – Только не смейтесь, – приговаривал Ланкастер, заканчивая с раздеванием. Он в двух словах описал суть своего так называемого изобретения, его прелести и недостатки, подчеркнув, что модель несовершенна и он будет неоднократно ее изменять. – Мы не настолько черствы, чтобы смеяться над гением, – доктор остановился подле него, разглядывая Лайонела то спереди, то сзади. Он выглядел ошеломленным, впечатленным до глубины души. – И что, правда помогает? Корсеты с середины столетия считались предметом исключительно дамского гардероба, придерживали грудь и корректировали в первую очередь талию, а значит, заковать в это мужчину равнялось женоподобности. Но Лайонел отнюдь не походил на тщеславного. Скорее выглядел счастливцем. – Как видите. Следом за Картером потянулись остальные, и вот пять пар глаз досконально изучали его одеяние, время от времени вставляя похвальные комментарии. – А я всегда знал, что твоя голова не даст тебе покоя, – сказал Артур. – Надеюсь, ты заявил об этом? Твоя идея обязана принадлежать лишь тебе. – Да, сегодня утром. За такое меня могут публично смешать с грязью, конечно, – он нервически хихикнул, – но я надеюсь на лучший исход. Обсуждения поутихли, и Генри поймал момент, дабы начать повествование, однако снова был бессовестно прерван, на сей раз Рихтером: – Спешу доложить вам, комиссар, – он волновался; казалось, еще немного, и язык вывалится, – что с рассветом мы, начиная с Вестминстера, стали размещать портреты Дэвиса по городу. Указали дополнительные приметы, упомянули, что он может быть и, скорее всего, будет одет в форму констебля. Чем больше он говорил, тем сильнее лицо доктора краснело, пока не приобрело багровый оттенок ввиду предельного недовольства. Он раздул ноздри и прикусил побелевшие костяшки пальцев, но в молчании долго не продержался: – Йенс, ты круглый болван! – он обрушился на него прежде, чем Пембрук выразил очередную похвалу. Нельсон впервые видел Картера таким рассерженным, выведенным из себя и бушующим похлеще урагана. Его злость смешивалась с вопиющей боязнью в одночасье потерять все, к чему он столь опасно и упорно двигался. Генри быстро – насколько позволяла дикция – без особых эпитетов и культурных преуменьшений выложил всю суть нынешнего положения и упрекнул инспектора в том, что тот опять, цитата: «проявил губительную самодеятельность», которая поставила под сомнение проделанную работу целиком. – Немедленно отзови своих олухов, – Генри не кричал, но трясся от негодования, создававшего вокруг него незримый, но ощутимый всеми грозовой купол. – Если повезет, еще не все пропало. Вид у Йенса сделался потерянным: он давненько не получал разноса за принятие мер, которым его обучали и которые всегда оправдывали себя. Сейчас же на его лбу проступила испарина; он не мог подобрать вразумительных слов для ответа, поэтому сорвался с места и, сбитый с толку во всех отношениях, устремился к выходу, где чуть не был убит открывшейся перед его носом дверью. Картер с раздражением подумал, кого еще сюда занесло, но ободрился, увидев абсолютно незнакомых людей: в комнату вбежала молодая пара, запыхавшаяся от активного подъема по лестнице и ужаса, приведшего их сюда. – Мы подвозили его до Вестминстера! – молодой человек сжимал в руке сорванный портрет. – В позапрошлый вторник. – Да, точно! – поддержала его пассия. – Но что вы делаете здесь? Для этого существует инспекторский участок, – доктор до такой степени завелся, что не разделял отныне, на кого и по какому поводу выплескивал свое недовольство. – Их направили сюда, – вступился Рихтер. – Этими вещами я занимаюсь лично, и прошу прощения, что заставил вас носиться по всему городу в поисках меня. Добрый день, и чем могу быть полезен? Визитеры рассказали все, что знали, что запомнили, и инспектор с трудом успевал за ними записывать. В конце они спросили его: – Он мог нас убить? – Не исключено, – когда говорил Пембрук, никто не осмеливался перебивать. Наконец, он снова прикоснулся к наиболее притягательному аспекту работы – общению с людьми, что являло собой отдельное искусство лукавства, спекуляции, давления. Однако искренности сохранялось ровно столько же, сколько фальши, тогда-то достигался баланс. – Но он этого не сделал. К огромнейшему счастью, хочу вам сказать, и все-таки я настоятельно рекомендую вам оставаться бдительными, пока мы не арестуем преступника. – Он собирался, – прошептал Генри Нельсону, пока свидетелей провожали, – но не сумел, потому что его состояние резко ухудшилось. Они сказали, Дэвис был бледный, отекший и задыхался в бесперебойном кашле. – Не факт, – Стивенсон покачал головой. – Его подобрали за милю от твоего дома. Я бы не назвал это обычным совпадением. У него сердце провалилось куда-то вниз, под желудок: он помнил, что происходило позапрошлым вторником, когда Генри рассказал о своей трагедии. И становилось дурно от допущений, будто Дэвис подобрался к ним ближе, чем они к нему. – Но он писал мне о затишье... – Писал?! – инспектор вопросил так громко, чтобы все наверняка обратили внимание. Слух у него был поистине отменный, чего язык не поворачивался сказать о характере. – Он выходил на связь? И вы молчите?! И кто тут действует у всех за спиной?! – Но мне ведь который раз не позволяют сказать! – закричал Картер, и Нельсон подле него содрогнулся. – Не влезь ты со своими идиотскими идеями… – С какими идеями?! – Ах да, – вполголоса прибавил Лайонел, уведя Артура в сторону, – этого мне тоже не хватало. – К порядку! – приказал комиссар. – Как только Дэвис окажется в наших руках – я лично одобрю ваш мордобой, еще и ставки сделаю, а пока вам придется друг с другом считаться. – Мы взрослые мужчины, разберемся без кулаков, – выпалил доктор и демонстративно отвернулся. Впрочем, Рихтер поступил так же. – Взрослые мужчины, – смакуя каждое слово, повторил Пембрук. – В одном из этих утверждений я начал сомневаться. В каком – думайте сами. Мгновенно повисла тишина. Крыть было нечем. Картеру предоставили право высказаться, и он не разочаровал их тем шквалом новостей, который с удовольствием на них вывалил: про бал, шкатулку и про Кэтти Рауш. Йенсу даже поплохело, ввиду чего он отпросился выйти ненадолго; его нервы были на пределе. Четверть из них сгорела в пожаре, половина – умерла вместе с сыном, а оставшуюся долю истязала нелегкая работа. Тогда-то он в полном объеме осознал, чего могло стоить его решение развесить по городу портреты. – Ты мужественен, Генри, – Луис снял невысокую шляпу-цилиндр и провел рукой по седой голове, – но не менее безрассуден. Эти два понятия для тебя неразличимы. – Хотите сказать, вы поступили бы по-другому на моем месте? – он рассчитывал услышать иное. Что-нибудь, кроме нравоучений. – Я? Тебе правда интересно? Да я бы от страха в штаны наложил. Но не в плане того, что забился бы в самый дальний угол, ни в коем случае. Я бы немедленно побежал искать помощи, если б по воле Божьей водил знакомство со старшим инспектором и комиссаром. А не ждал бы не пойми чего, зная, насколько дорог каждый день. Нельсон? – Да, комиссар, – он шагнул вперед, заламывая руки. Обстановка и без того накалилась, и то, что речь коснулась его, напрягало. – Ты, надеюсь, не пойдешь у него на поводу? Я не желаю потерять сразу двух специалистов. Картер притих, прислушался. Пембрук внушал ему важные мысли, когда сам он, будучи недавно практикующим лекарем, барахтался изо всех сил, лишь бы не утонуть в лондонском безумии; пока он, не тревожа занятого отца, нуждался в дельных наставлениях, чувствовал себя неокрепшим жеребчиком, мчащимся по кругу в миллионном стаде разномастных лошадей. Много было тех, кто падал: одни случайно спотыкались, вторым не хватало выносливости, третьим не позволяло здоровье, но участь роднила их. Их затаптывали насмерть, размозжив копытами головы, прежде чем они успевали понять, что упали. – У меня имеется собственная голова на плечах, которая настоятельно подсказывает, будто любая несогласованная инициатива опасна. Мы с доктором работаем во имя общей цели, однако у нас разные методы ее достижения, – Нельсон произнес то, что от него хотели услышать, и был собой доволен. – Генри, тебе есть, чему и у кого учиться. Комиссар непременно продолжил бы развивать витиеватые, как лепнина дворца Королевы, мысли, охваченный неистовым нравственным порывом, если бы в коридоре не вспыхнул скандал: Рихтер пререкался с какой-то женщиной, не собираясь, видимо, ее впускать. – Я главный инспектор, – доказывал он, – что значит, вы не станете мне ничего рассказывать? Это мое распоряжение! – Говорите, будто вы сам Господь. Даже если так, я не в храме и не к вам пришла, – бойкий голос сопровождался сбивчивым постукиванием каблучков. – Отойдите с прохода! Не трогайте! Я буду разговаривать только с мистером Грином! Артур подпрыгнул, узнав говорящую по голосу. Он кинулся навстречу и за свою спешку поплатился ударом двери по лбу. Впрочем, в образовавшемся балагане кому-то рано или поздно пришлось бы постичь эту участь. – Ой, извините! – виновато воскликнула женщина. – А вас-то я и искала. Лайонел повернул Грина лицом к себе, аккуратно отодвинул его ладонь и осмотрел красную полосу, оставленную деревянным косяком. Благо, до крови не пробило. – Сумасшедший день, – констатировал Стивенсон и, пользуясь возникшей суматохой, обратился к Картеру: – Ты ведь знаешь, что я соврал? Я всюду с тобой пойду, только позови. – А не стоило бы… – тот поджал губы и счел нужным наконец вмешаться: – Мистер Грин, вы там живы? – Да, да, – он жмурился и шипел, стараясь игнорировать искры перед глазами, – спасибо, что пришли, миссис Коул. Я в вас не сомневался. Он представил окружающим посетительницу, кратко изложив предысторию, и Рихтер снова возмутился, почему это его назвали единственным грешным самодеятелем. Оказывается, каждый, за исключением комиссара, поступал по своему усмотрению. А еще сильнее он изумился, выяснив, что в прошлом женщина обращалась к инспекторам далеко не один раз, получая отказы. Она бы и сейчас не пришла, если б не запомнившееся имя и вырезки из газет о череде убийств, которые Артур подсунул ей под дверь в конверте. – Мой муж постоянно все забывал, – с трудом говорила миссис Коул. Она ошибочно полагала, будто время сделало легче, но сердце по-прежнему обливалось кровью, – поэтому выработал полезную привычку записывать. Она вытащила из поясной сумки потрепанную книжечку в мягком переплете и открыла на последней заполненной странице. – Он собирался встретиться с кем-то по имени Уинстон Эдвис в день своей гибели, так и указал, – она сунула блокнот комиссару в руки. – Уинстон Эдвис, – выплюнул он небрежно. – Звучит знакомо. А зачем, вы не помните? – Помню, хотя каждый день молю Бога об обратном. Муж познакомился с этим человеком в эльхаусе, тот сам к нему подошел, но вскоре обмолвился, что был невольным свидетелем нераскрытого убийства почтальона и что боится идти в участок, чтобы ненароком не заподозрили его. Нельсон обомлел. Он покосился на Генри, стараясь изо всех сил, чтобы их переглядывания не заметили, и его бросило в холодный пот: он не хотел думать, будто Уилсон в тот день стоял перед ним в форме, снятой с мертвеца, и боялся даже предположить, что было в мешке вместо писем. – Мы так обрадовались, – у миссис Коул дрогнули губы. – Муж работал констеблем, покрывая этим арендную плату, и у нас в доме никогда не водилось свободных денег. А помощь инспекторам нынче вознаграждается. Когда он ушел, я засыпáла со счастливой улыбкой, но следующим днем мне сообщили, что я овдовела. Она опустила взгляд, собирая рукавом упрямые слезы, а комиссару на пару с Рихтером сделалось настолько стыдно, что даже соболезнования в их исполнении звучали бы не к месту. Но миссис Коул не хотела жалости – ее волновало правосудие, о чем она и заявила в дальнейшем. – Как повезло, что Дэвис не знал о дневнике вашего супруга, – Пембрук нацепил пенсне и глазам своим не поверил: там был адрес, по которому назначили встречу. Не в парке, не на площади или в каком-нибудь переулке, а в квартире. – Бог мой, это же счастливая звезда! – Хочется верить, что она еще светит нам, – у Генри желудок свело от беспокойства, от надежды, что совсем недавно ослабла внутри него. И не было ему отныне никакого дела, кто, что и от кого утаил. Комиссар выразил благодарность миссис Коул, а заодно и господину Грину, Йенсу же велел воспользоваться обретенными полномочиями и «вычистить» шарлатанов и лодырей из участка, дабы случаи не повторялись. Затем все засобирались. – Ну, кто из нас круглый болван? – спросил Рихтер у доктора и ушел, не дожидаясь ответа. А как только Картер готов был сказать ему вслед, Нельсон возник прямо перед ним и попросил остыть. Это возымело эффект, но никто не увидел, как ухмыльнулся инспектор. Обычно похожая эмоция появлялась на его лице, если он в ходе расследования делал смелое предположение и затем постепенно находил тому подтверждения.***
Тучи разверзлись над Лондоном, и воздух напитался запахом мокрых улиц. Дождь накрапывал с раннего утра, чем изматывал и угнетал успешнее самого яростного ливня. И тем не менее кареты неслись по городу под крики извозчиков: «Посторонись! Дорогу!» Экипажи остановились у старого, местами обветшалого дома в несколько этажей. Вооруженные сержанты ворвались без стука, отстрелили замок. Зеленые кители шмыгнули внутрь, не сводя пальцы с курков; они разбежались по комнатам, докладывая один за одним: пусто. За ними перешагнул порог Рихтер. Он ступал медленно, грузно – ненависть к обладателю захламленной квартиры тяжелила его. Никакая краска не могла скрыть прогнившие насквозь стены. Йенс находился в самом расцвете мужского возраста, был почти ровесник Картеру, однако сейчас, стоя посреди убогой гостиной, казался многим старше. Он выглядел, словно тогда, когда бросался в неистовое пекло, с этими до жути холодными глазами, за которыми прятал страх, боль и злобу. – Никого, господин главный инспектор, – из-за угла высунулся сержант. – Его здесь нет. – Зато есть то, чем он существует, – он осмотрелся, подавляя внутри застрявшее поперек горла отторжение. – Прикажете устроить засаду? – Сомневаюсь, что он вернется, он бежал отсюда в спешке, – Рихтер обошел письменный стол: чернильница была опрокинута, и испачканный лист с недописанными строками успел подсохнуть. – Позовите сюда комиссара, доктора и этого… Вы поняли. Знатока умов.*
– Здесь ни единой фотографии или газет, отсылающих к его прошлому, – произнес Нельсон, когда завершился обыск. – Отрицание может указывать на то, что Уилсон отчаян и ничем отныне не дорожит. Обнаруженные письма являются черновиками. Тем не менее их он сохранил. – И зачем они ему? – Йенс вернулся в квартиру после разговора с соседями, громко хлопнув дверью. – У него что, беды с памятью? – Забавно, если оно так, но я полагаю, он часто их перечитывал удовольствия ради. – Как любимую книгу, – сказал Картер и подошел к окну. Он раздвинул плотные грязные шторы и посмотрел на улицу, на дорогу, по которой часто ездил к пациентам. Бывало, он проходил здесь, мимо этого дома, и думал о чем-нибудь своем, потому что у него, в отличие от Дэвиса, не было времени и желания кого-то высматривать. – Да, – согласился Стивенсон. – Когда ты увлечен историей, она затягивает тебя снова каждый раз, и возникает желание не просто читать, а проживать ее вместе с героями. Вероятно, так Уилсон мотивировал себя в периоды упадка настроения, и для него все вновь обретало безумный смысл. – Он заселился по весне, где-то в начале апреля, со слов соседей, – Йенс сел на обшарпанный диван и огляделся. – Из квартиры выходил редко, а может, часто, просто незаметно. Ни с кем не общался, не знакомился, только здоровался. Представился чужим именем и больше о себе не рассказывал. Но тут настолько... скверно, будто сюда захаживали только бродяги, ищущие сухого ночлега. – Дэвис безразличен к комфорту, и на это есть несколько причин. Лично я склоняюсь к мнению, что порядок, а вернее, наведение порядка, равно как и создание скудного уюта, вызвали бы в нем чувство привязанности к месту, чего он избегает. – Мне не нравится полное отсутствие здесь литературы или других предметов досуга, – вмешался Пембрук. – И чем же он тогда занимался целыми днями? Лишался рассудка? А ты что скажешь, Генри? Генри не отошел от окна и не отвлекся. Он стоял, пытаясь вообразить себя, идущим по улице в сторону перекрестка, и пытался так усердно, что вцепился в подоконник, загнав под ногти облезлую краску. Вдруг он увидел знакомую фигуру, свой любимый цилиндр с закругленными полями и широкой тульей, пиджак, который в последнее время стал ему поджимать. Господин шагал уверенно, быстро, словно опаздывал, и смотрел строго под ноги, но зачем-то остановился аккурат напротив Картера. А потом он стал поднимать голову, и за мгновенье до того, как они встретились взглядами, доктор с шумом отпрянул, задергивая шторы. Зажмурился, надавил пальцами на глаза, но сразу открыл их, стоило Нельсону коснуться его плеча. Когда Генри спросили, все ли с ним хорошо, он не придумал себе стоящего оправдания и признался, будто совсем устал, а ситуация все еще не укладывалась до конца в его сознании. Ему показалось, что тот человек улыбался, но улыбка на его лице была не злобной, не устрашающей – она была загадочной, и Картер отдаленно понимал, почему.***
Портреты решили не снимать. Наоборот, их активно развешивали по всему городу. Генри даже принес Рихтеру свои извинения за то, что при людях обозвал его болваном, отчего последний молча изумился. Стало быть, общество Нельсона благотворно повлияло на доктора. Из квартиры Дэвиса изъяли все, что изымалось, включая множество склянок с непонятным содержимым, оставалось только досконально это исследовать. Работа кипела, а Картер продолжал чувствовать себя бесполезным и считать бесполезными всех, кто в этом участвовал. Ему думалось, будто не осталось иного выхода, кроме как взять ситуацию в свои руки, иначе его в конечном счете постигнет сумасшествие. Один лишь Стивенсон был для него стимулом к позитиву, и по этой единственной причине он держался, создавая иллюзию того, что действительно верил в успех. Странное чувство свербило у Генри в груди: как будто он боялся не взглянуть Уилсону в глаза, что в его понимании отождествлялось с несправедливостью. И допущение, что Дэвис просто сгинет где-нибудь в отсыревших лондонских переулках, приводило доктора в чистейший, глубинный гнев. Клочки и отрывки каких-то дурных мыслей кишели в его голове, но он ни одной не мог схватить, ни на одной остановиться, несмотря на усилия.***
Нельсон оригинально сидел в кресле – поперек него, перекинув ноги через подлокотник. А все потому, что сидеть нормально он устал, проведя несколько часов за перечитыванием увесистой книги сказок, привезенной с родной земли. – Ты хоть по нужде выходил? – проходящий мимо Генри не сумел удержаться от комментариев. – Как ни взгляну, ты сидишь и читаешь. Он по своему обыкновению в это время держал путь на кухню, чтобы перекусить, после чего подняться обратно наверх, залезть под одеяло и отдохнуть еще часок, перед тем как поехать к пациентам. А потом вернуться в самой ночи, еле волоча от усталости ноги. – Не отходил бы, ты бы заметил, – Стивенсон демонстративно огляделся, потер красные от напряжения глаза и потянулся. – Так что шутка неактуальна. У него тоже намечалась работа во второй половине дня, причем весьма кропотливая. И он, как всякий врач, таскал с собой кучу всего необходимого, только не в саквояже, а в неподъемной сумке на широченном ремне. – К счастью, – хмыкнул Картер, присаживаясь на соседнее кресло. –Уверен, что не хочешь сделать перерыв? Кэтти не совсем умалишенная, тебе не обязательно разговаривать с ней цитатами из сказок. – Сейчас, только до точки дочитаю. Доктор молча ждал, но когда понял, что «до точки» давно дошло, а ничего ровным счетом не изменилось, то сполз со своего кресла наполовину, потянулся к Нельсону и с громким криком: «Ой, муха», – выбил книгу у него из рук. – Генри! Я даже страницу не запомнил! Как человеку, бесперебойно занимавшемуся наскучившим делом против воли, а потому заведомо раздраженному, Стивенсону хотелось его убить. И только любовь, которой он безоговорочно подчинялся, неумолимо тянула обратить все в шутку. – Ну, все, ты сам напросился, – он нервно водил пальцем по оглавлению, – теперь я буду читать это вслух, на датском… – О нет, – взмолился Картер и поспешил удалиться. – Только попробуй уйти, – Нельсон оставался безжалостен, – иначе я продолжу чтение ночью. Вот так вот приду к тебе и буду бормотать над ухом содержание «Keiserens nye Klæder». Он выдержал паузу и заметил, что доктор сразу как-то приумолк, и только тогда засмеялся: – Я не настолько жесток, – он нашел, где остановился, и снова готов был вцепиться взглядом в текст, игнорируя явные намеки. – Хотя могу, если еще раз так сделаешь. – Я тебя понял, – уступил Генри. В конце концов, у него не было иного выхода. Он уподобился Стивенсону, перевернувшись на кресле, и подумал, что сидеть так пускай странно и недопустимо в обществе, зато весьма удобно. – Надеюсь, тебя это хоть чуточку увлекло. – Скорее, я ностальгирую, – Нельсон провел пальцем по тусклым, истертым страницам, и на его лице отразилась тоскливая улыбка. – Я просто обожал произведения Андерсена, да и сейчас люблю, но тогда... А я ведь учил по ним английский, – он взглянул на карандашные подписи над словами, которые где-то смазались, а где-то почти исчезли. – Глупо, не правда ли? – Хранить памятные вещи? – Нет, учить английский по сказкам. – Но выучил же, значит, никакой глупости, – Картер устроился поудобнее и почувствовал, как каминное тепло доходило до ног. – Вдобавок, это приятные воспоминания, и иногда в них возникает потребность. – Именно в такие мгновения как нельзя лучше понимаешь, что ты смертен. Андерсен тоже понимал это, когда писал. Полагаю, отсюда я превозношу его творчество. Здесь не все, только то, что издали на момент моего детства. Он до сих пор пишет, если не ошибаюсь, и знаешь, что тут особо примечательного? Генри свесил голову и смотрел на него вверх ногами. – Он всего себя отдает детям посредством замечательных сказок, их воспитанию, а сам никогда не был женат, да и детей у него нет. – Но это не помешало ему внести несравнимую лепту в жизни целых поколений. Каждый по-своему оставляет след в этом мире, и каждый отпечаток значим, если несет в себе благие помыслы. – Я как нельзя с тобой согласен, – Нельсон зевнул, осознавая, что понемногу сдается, а его внимание рассеивается по сторонам. – Ну, а ты сам? Каким видишь свое будущее? – Я не из тех, кто рисует в голове миловидные картинки. Это не внушает мне удовлетворения, чего нельзя сказать о работе. Я просто выполняю ее на совесть. – Разумно. Тогда что тебя беспокоит второй день подряд? – Обычная усталость, – пробормотал он, возвращаясь в привычное сидячее положение. – Много чего навалилось, сам в курсе. – И все? Ты тогда, в морге, сказал, что мне не стоит увязываться за тобой. Почему? Ты снова что-то придумал, так? Что-то, что намерен сделать самостоятельно. Стивенсон замечал, как Генри ходил по дому взад-вперед с совершенно безумными, красными от недосыпа или злоупотребления кофеином глазами, как он ночами просыпался в поту, а на утро отвечал, будто все отлично. Нельсон опасался спрашивать, пока происходящее не стало чересчур явным. – Я и сам пока не знаю, придумал или нет, – Картеру порядком осточертело прокручивать все вновь и вновь в голове без стороннего мнения. И коли его в очередной раз подловили, значит, так тому и быть. – Сперва я был уверен, но Пембрук со своими нравоучениями… – Какие твои планы? – вот тут Нельсон захлопнул книгу и выпрямился. Правда, спина хрустнула. – Генри, я ведь никому не расскажу. Доктор сжал губы и вроде раскрыл рот, как вдруг передумал, обреченно выдыхая. – Я в себе сомневаюсь, Нельсон, а не в тебе. В том, насколько дурацкую игру собираюсь затеять. – Все настолько плохо? – Стивенсон придал своему голосу безобидную шутливость, а сам коснулся рукой спины Картера, поглаживая. – Я в отчаянии. Что, если Уилсона не возьмут живым? – Ты из-за этого изводишь себя? Разве мы не хотим его заслуженной смерти? – Верно, однако мы не узнаем его истории, мотивов, о которых он стремится мне рассказать. Я для него не просто жертва. Я единственный и самый преданный его слушатель. – С чего ты взял? – спросил Нельсон, но потом уже не настаивал на ответе. – Так что ты намерен делать? Генри посидел неподвижно, подумал и понял, что отмолчаться не выйдет. Тогда он хлопнул себя по коленкам, встал с понурым видом и пригласил Стивенсона наверх, к себе в комнату.