***
Дни летели, к Лондону подкрадывался сентябрь. Солнце светило достаточно, но ветрá усилились, похолодало, молочные туманы сгустились над крышами, и все понимали, к чему шло дело. Рихтер поймал Генри, покидающим здание морга, и как бы тот ни прикидывался глухим и слепым, инспектор все равно догнал его, увязавшись следом. Работа на месте не стояла, но и никуда особо не двигалась. Так, перетаптывалась потихоньку. От Дэвиса след простыл – невольно стали думать, будто он где-нибудь да окочурился втихую. Но подобного рода байками скорее тешили себя впечатлительные горожане, остальные предпочитали верить фактам. Пресса продолжала осаждать инспекторский участок, а Йенсу было не привыкать держать оборону. Он расталкивал всех плечами, не смотря ни одному газетчику в глаза, и волочил за собой подчиненных, которые то и дело застревали где-нибудь посреди толпы. Но порой он не выдерживал: проскальзывал через запасный выход на улицу и, прямо как сейчас, искал, чем бы себя занять. К счастью, Генри попался ему на глаза: – Я погляжу, вы со Стивенсоном неплохо поладили, – инспектор улыбался, хотя Картер даже не поворачивался к нему. – Когда ж вы перестанете лезть в мое личное дело? – Вероятно, когда вы прекратите распространять слухи о том, что я регулярно поднимаю руку на свою жену, – Йенс заранее готовился, и на подобные претензии у него имелась куча своих. Всего-то один раз, когда их дочь заболела и Генри приехал посмотреть ее, когда оба родителя на почве беспокойства вскипели из-за не стоящей того глупости, Рихтер замахнулся на супругу. Он не ударил: быстро опомнился, отпрянул и принялся извиняться, аккуратно придерживая ее за плечи, но именно этого момента по канонам подлости пролетевший пулей в комнату доктор не застал. – К вашему сведению, я преподношу все в шутливом контексте, – Картер не предполагал, что его слова просочатся вовне и вольются инспектору в уши – горький опыт мало чему научил его. Да он почти никому и не говорил об этом. Как ему казалось. А в итоге получилось некрасиво. – Я понимаю, что ты, наверное, не вкладываешь в свой особенный юмор серьезности, – как только они отошли от места, где их неформальное общение могли бы заметить, Йенс заговорил по-другому, – но ты свое лицо видел? – А что с моим лицом? – Ну вот, опять оно! И так постоянно. Да ты с такой физиономией любой уморительный анекдот расскажи, люди взаправду воспримут, еще испугаются. Пожалуйста, ты ведь в курсе, мне необходимо сохранять репутацию, особенно сейчас, пока все пытаются придушить меня по любому поводу. – Ладно, извини, – мгновенно смягчился Генри. Все-таки лицо надо было делать попроще, коли он собирался разнести слушок и оставить его безобидным. К тому же Йенс застал его врасплох. – Без проблем. Это все, что ты хотел от меня на сегодня? – Надо же, ты снизошел до извинений уже второй раз на моей памяти. Ты точно уверен, что вы со Стивенсоном у Раушей на приеме обойдетесь без посторонней помощи? Даты визита стали известны, и Картер доложил об этом комиссару. Тот, в свою очередь, настрого запретил инспекторам, успевшим понастроить планов, ввязываться и проявлять любое несогласованное участие. Ситуация была серьезная. Весь знаменитый род Рауш за десятилетия честного труда обзавелся завидным состоянием и положением в местном обществе, коего мог по щелчку пальцев лишиться, если скелеты вывалятся из шкафов. – Более чем, но я признателен за твое небезразличие. Рихтер что-то промычал, однако не отвязался – принялся советовать, что именно спросить, дабы картина сложилась предельно четкой. В любых других обстоятельствах Генри отослал бы его за самые берега Ирландии литературным языком, но все-таки подавил в себе раздражение, прислушался. Тот не ради забавы за несколько минут пытался внушить ему то, что сам постигал годами. – И последнее, но ты и сам это знаешь. Держи ухо востро. – Как обычно, – доктор улыбнулся. – Спасибо. Как там успехи с барахлом из квартиры Дэвиса? Что-нибудь новое? – Ничего особенно, – причмокнул Йенс. – Разбираемся с обнаруженными веществами, отдали их химикам. Ланкастер узнал непонятную жидкость по запаху и аж закричал в ужасе, осознавая, что, если снова подкосятся ноги и он упадет, – точно не поднимется. Однако на сей раз не произошло ничего. Осмелев, Лайонел обнюхивал флакон с четверть часа, пока не затошнило от кашля и головокружения, и в итоге все остались без ответов. – Ты так здорово общаешься со Стивенсоном, – сколько бы Рихтер ни упоминал его, упрямо не приставлял к фамилии «доктор», ибо врачом его не считал. – Ты уже говорил, – Генри помрачнел снова. С каких это пор всех страстно интересовала его личная жизнь? – Серьезно? Ой… – с театральными навыками у инспектора явно не сложилось, он слегка переигрывал удивление. Или же делал так специально. Однако он почувствовал, как нехорошо скосился налитый кровью глаз Картера в его сторону, и мигом вспомнил сотни невыполненных задач, из-за которых вынужден был закончить их содержательную беседу.***
Джанет отдыхала в кресле, занимая время чтением. С переездом Стивенсона ее заботы сократились втрое, сводясь к регулярной уборке и проверке почты, поэтому долгие часы оставались в ее личном распоряжении. Теперь она могла не прятаться в чулане, разглядывая буквы под тусклым светом керосиновой лампы, а удобно устраивалась в гостиной, закинув ногу на ногу, и восхищалась событиями какого-нибудь сентиментального романа. Английский стал даваться ей легче ввиду обилия практики, и все меньше слов вызывали у нее непонимание. Это было свыше границ ее мечтаний – вот так вот без стеснений предаваться досугу, кружиться перед зеркалом с книгой в руках в образе розовощекой русской княжны или валяться на диване, самостоятельно планируя день. Сколько еще прислуги в Лондоне могли похвастаться подобными привилегиями? Так вышло, что узнать Нельсона Джанет толком не успела из-за печально известных событий, заставивших его временно – как он утверждал – переселиться к Картеру, но если она с первых дней их знакомства считала его странным, то с тех пор сильнее в этом убеждалась. Какой дурак станет оплачивать квартиру близ центра вместе с горничной, не появляясь в ней? Однако у завидного положения была и обратная сторона: одиночество. Все-таки ей, как любому здравомыслящему человеку, хотелось пообщаться с кем-нибудь или хотя бы послушать, что говорят; она была знакома с торговками, однако все чаще ловила себя на мысли, что поболтать с ними ей было особо не о чем и то, что прежде виделось ей содержательным разговором, отныне представало безграмотной ерундой. С тех пор как мистер Ланкастер встал на ноги, она нечасто заглядывала к нему, невзирая на желание – боялась, что его к ней влечение и ее ответная симпатия снова выйдут из-под контроля, чего она допустить не могла. Но его сильно не хватало, этих его творческих идей и витиеватых мыслей, рассуждать по поводу которых было одно удовольствие. У нее не получалось выбросить лицо Дэвиса из памяти, его одержимые, хищнические глаза, нож, которым он собирался зарезать ее, но Джанет никому не признавалась, что до сих пор подолгу заставляла себя зайти в ту самую комнату наверху, борясь с паническим удушьем. Она приноровилась спать на диване в гостиной, где было удобно, а главное – она превосходно все слышала. Неизвестно, как бы это помогло ей в случае реальной опасности, ведь у нее не имелось ни оружия, ни навыков владения им, но так ей становилось спокойней. Джанет скучала по Банкету. Ей нравилось спускаться в конюшню, когда Нельсон отсутствовал, и тогда она впервые в жизни столь близко общалась с лошадью, осторожно оглаживая Банкета по носу, потом по шее, а тот гукал с ее приходом, фыркал через раздутые ноздри – он узнавал ее. Будучи взращенным в любви и постоянном контакте с человеком, он, подобно хозяину, не ждал подлости и тянулся к новым лицам вокруг него. А Джанет стала понимать, почему люди привязывались к этим животным, почему их болезни и падеж вызывали глубочайшую тоску; у нее самой сердце разрывалось, когда она слышала из стойла затяжной хриплый кашель.***
На лестнице было темно, и Нельсон чуть не проехался по ней мягким местом, когда в ночи спускался на первый этаж. Он держал путь на кухню – заварить себе чай, закинуть что-нибудь в рот от нечего делать и подняться обратно в кровать, чтобы постараться заснуть. Завтра они отправлялись к Раушам, и следовало уехать за пару часов до полудня, дабы к обеду оказаться на месте. Но Стивенсон напрасно думал, будто его присутствие здесь в поздний час останется незамеченным: – Твой недосып не будет говорить с Кэтти вместо тебя, – Генри сонливо потирал глаза, – так что зря ты его отращиваешь. – Между прочим, ты сейчас делаешь это вместе со мной. – А вот и нет, у меня в горле пересохло, спустился за водой. – Ты же приносил стакан с вечера. – Выпил, – ответствовал он невозмутимо, сокрушая все дальнейшие аргументы. Не выпил, конечно, а слил в ближайший цветочный горшок, перед тем как спуститься – он настолько привык к щепетильности Стивенсона, что научился обходить ее. На самом деле он успел задремать, но проснулся, когда рядом в кровати стало пусто. – Что мне сказать такого, чтобы ты перестал переживать? – доктор отодвинул стул и плюхнулся на него. – Все пройдет как нельзя великолепно, я уверен. – Да, точно, – пессимистично отозвался Нельсон. – У меня просто давно не было практики в этом, вот и волнуюсь. Вполне обыденное для меня явление, тебе не стоит сидеть тут со мной до рассвета. В последнее время много всего навалилось разом на его впечатлительную голову: ситуация с платьем, невесть куда подевавшийся Капл-Брейкер, а поездка к Раушам добивала окончательно. Еще и на работе сплошные загадки: у клиента в хозяйстве овцематки абортировали, а причину только предстояло выяснить. – Ты каждый день меня терпишь, – возразил Генри с наигранным напором, – а потом говоришь, что у тебя нет практики. – Очень смешно, – Нельсон до последнего сохранял серьезность, потом, когда заваривал чай, его лицо расплылось в улыбке, а под конец он откровенно посмеивался. Он поставил вторую чашку. – Будешь? – Вынужден отказаться. Меня бодрят любые напитки, за исключением выдержанного алкоголя. – Я все думаю, почему то, что нашли у Дэвиса в доме, не подействовало так, как должно было? – Стивенсон стоял, опираясь поясницей на стол. – Наверное, какого-то компонента не хватало, или концентрация не та, – Картер повторил две единственные и самые очевидные версии из тех, что у них имелись. – Считаешь иначе? – Даже если считаю, доказать ничего не могу, поэтому и толку в этом нет. Не люблю сочинять сказки без достоверного фундамента. Он чувствовал недосказанность, цепляющую внутри него тонкие интуитивные нити, однако все они вели в дремучую неизвестность, хоть и напрашивались быть полезными. – Понимаю. Но мне все же кажется, что ты переутомился. Не пытайся отрицать. – И не подумаю. Я в последние дни раздражительный, как черт, скоро глаз задергается. Уилсон ведь может пойти наперекор всем своим принципам и просто сделать то, чем одержим. Пустить в тебя пулю, устроить поджог, да сделать все, что его больной душе угодно. Нельсон не впервые говорил о своем беспокойстве, причем с каждым разом фантазировал все новые сценарии, которые наводили на Генри кошмарный трепет, стоило ему их вообразить. – А ты умеешь волноваться, не нарушая режима сна? – Увы. – Так пора бы научиться. Я выработал в себе эту незаменимую привычку уйму лет назад и с тех пор ни разу не пожалел. Бессонницы в начале его врачебной практики мучили сильнее, чем он предполагал. Он искал способы решить проблему, невзирая на ее общепризнанную летальность, искал ночами напролет. Иногда это продлевало жизни – Картер преобразовывал идею в научный труд, который впоследствии становился востребован. Но со временем обозначилась четкая граница: усталость начала приводить к опасным ошибкам. Пришлось вернуть сну его изначальное главное место. – Надеюсь, ты меня научишь, – Стивенсон зевнул. – С превеликим удовольствием сделаю это прямо сейчас, – Генри вылез из-за стола, с трудом удерживая глаза открытыми, и подошел к Нельсону, нечаянно или умышленно не замечая, что валится на него. – Если бы Уилсон был просто гениален и ничего более, умалчивая даже о его здоровье, то я бы основательно паниковал. Но он вместе с тем и жалок, поэтому рано или поздно сломается, а мы – нет. Но только если ты перестанешь изводить себя. Пойдет? – Пойдет, – выдохнул Нельсон, опуская глаза, и уперся лбом в подставленное плечо. Картер с радостью предложил бы повторить массаж головы с использованием того самого успокаивающего линимента, но осторожничал: не следовало навязывать филониум и становиться его поклонником, до хорошего это не доведет. Он так и сказал, и был понят. – Я весь рассыпаюсь, – пожаловался Стивенсон, но его жалоба ввиду неудачно подобранного слова оказалась воспринята буквально, и пришлось объясняться: – В том плане, что не могу принять решение. Не могу понять, что меня в прошлый раз так возмутило. Наверное, то, что меня от всего оградили. Его голова была тяжелой и плотной, подобно нетронутым веками торфяникам, только вот мысленный торф приносил больше вреда, нежели пользы. – А я замешан, Генри, и твои попытки уберечь меня от этого понятны, но, на мой взгляд, не совсем правильны, – он выпрямился, обхватывая ладонями его лицо. Но глаза Нельсона смотрели как будто насквозь, и в них сияло неведомое прозрение. – Я осознанно пойду на любые риски, если ты достаточно доверишься мне, чтобы в них посвятить. – Что ты имеешь в виду? Стивенсон замотал головой, зажмурился, концентрируя внимание, но у него не выходило: – Не сейчас, – он ясно дал понять, что мысль пока недостаточно окрепла, дабы получить развитие. Но она намертво зацепилась за его сознание и невольно вылезала наружу, пользуясь уязвимостью. – М-м-м. Понятно, – на самом деле ничего Генри ровным счетом не понимал, только предполагал, но посчитал правильным согласиться. – Идем-ка спать. Он потянулся рукой к забытой чашке и хлебнул не глядя, как вдруг скривился, округлил глаза и выплюнул все обратно. – Нельсон… – вздохнул он. – Ты перестарался с заваркой.***
Обросшие плющом ворота открылись, впуская внутрь карету, которую предварительно отдраили до блеска. Кассиопея была недовольна: вчера ее не выпустили погулять, заведомо просчитав, что она обязательно упадет в грязь и вымажется в ней, как свинья, что сделает ее неприемлемой для показа окружающим. Ее даже нарядили, вплели в пепельно-серую гриву ленты, и она стала по-своему соответствовать кличке. Глава семьи уже ждал их на пороге. Высокий, с аккуратной бородой, поседевшими бакенбардами и провисшими веками, он внешне походил на сурового генерала, но в душе оставался мальчишкой, о чем ведали все, кому он позволял узнать себя достаточно, а таковых было немного. Теодор держался похвально бодро, хотя принес с войны кучу недугов, в отличие от Пембрука, который любил возводить неглубокую старость в абсолют. – Доктор Картер, уважаемый, – начал он, благоговейно кивнув, – сколько лет! – Господин Рауш, – поклонился тот. – Вы ни на день не постарели, не перестаю вами восхищаться. Он представил Нельсона, и Теодор как-то растрогался: – Откуда вы, говорите? – обходительно придержал его за локоть, приглашая пройти. – Из Орхуса, сэр. Это в Дании, – Стивенсон старался не смотреть особо по сторонам, дабы не показаться невежей и заморским дикарем, но все вокруг выглядело так изысканно, что взгляд невольно обращался к здешним красоте и величию. – Ого! Скандинав, значит. Давненько у нас в доме не принимали викингов, – его радушная физиономия не источала ни намека на язвительность. – Вы уж извините, что я вас так называю, не со зла это, напротив, с глубоким уважением. – Мне абсолютно комфортно. Благодарен за честь с вами познакомиться. – Это мне повезло принимать дома специалиста в настолько узкой области, – признался Теодор, но осекся, услышав за спиной легкие шаги. – Так вот что у нас за гости. Мог бы и не утаивать, отец. Кэтти не спеша вошла в зал, и оба гостя изумились. Она выглядела прелестно: стройная и воздушная – корсет на платье словно не был затянут, а просто опоясывал изящную талию; лоснящиеся волосы цвета темного каштана были собраны в высокий пучок, но некоторые вьющиеся пряди намеренно остались нетронутыми, очерчивая тонкое личико. Она всегда отличалась бледностью кожи, через которую проглядывала синева вен, и только румяна придавали ее щекам искусственно здоровый вид. Стивенсон впервые видел ее, а Картер, если бы встретил ее на улице, ни за что бы не узнал. – Не хотелось смущать тебя, милая, – одного взгляда Теодора на дочь становилось достаточно, чтобы безграничность его любви к ней стала для всех очевидной. – Напрасно, – Кэтти улыбнулась острыми, тусклыми губами, после чего обратилась к Генри: – Я помню вас, хотя и весьма расплывчато. Вы доктор, правильно? – Да… Вы сильно изменились, миссис Рауш, – говорил он застенчиво, прогоняя из памяти образ угловатой, неприметной девочки со странными интересами и непредсказуемым поведением. – Постарела? – она снова улыбнулась, на сей раз по-детски. Она шагнула ему навстречу, убрав за спину облаченные в кружевные перчатки руки, потому что не могла унять извечную дрожь. – Повзрослели, и это вам к лицу. Я привел своего коллегу, – Картер кивнул на Нельсона. – Он тоже врач, но в более специфичной области. – Рад знакомству, миссис Рауш, – Стивенсон склонил голову. – Взаимно. Полагаю, вас пригласили именно ко мне. Ведь мой отец здоров, как бык, ему не занимать бодрости в свои годы. Лицо у Кэтти сделалось воодушевленным, даже обрадованным – так она выглядела по годам. Ей едва перескочило за двадцать, но ограниченный болезнью образ жизни угнетал ее. И все же она при виде докторов, вопреки большинству, заметно воспрянула духом. – Да я не очень-то и стар, душа моя, – Теодор погладил бороду. – Я лишь желаю убедиться, что ты в полном порядке. К нашему счастью, доктор Картер возобновил практику выездных приемов. – Я соскучился по вашему гостеприимству, – Генри расстегивал пуговицы на пальто. – Готов поспорить, и по вину тоже, – подмигнул он, а после пригласил всех в столовую, но Кэтти воспротивилась: – Не проще ли для начала делом заняться? – глазами она искала в гостях поддержки. – А потом к столу. Как раз дети проснутся. – Господин Рауш, ваша дочь права, – вступился Стивенсон, пока доктор вдумывался в вопрос. Он умел различать намеки в различном их проявлении, а женщины в этом занятии достигли абсолютного превосходства. – Сперва долг, затем и вкусное вознаграждение. – Тогда пройдемте наверх, дорогие врачи, – просияла Кэтти, взирая на Нельсона с долей невинной благодарности. Она поспешила на лестницу, однако остановилась посреди нее, обернулась, приставив указательный палец к губам. – Только не шумите. Исполненная в бежево-золотых тонах комната была светлой из-за больших прямоугольных окон с широкими подоконниками и невесомыми занавесками. Но она не походила на обычную дамскую спальню: кто-то придумал поставить туда книжный шкаф, занявший всю стену, доверху заставленный сказочной литературой. А еще на полках были куклы, до жути много кукол, которые, вероятно, Кэтти шила сама: рядом с туалетным столиком располагался швейный угол. Тряпичные, разноликие, одетые в немыслимые наряды – все игрушки с подозрением смотрели на каждого постороннего своими пуговичными, рисованными или вышитыми глазами. – Мой супруг временно отсутствует, – произнесла миссис Рауш, хотя никто ее об этом не спрашивал. – Так что он нас не потревожит. – А мог бы? – прищурился Генри, стараясь не слишком откровенно смотреть на ее руки, на то, как она сжала кулаки и вся ссутулилась, оробела. К ним присоединился Теодор. – Какие прекрасные куклы! – восхитился Нельсон, дабы перекрыть неудобный вопрос, прежде чем хозяин дома им заинтересуется. – Сами делаете? – Мне нужно чем-то занимать излишки свободного времени, – она подбежала к нему, и ее улыбка нервически исказилась; впалые глаза раскрылись, заблестели. – Приятно иметь любимое занятие. – Как я вас понимаю! – Что ж, – Картер опустил на пол свой бесценный саквояж с немым предложением перейти к действию. В конце концов, мысль о грядущем обеде подстегивала его. – Не буду мешать, – Теодор постоял-постоял, после чего все-таки ощутил себя лишним. – Если что понадобится, позовите. Только кричите погромче, – хмыкнул он, стукнув по дверному косяку, – стены толстые. – Ради Бога, отец, – Кэтти вздохнула, покачав головой, – детская рядом, какие крики. Теодор втянул губы и заморгал, будто забыл, что давно обзавелся внуками. Он, конечно же, помнил, но порой ему сложно приходилось сжиться с мыслью, что его младшая дочь повзрослела и обрела самостоятельность настолько, насколько порой не позволяло ее здоровье.