– У вас сильный тремор, – сказал Генри. Он долго спрашивал ее о жалобах и недавно приступил к осмотру. – Хуже, чем было раньше, насколько я помню.
– Мелочи, – отозвалась Кэтти, боязливо одергивая обнаженные руки, и принялась натягивать перчатки обратно. – Если не брать в такие моменты ничего хрупкого.
Она охотно общалась, не спорила, но без конца отвлекалась, что создавало некоторые сложности, – а ведь еще не прозвучало ни одного интересующего вопроса. Она вроде слушала, проявляла участие, но потом вдруг цеплялась за что-нибудь взглядом и начинала твердить, как занимательно наблюдать за псарями с утра, как громко порой ходит прислуга и прочее.
Генри сохранял врачебное терпение, не ведающее границ, деликатно напоминал ей, что не мешало бы вернуться к разговору о ее самочувствии, а Нельсон присматривался, желая понять: она делала так намеренно, со скуки, потому что ей не с кем было обсудить это, или на нее действительно находило помутнение рассудка.
– Кто-нибудь присутствует рядом с вами, когда вы шьете? – доктор указал на целый набор, выполненный из резного дерева, в котором, должно быть, хранилась уйма игл. – Вы можете пораниться, если случится припадок.
– Поверьте, я знаю об этом, – ей скверно было в деталях обсуждать свою беспомощность, то, как приступы бесконтрольных судорог унижали ее перед другими; вспоминать падения, порезы, которые она наносила сама себе в беспамятстве, проткнутые насквозь пальцы и бегущую ручьями кровь, пачкавшую собой кукол. Приходилось переделывать. – Да, со мной обычно сидят гувернантки. – Кэтти опустила глаза в пол, а потом что-то там разглядела и забормотала: – Кто сознается и раскаивается в своем грехе, тому грех прощается.
– Простите? – Картер расслышал, как она снова начала цитировать, но притворился.
– Ничего. Хотите, я покажу вам оранжерею?
– Непременно, – он кротко улыбнулся, протягивая руки к ее лицу. Ему показалось, что она забеспокоилась. – Но чуть позже. Позвольте. У вас случаются головные боли? – он попросил ее посмотреть наверх, пока сам оттягивал ей веки.
Затем он повернул ее голову к свету и неожиданно для самого себя увидел, как из-под белил с румянами проглядывали темные пятна – скрытые в спешке синяки. Четкие отметины от пальцев, имеющие место, если, к примеру, крепко схватить человека за скулы и щеки.
Стивенсон тоже увидел, но спешно уткнулся носом в раскрытый блокнот.
– Я с ними живу, сказать по правде. Привыкла.
– То есть, лечением пренебрегаете?
– Нет, но оно все равно не помогает, – отрезала Кэтти и скрестила на груди руки. – Ничего мне не помогает. И не поможет.
– Мы работаем ради вашего здоровья, а главнее ничего нет, – вмешался Нельсон, до того сидевший тихо.
Рауш глядела на него с нескрываемым любопытством, даже едва уловимо улыбалась, когда они сталкивались взглядами. Она не совсем понимала, в какой именно области его считали специалистом, разве что, в молчании. Он просто наблюдал, записывал, периодически задумываясь ненадолго, но быстро приходил в себя, дабы ничего не упустить. И вот он наконец подал голос. По выражению ее лица стало ясно, что подобные фразы о бесценности ее благополучия она слышала постоянно и относилась к ним скептически. Тем не менее она как-то растеряла свой задор, не пытаясь отныне скрасить продолжительную тишину, которая становилась вязкой, словно слизь, почти ощутимой. Только Картер все еще спрашивал ее вполголоса о симптоматике, порой вставляя комментарии.
– Вы хорошо спите? Не просыпаетесь по ночам?
– Без необходимости? Нет. Я просто обожаю спать, если честно. Помогает скоротать много времени и не чувствовать притом недомогания. Потрясающе, лучше любого лекарства.
– В целом ваше состояние стабильно, – доктор прослушал дыхание, сердцебиение, не отмечая никаких патологий, – но боюсь, вам пора назначать терапию с применением бромида калия. Иначе припадки участятся, что поставит вашу жизнь под весомую угрозу.
– Какую терапию? – она отпрянула в испуге. – Без нее не обойтись?
В идеале лечение следовало назначить минувшей зимой, когда, по словам Кэтти, усилилась мигрень. Однако его не назначили, и Генри осознавал: если в ближайшее время ситуацию не исправить, то Рауш придется примириться с рисками умереть, особенно, если она будет вынашивать третьего ребенка. Однако он собирался сказать ей об этом чуть погодя, коли она совсем уж заупрямится.
– Никак, если хотите поправиться, но вы не беспокойтесь, это проверенная методика.
– Нет! Исключено!
– Кэтти вцепилась в платье с такой силой, что пальцы побелели, часто задышала; мимика ее стала особенно выразительной, равно как и дрожащий голос: – Никуда я отсюда не уйду, не заставите!
– Хорошо, проведем ее на дому, – рассказывал Картер, однако она к тому времени перестала слушать: – Вы не понимаете, не понимаете, мне нельзя… Ай, голова! – пискнула она и даже не успела осмыслить, что у нее пошла кровь из носа алой тоненькой струйкой, окрасив пересохшие губы.
Опустевшие глаза закатились, она побелела, издала какой-то непонятный, сдавленный хрип и бесчувственно упала назад, на кровать. Затем подступили судороги.
– Черт возьми, у нее приступ, – Генри вскочил. – Нельсон, зашторь окна. Сейчас же.
Он старался не повышать голос, зато говорил быстро и четко. Неизвестно, какую толщину стен подразумевал Теодор перед своим уходом, однако его появление сейчас было бы совсем не к месту. Он перевернул Кэтти на бок, подложив ей под голову маленькую декоративную подушку и ослабил затянутый корсет. Челюсти разжать не пытался: напрасное занятие, ему так однажды чуть не откусили пальцы, поэтому он осторожно придерживал голову миссис Рауш, предупреждая перекрытие дыхательных путей языком или пеной. К счастью, пены не появилось.
– Что дальше? – Стивенсон задернул шторы.
– Ничего. Дождемся окончания припадка, сейчас любые манипуляции опасны. Ты не мог бы смочить спиртом тампон?
Он хотел вытереть с ее лица кровь, пока та не засохла. Часть ее уже попала на волосы, одежду, даже на скользящее шелковое покрывало, и бесстыдно размазалась по щекам.
Нельсон видел достаточно больных истерической эпилепсией в лечебнице; видел, как люди внезапно падали и содрогались в конвульсиях. Их обычно вытаскивали в центр комнаты, дабы они ни обо что не поранились, и наблюдали вплоть до разрешения приступа. Впрочем, не для всех оно наступало. У Кэтти с детства развилась легкая форма недуга, которая при определенных условиях вполне поддавалась контролю.
Так, спустя пару минут ее мышцы наконец перестали непроизвольно сокращаться, дыхание понемногу выровнялось, и она разлепила ничего не вразумляющие, мутные глаза, но при этом выглядела как-то разочарованно, словно бы предпочла остаться в забытье навеки вечные.
– Слышите меня? – мягко спросил сидевший у изголовья кровати Генри, взяв ее за руку, растирая напряженные пальцы.
Рауш кивнула, огляделась вокруг, вздохнув с сожалением.
– Понимаете, где вы?
– Я все понимаю, доктор, к своему несчастью. А иногда хотелось бы, коли мне отведено всю жизнь страдать от судорог, родиться совсем дурочкой, чтобы никакого спроса с меня не было.
Она бесконечно устала вызывать у здоровых отторжение. Обязательно ведь находились те особенно изнеженные, изысканные, кто тыкал пальцем и вопил на весь дом, не заразно ли «это». Таких больше не приглашали в гости, да и сами они не изъявляли пылкого желания возвращаться. Люди уходили за порог навсегда, а припадки не исчезали; каждый из них оставлял после себя что-то оседающее внутри, в самом сердце, нечто незримое, зато сполна ощутимое – на языке появлялся пепельный привкус никчемности, хорошо знакомый ей с юных лет, с тех самых лет, когда девушкам положено считать себя наиболее очаровательными.
– Нет ничего чудесного в том, чтобы быть олигофреном, – сказал Нельсон. – Разум есть самое уникальное и прекрасное в человеке, настоящий кладезь всего непостижимого.
– Справедливо замечу, доктор Стивенсон, – вмешался Генри, сохраняя невозмутимое спокойствие, но улыбаясь душой, – что не каждый умеет пользоваться им по назначению. Однако к вам это никак не применимо, миссис Рауш. Вы молоды, вам растить детей. Лечение пройдет на дому, не истязайте свои нервы.
– Растить? Какое громкое слово. Жаль, что я не имею к нему ни малейшего отношения, – Кэтти начала потихоньку подниматься, а Картер придерживал ее за локоть.
Ее тело по-прежнему одолевала скручивающая боль, но она приноровилась терпеть ее, не подавая признаков. Она сама не знала с точностью, почему известие о терапии повергло ее в бесконтрольный ужас. Такое случалось ранее, когда страх беспричинно охватывал ее, поэтому ей проще было принять это как должное, чем расставлять отдельные акценты на каждой странности своего существования.
– Ваши дети, расскажите о них, – Нельсон придвинул табуретку, чтобы сесть напротив. – Вы их сильно любите.
– Они – единственное, что держит меня на этом свете. К превеликому сожалению, я не настолько часто вижу их, как хотелось бы любой матери. Как и положено матерям. Но я шью им куклы, я пересказываю любимые сказки, и это вселяет некое успокоение, ведь я вношу в их воспитание участие.
У нее хватило бы духу наложить на себя руки, но в ней было чересчур много совести, равно как и пылающей любви, которую не приходилось тратить на безучастного супруга.
– Как зовут?
– София и Чарли, – Рауш закусила губу, взглянула на тумбочку с фотографиями.
На снимках различной давности узнавались она сама, ее отец, сын с дочерью, однако ни на одной из них не было мужа – Эмиля, французского дипломата, о котором рассказывала Джейн. София переняла от матери аккуратный прямой нос и отчасти губы, пухленькие в силу возраста, но столь же правильной и соразмерной формы, а вот Чарли кого-то сильно напоминал суженным овалом лица, пышными ресницами, рельефным подбородком. Отца. Настоящего, а не того, кто отказался от фамилии ради выгоды и нашел в себе низость поднимать руку на жену.
– Великолепные имена. Вы раньше жили в Уотфорде, если мне не изменяет память, – Генри подошел к фотографиям и не сумел пройти мимо одного снимка: на нем Кэтти была такой, какой он ее встретил впервые, стояла с матерью и с отцом подле знаменитого цирка.
Полосатый необъятно широкий купол венчали флаги, внизу раскинулись шатры, но доктор таращился не на декорации, а на людей, случайных прохожих и артистов, как если бы намеревался и боялся одновременно обнаружить где-нибудь там, на дальнем плане, Уилсона, который бы гнилостно улыбался ему сквозь время и расстояние. Разумеется, ничего подобного он не нашел, однако от посетившей мысли его передернуло.
– Я в нем родилась, – воспоминания о родном городе вызвали у нее миловидную улыбку, даже не столько о самом Уотфорде, сколько о проведенных там детстве и ранней юности, самых беспечных для нее времен. – Там мы с вами впервые встретились, кажется. Да, вы приезжали, точно, и потом отец пригласил вас на псовую охоту. После мы перебрались в Лондон.
– Удивительно, – опешил Картер; к слову, сходили на зайцев они тогда удачно, – у вас отличная память, дай Бог каждому.
Вот они достигли диалогового тупика. Трудно сказать, имелись ли другие, более витиеватые пути, и сколько еще положено было бродить кругами, однако рано или поздно пришлось бы перейти на личности. И Нельсон взял это на себя, предчувствуя, что Генри способен был что-то ненароком ляпнуть невпопад:
– Миссис Рауш, – у него моментально развязался язык, стоило ему взвалить на свои плечи прямую ответственность за исход сегодняшнего визита. Он подался вперед, упираясь локтями в колени, – Вынужден признаться, мы приехали не только из-за вас. Безусловно, ваше здоровье является нашим приоритетом, но речь сейчас пойдет о другом человеке, которого вы, вероятно, могли знать. В обоюдных интересах – сохранить беседу исключительно в этой комнате.
Кэтти растерялась, притихла, однако не решилась перечить. Она совсем не обладала той уклончивостью, присущей дамам высшего света, когда они кокетливо уходили от неудобных тем, увлекали кавалеров так, что те забывали напрочь, будто вообще что-либо вопрошали. А Рауш всего-то и умела, что прикрываться болезнью, изображая крайнюю степень отстраненности. Тем не менее, на это велся Теодор, а иногда и Эмиль, передумывая брать ее силой или презирать ребенка.
– Вы узнаете этого мужчину? – Нельсон сначала спросил, а после вытащил из кармана фотографию.
Ту самую, которую отыскал Рихтер в архивах столетней давности. Кэтти вздрогнула, выхватила снимок с немым удивлением, с вопиющим вопросом: «Откуда?» – который остался неозвученным, однако сполна читался на обескураженном лице. И невозможно было распознать, пребывала ли она в радости, испуге или негодовании – мимические мускулы напряглись, вырисовывая скулы, морщинки на лбу; губы сжались, а брови свелись к переносице.
Она сидела в одном положении долго, ведь никто не осмелился поторопить ее, а когда опомнилась, очнулась от пропитавшего ее ступора, то шмыгнула носом, поправила волосы и протянула фотографию обратно с очевидным пренебрежением:
– Впервые вижу.
– Вы уверены? – Стивенсон на иной расклад надеялся, однако и к такому оказался готов.
У него поначалу сложилось мнение, будто Рауш тяжело дается ложь, а в результате ошибся. И она бы выглядела искренне, если бы не замешкалась перед ответом.
Она сильно изменилась после увиденного: расправила плечи, перестала болтать ногами и постукивать ими по полу – стремилась показать всем видом свою напыщенную уверенность, которой и в помине не было.
– Абсолютно, – и взгляд ее стал каменным, но недостаточно, чтобы не просмотреть сквозь его призму затаенное сокрушение.
– Ладно, – отступил Стивенсон, убирая снимок, а затем надул щеки и покачал головой, – он упоминал некую Кэтти Рауш, стоило проверить. Стало быть, недоразумение.
– Или абсурдное совпадение, а может, мы вообще неправильно расслышали, – Картер уловил выбранную тактику и вплелся в нее, хотя никто не делал на него ставок, – извините за беспокойство.
– Мы пытаемся помочь ему. Ситуация мудреная, много людей вовлечено, ну ничего. Пойдем дальше, – Нельсон встал, вернул стул на место и как будто бы начал собираться.
Генри в ту секунду подумалось, что у его сестры Адель, пускай он не видел ее вживую в театре, наверняка был настоящий талант играть на сцене и она, наплевав на мнения, взаправду чувствовала себя на своем месте. Ее брат тоже оказался любителем создавать драмы, из-за которых порой лишался сна, или возводить мелочи в абсолют. Однако сейчас подобные умения играли на руку. Картер наблюдал за ним, за уникальным ходом его рассуждений, и всякий раз влюблялся снова, обдаваемый изнутри жаром, расширяющим легкие, распаляющим кровоток и ускоряющим стук сердца – того самого некогда несчастного сердца, которое снова отыскало смысл для своего биения.
– А с ним что-то случилось? – Кэтти нервно заправила за ухо волосы и, словно стесняясь, вжала голову в плечи. – Иначе зачем врачам искать ему помощи?
– Вы правы. Случилось, – доктор постарался избавить свой тон от омерзения. Он взял ее за подбородок и повернул к себе, убеждаясь, что кровотечение из носа остановилось. – Но не в наших правах разглагольствовать об этом во всеуслышание, поймите. Что ж, – протянул он скучающе, копошась в саквояже в поиске нужных пилюль. – Настоятельно советую закончить с осмотром на сегодня. Картина мне ясна, обойдемся пока без кровопускания, я лучше пропишу вам действенные лекарства. А пока выпейте. Облегчит последствия приступа.
– Как скажете, – замялась она, запивая водой целую горсть таблеток.
Генри спросил разрешения занять небольшой туалетный стол у шкафа. Кэтти позволила, а потом внезапно вскочила, да так, что закружилась голова. Нельсон оказался рядом и подхватил ее:
– Вы куда так побежали, право, – он проводил ее до двери, куда она столь торопилась лишь затем, чтобы выглянуть из-за нее и закрыть изнутри на ключ.
– Этот молодой человек на фотографии, – начала она снова, на сей раз совершенно по-другому, без притворства, – его зовут Уилсон Дэвис. Я знала его, потому что он работал и выступал в цирке, куда меня часто водили. Я всего-то пару раз пробралась за кулисы, где познакомилась с ним, ничего более.
– Даю вам слово, мы сохраним сказанное в тайне, – Стивенсон обходительно придерживал ее за плечи, пока вел обратно к кровати, и не прекращал уговаривать. – Но нам нужно выяснить, что вас с ним связывало, нам нужно знать все, что вы способны рассказать о Уилсоне.
– Зачем, Бога ради, зачем? – она чувствовала себя загнанной в угол, а потому взмолилась. Ей запрещали произносить это имя, но не могли запретить вспоминать его.
– Проблема в том, миссис Рауш, – Картер сел вполоборота, отвлекшись от письма, не замечая, как чернила капали с пера на бумагу, – что господин Дэвис…
– Серьезно болен, – закончил Нельсон ему наперерез, поймав на себе его недоумевающий взор, а затем недоумевающий взор Кэтти:
– Чем болен? Насколько серьезно? – она вцепилась ему в рукав, и что-то внутри нее ощутимо надломилось.
По воле Божьей, тиража газет с портретами и именами не хватило Гринвичу. К тому же пригород привык считать, будто проблемы столицы никогда не выйдут за ее пределы и, следовательно, окрестностей не касаются.
– Неизлечимо, – Генри одергивал себя, чтобы не осуждать ее или хотя бы не позволять презрению выползти наружу, но оно сочилось из него гноем. – У него мерзебургская триада, угнетающая весь организм, и лишь вопрос времени, когда у него откажет сердце или поджелудочная.
Его непомерно злило любое проявление заботы по отношению к тому, кто не заслуживал даже ее убогого подобия.
Рауш поежилась, разглядывая доктора испуганно, безысходно, но не находила в ответ ни капли сострадания. Пока не зашла речь о Уилсоне, с ней в комнате находился абсолютно другой врач, тот, которого она знала прежде, который оставался с ней чуток и добр. И ввиду своего неразделенного отчаяния, фехтовальной шпагой вонзившегося ей прямо в спину, она уронила на руки голову и заплакала.
Отца бы это расстроило, покойная мать с детства упрекала за подобное, а Эмиль только пуще раздражался при виде слез, особенно если был нетрезв, так что она всегда прятала их, душила где-то в горле. Однако она лишилась своей самой светлой мысли, которую лелеяла годами, мысли о том, что в Уотфорде или где-либо еще жил в полном здравии человек, ради кого она бежала из родного города и обручилась с тем, к кому из хорошего испытывала исключительно благодарность за рождение дочери. Хотя Эмиль и там наскандалил – сказал, что хотел сына, своего собственного сына, а не «грязно нагулянного», как он изъяснялся в присутствии Чарли.
– Нам жаль сообщать вам подобное, миссис Рауш, – Стивенсон не нашел ничего действенней, чем заслонить собой Картера, физиономия которого стала еще угрюмее, поистине ядовитой. Но перед этим он молча треснул кулаком по столу, побуждая обратить внимание на капающие чернила, на испорченный лист и на то, что пора бы вести себя человечно. Или, на худой конец, сделать соответствующий вид. – Но господин Дэвис куда-то делся в беспамятстве, и мы изо всех сил намереваемся его отыскать. Он способен навредить себе в его состоянии. И все же мы полагаем, что он попробует с кем-нибудь связаться.
Генри опомнился, проморгался, а Кэтти расплакалась еще сильнее. У Нельсона заныло сердце: повзрослев телом, Рауш осталась маленькой внутри, ограниченная от должного круга общения. Ей навязали зрелость, не указав верного направления, принудили носить ее с гордостью, подобно драгоценному жемчугу. Вот только это был вовсе не жемчуг, а покрашенные в перламутр осколки стекла, обточенные морем пролитых слез. Стивенсон сел напротив нее на корточки и решил, будто не выловит шанса уместней применить последние, но самые интересные козыри в рукаве:
– Смерть, как и удача, капризна. Она не приходит к тем, кто ее зовет, – сказал на редкость чисто, практически без акцента, что возымело несказанный эффект:
– Это что, Андерсен? – было трудно разобрать, смеялась она сквозь слезы или только сильнее убивалась.
– Да, – он улыбнулся, зная, что она рано или поздно посмотрит на него. – Я тоже люблю сказки. Взрослым они порой нужнее, чем детям, чтобы учиться на ошибках выдуманных персонажей, а не на своих.
Кэтти не посмотрела – она бросилась ему на шею, чего не могла позволить ни с отцом, ни с мужем, ни с гувернантками, потому как боялась провалиться глубже в свою слабость. А между тем чувства копились не днями, не неделями – долгими и тягучими, подобно черной раскаленной смоле, годами. И нити, державшие рот прочно зашитым, разом потрескались, оборвались.
Нельсон оставался рядом, придерживая ее за спину. Он молчал, пока она не устала плакать, не отстранилась и не принялась извиняться. Когда он успокоил ее, то она заговорила, осторожно, опасливо, прислушиваясь к каждому шагу в коридоре:
– Я всего-то искала новых людей вокруг себя. Тех, которых я смогла бы выбрать сама, – она попросила вернуть ей фотографию. Она давно не видела любимого лица. – Стало быть, вы удивитесь, почему я делала это именно в цирке. Меня клеймили странной, вот мне и казалось, что там мне самое место. Звучит кошмарно, не правда ли? Зато я с вами откровенна.
Уилсона Рауш узнала тогда, когда в очередной раз пробралась за кулисы. Она делала так, чтобы сбежать ненадолго от родителей, сознательно затеряться в этой цирковой суете, где метались звери в клетках, где люди носили причудливые маски с громадными костюмами. Она не боялась запертых хищников, потому что они были слишком забиты и сами до смерти страшились человека, ее не смущала грязная ругань или раскатистый смех мужчин, пристававших к фигуристым акробаткам. Ее выставляли обратно раз за разом, пока один молодой фокусник не пошел у нее на поводу, позволив задержаться. Он был воспитан, мил, любезен и убеждал вернуться к семье, однако она проявила настойчивость, заставив его сжалиться. С тех пор она попросту сбегала из дому.
– Его все считали посторонним. Наверное, из-за огромных покрасневших глаз и распухшей шеи. Ну и из-за того, что ему нравилось его дело. Но я тоже люблю то, что делаю, чем увлекаюсь, и если бы те люди увидели мои приступы, то перестали бы сторониться его. А он ведь не урод, взгляните только. Симпатичный, – она провела по снимку пальцем, и внутри у нее все отозвалось тоскливой болью. Если бы ей позволили еще хоть раз посмотреть на него, коснуться его руки, улыбнуться ему лучезарно – она столько всего мечтала ему сказать такого, что глупо боялась озвучивать ранее. – Он много читал в отличие от своего окружения, был сдержан, немногословен. Разве это сейчас приравнивается к порокам?
– Над ним издевались?
– Нет, по крайней мере, я никогда не замечала подобного. Они держались от него подальше, а Уилсон не настаивал на их компании, – миссис Рауш задумчиво приставила большой палец к губам. – Он говорил, что они боятся его, завидуют, но никогда в этом не признаются.
– Боялись, значит? – Нельсон записал, и глаза его округлились. – Он не называл причину их страха?
Картер молчал, периодически поглядывая то на Стивенсона, то на Кэтти, и злость постепенно отпускала его: в угрюмом гневе невозможно было слушать историю, где Дэвис пока не выглядел изощренным чудовищем. Но подавал пугающие признаки грядущего разложения.
– Причину? Не уверена, что меня это интересовало, – Кэтти потерла шею, кривовато усмехнулась. – Я думаю, он выражался образно. Он показывал перспективы, приносил отличный доход. Все крутили у виска, мол, почему он до сих пор не снимет квартиру в Уотфорде, но он откладывал деньги.
– На что, вы не в курсе?
– Если мне не изменяет память, он собирался что-то на них приобрести такое, что позволило бы стать первым человеком на арене родного цирка и – не знаю, каким путем, – пробиться выше, руководить местом, в котором вырос. Уилсон мечтал выпустить из клеток забитых палками зверей, потому как считал, что развлекать людей должны только другие люди, разогнать половину коллектива бездельников и пьяниц. Он объяснял мне, как неправильно там все устроено, что если изменить порядок и отношение, то возможно достичь небывалых высот.
Он показывал ей умопомрачительные фокусы, новые, которые пока не включил в программу, а потом раскрывал их секреты – искусство всестороннего обмана, от которого Рауш приходила в неподдельный восторг. Она же бравировала тем, что знала братьев Гримм наизусть, и пересказывала с такой выразительностью, что Уилсон глаз от нее не отводил. Она не сразу догадалась, что причина его внимания крылась не только в сказках.
– Он не делился с вами ничем личным?
– Вынуждена огорчить вас. Никто не поднимал больных тем. Зачем их обсуждать, в самом-то деле, коли их забыть хочется, – она потупила взгляд.
– Он рассказывал о родителях? Об отношениях с другими артистами? Какие-либо подробности?
– Извините…
– Выходит, вы не столь хорошо знали его, – вздохнул Стивенсон, чувствуя, как гадко тлели внутри его ожидания: они не выяснили ровным счетом ничего такого, чего не могли бы додумать самостоятельно на имевшейся основе.
– А почему вы решили, что я хорошо его знала? – Рауш к тому времени совсем перестала плакать, только носом шмыгала, смахивая со щек мелкие запоздавшие слезинки. – Я его понимала, но не знала о нем ничего в подробностях. Ни о прошлом до цирка, ни о семье. Вы вправе не согласиться со мной, но далеко не это делает человека близким.
Уилсон не считал ее слабой, а если она жаловалась ему о нападках и насмехательствах, то выражался следующим образом: конфликтов лучше избегать, но коли бить в ответ на подлый удар, то с безупречной точностью.
– Оставим, – отступил Нельсон. – Как вы считаете, он разбирался в химии или в парфюмерии?
– Сильно сомневаюсь. Он углублялся исключительно в науки, связанные с работой. Метафизика и анатомия, кажется. Поэтому его выступления оказывались выше любых похвал: он не подражал, а опирался на знания и вносил много нового, такого, чего не в силах были повторить люди безграмотные. Уилсон мог обмануть всех и каждого, но ничего не смыслил в каком-нибудь зельеварении. А к чему это вам?
Здесь доктора не удержались – переглянулись. И у обоих в сознании взвился шумный рой всякого рода догадок, преимущественно неприятных: что-то было упущено в самом начале, в морге. А может, и того раньше, пару лет назад.
– Его интересы, вероятно, помогут определить, куда он пропал, – выдохнул Генри, закинув ногу на ногу. Ему хотелось верить ей, однако ее переменчивость отталкивала. – Дэвис указал на вас как на самое близкое лицо, перед тем как исчезнуть.
У Нельсона глаза загорелись, заблестели: Картер чудесно выпутался из положения, что вызвало в нем прилив неописуемой гордости, пускай его собственного вклада там не было.
– Правда? – ахнула Кэтти, цепляясь тоненькими, ледяными пальцами за подвернутые рукава рубашки Стивенсона: – Он все еще помнит обо мне?
Но ответствовал вновь Генри, полностью осознавший былую неправоту:
– Вы единственная, о ком он до сих пор помнит. Извините, что показался грубым, я излишне волнуюсь за пациента.
Уилсон не был урожден на свет Капл-Брейкером – он превратился в него, как обращается в гниющую труху молодое, но отравленное дерево. И мало того, что больно оно от природы, так ему отрубили практически все тянувшиеся к свету ветви, и не осталось более листьев, способных сберечь этот свет внутри.
Кэтти совсем растаяла. Она потянулась к тумбочке, перевернула фоторамку, вытащив из нее снимок – там она держала на руках сына – схватила карандаш и подписала на обратной стороне: «Чарли. 19.07.1867».
– У меня единственная просьба к вам. Если отыщете Уилсона живым, умоляю, отдайте ему, – она протянула фотографию Нельсону, улыбаясь печально, – но не сообщайте ему мой адрес. Все это строго между нами, как вы сами говорили.
Они с Генри держались спокойно, без показного удивления, чтобы не пугать и не расстраивать ее мнимым осуждением. Только что они обманными путями вытянули из уязвимой Рауш сведения, способные в руках умелого газетчика с позором закопать целую именитую династию глубоко под землю так, что никакими деньгами никто не сможет откупиться.
– Он похож на него, – Стивенсон забрал снимок, подарив ей фотографию Уилсона взамен.
– Спасибо, – произнесла Кэтти. Кончиком платка она вытерла красные, припухшие глаза. Они искрились признательностью.
– Вы не сказали ему о сыне? – спросил доктор, после чего огляделся и вспомнил, что не закончил писать рекомендации по лечению.
– Нет, не стала, и то было самым правильным решением в моей жизни. Если бы он только узнал, то вылез бы вон из кожи, исходил бы пешком всю Англию и весь свет, чтобы найти меня. А это бы его погубило. Покажись он на пороге – его следующим вечером забросят в камеру куда-нибудь в Маршалси. Ах, она же сгорела. Да разве мало вокруг тюрем? Вы меня только услышьте, – к миссис Рауш вернулась ее рассудительная сдержанность. – вам моя жизнь может показаться странной, но я ни в коем случае не жалуюсь на нее. И супруга я своего люблю, поскольку в этом мое предназначение, за детей каждый день молюсь. Мне непросто, однако я не променяла бы все это ни на что другое.
Причина внезапно убраться с вездесущих глаз сначала в Лондон, затем в Гринвич – после известия о гастролях уотфордского цирка – была весомой: Кэтти ждала ребенка от человека, развлекающего публику наравне с клоунами. Теодор клочьями рвал на себе волосы, у матери обострилась чахотка, которая сгубила ее несколькими месяцами позже, уже в столице. И после этого глава семьи, убитый собственным горем и озабоченный сохранением фамильной чести, сделал непростой выбор, о последствиях которого ему, вероятно, не докладывали. Иначе трудно было вообразить, будто он имел полное представление о синяках на теле горячо любимой дочери, скрытых под длинными рукавами платья и косметикой.
– И почему же не променяли бы? – прищурился Нельсон.
Его поражало, как у Кэтти менялись настроение, поведение, жестикуляция. К одному и тому же она относилась по-разному, проявляла вспыльчивость, чтобы потом опять прийти в равновесие – при всей трагичности, ограничить ее общение с детьми явилось правильной мерой.
– А вы как думаете? Я сижу взаперти в пределах имения, зато в безопасности под присмотром гувернанток, – миссис Рауш аккуратно поднялась, подошла к окнам, медленно раскрывая шторы: свет болезненно ослепил глаза. – Отец даже взял на содержание лекаря, если я вдруг сильно поранюсь или упаду в обморок. У меня семья, ни в чем жизненно важном я не нуждаюсь. Вы принесли мне ужасную новость, от которой у меня разрывается сердце, и я искренне надеюсь, что сумела вам как-нибудь помочь, – она повернулась к докторам лицом и в очередной раз вспомнила об отвлеченном: – Но у меня достаточно своих волнений, чтобы убиваться еще из-за того, с кем я никогда больше не увижусь. Супруг приболел, представляете, как всегда некстати, но поездку отменять не стал, направился в Гавр. Жаль, что вас не застал, честное слово, буквально вчера сел на пароход.
Ее взгляд зацепился за фотографии, и она вздрогнула.
– А что ваш лекарь? – поинтересовался Генри, не отрываясь от письма.
– Справляется как может, но Эмиль не особо доверяет врачам. Подозревают грудную жабу, он уехал весь отекший, кошмар, – она положила руку на сердце. – А в последнюю неделю он кашлял, жаловался на головокружение, тошноту и всякие боли.
Картер нахмурился, однако больше был занят своим. В любом случае, силой мысли он никого не мог ни осмотреть, ни тем более вылечить.
– Пусть по возвращении свяжется со мной, если не станет легче, – он вышел из-за стола, скручивая в трубочку исписанный лист.
Доктора еще раз поблагодарили ее, а Кэтти поблагодарила их в ответ и попросила спуститься, чтобы она смогла привести себя в порядок. Генри снова поклялся, будто они никому ничего лишнего не расскажут, понимая серьезность положения, затем схватил Стивенсона под руку и уволок за собой прочь.
***
Стол был бесподобен. Закуски, суп, горячее, а на десерт – Боже милостивый – яблочный пирог, изобилующий начинкой.
Теодор привязался к Нельсону, продыху ему не давал с вопросами о стране и о профессии. Нельсон же отвечал улыбчиво, раскованно, однако становилось все отчетливее видно, что ему хотелось молча поесть. Генри предпринимал попытки оттянуть внимание Рауша на что-то абстрактное, да никак не выходило, пока не вмешалась Кэтти:
– Я временами выпекаю что-нибудь сама, – произнесла чуть застенчиво, пока Стивенсон перекладывал себе на тарелку кусок пирога. – Сегодня утром, правда, я чувствовала себя неважно, пришлось оставить пироги на кухарок. Впрочем, они тоже недурно справились с поручением.
– Не то слово, – Картер вроде наелся, но в его желудке осталось место для сладкого. Даже если бы не осталось, он бы все равно не устоял перед любимым десертом.
– Эмиль увез с собой все, что ты наготовила ему, – с отцовской нескрываемой гордостью сообщил Теодор. – Он, конечно, так и будет жаловаться на одышку, если продолжит потреблять столько сдобного, однако он не в силах побороть себя.
– Вот и славно, ничего не пропадет. Для него ведь старалась, – улыбка на ее лице превратилась в натянутую, притворную, однако она поправила себя, прежде чем кто-либо заметил.
Гувернантки привели детей, и тогда началось торжество. Кэтти с долгожданной радостью забрала Софию себе на колени, а Чарли залез на стул рядом, свесив ноги. Оба, несмотря на возраст, были воспитанны – не визжали за столом, не капризничали. Девочка еще ничего толком в происходящем не смыслила, зато ее брат показывал прелестные манеры. Но Чарли не понимал, за что на него срывались, что значили все обвинения в их с матерью адрес, о которых строго-настрого запрещалось рассказывать дедушке. Он невинно сидел за столом и ковырял вилкой свою порцию картошки, а Генри уставился на него неоднозначным взглядом. Признание того, что перед ним сидел прелестный, безгрешный ребенок, вызывало естественное умиление, однако умиление то было искаженным, так что доктор вовсе ушел от данного занятия, да и неприлично это: таращиться на детей.
Прощались долго. Дети без устали кружились подле докторов, Теодор в свойственной ему манере звал гостей на охоту, обещая, что для них соберет лучших псов и самых быстрых лошадей. Генри разбрасывался наставлениями, подчеркивал, насколько значимо следить со здоровьем и иметь под боком умелого – выделил голосом – врача. Нельсон мысленно закатил глаза, причем так, что они в его воображении прокрутились вокруг своей оси и вернулись на место: Картер, должно быть, запамятовал, что сам некогда был «неумелым».
– Спасибо вам, – Кэтти подбежала к Стивенсону и потянула к нему руки, вынуждая наклониться для объятий.
Ей не хотелось, чтобы они уезжали. Они оказались первыми, в чьих лицах она не увидела осуждения. Даже мрачная местами физиономия доктора Картера не шла в сравнение с тем, что она созерцала в гораздо более узком, повседневном кругу общения. Нельсон сказал ей о своей уверенности в том, что все будет хорошо, а миссис Рауш тогда ответила, будто теперь ни капельки в этом не сомневается.
***
– А вот в чем я не сомневаюсь, – сказал Стивенсон, стоило им выехать за ворота, – так это в том, что нам пора положить всему конец. Уилсон способен обмануть всех и каждого. Это что еще значит?! – причитал он, размахивая руками.
Поездка основательно повлияла на него – та витиеватая мысль, созревавшая в его сознании последнее время, наконец-то сформировалась полноценно, окрепла и сама рвалась наружу, билась, как влетевшая в дом синица бьется об оконное стекло до последнего вздоха. Стивенсон уже представлял, с каким облегчением выскажет ее дома, пускай она гарантированно породит настоящий скандал, однако у него, в отличие от Генри, насчитывалось немало аргументов.
Что же до синиц – говорят, к несчастью.
– Обманывать он может кого угодно, – Картер хлопал себя по карманам, проверяя, не забыл ли чего. – Но Господа Бога ему не провести, а уж дьявол по нему давненько плачет. Завтра же поставлю Грина с Ланкастером на уши. Пускай проверят все снова. Не раскапывать же покойников, в самом деле, грех какой. На дворе не Средневековье. Но необходимо узнать, как он нас провел, и если выясним это, то будем полностью готовы взять его. Желательно живым. Ответы наверняка были на телах, я просмотрел их.
– Ты даже не знал, что ищешь. И до сих пор не знаешь, как ты мог заметить? Я расспрошу мистера Ланкастера вновь, мало ли, появятся детали. Если едкий запах эфирных масел был лишь отвлекающим маневром, то вопрос в том, что он успевал сделать такого, заставляющего тело не слушаться.
– Хорошо, – задумался он и прибавил: – Считаешь, Кэтти любила его?
– Я скорее назову это преданностью. Она была юна, неопытна, не готова ко всему тому, что на нее впоследствии обрушилось. Едва ли она планировала ребенка, и что бы она ни твердила нам с тобой, это испоганило ей жизнь, и она это превосходно понимает. Но вот Уилсон… Он ее превозносил, – он притих ненадолго, после чего закивал, сам с собой соглашаясь: – И не нужна была ему никакая другая, покуда он считал ее единственной, способной обратить на него внимание. Правильно, что Кэтти не сказала ему о Чарли. Быть может, это их спасло. Никому не известно, как бы он отнесся к ребенку и к запрету видеть его. Он ненавидит себя, вот в чем корень, – Стивенсон повернулся к доктору лицом, убеждаясь, что тот пристально его слушает, – а последствия таковы: он вымещает избыточную злость на остальных женщинах, но они не являются первоначальным звеном в его логике.
– Неужели? – Генри почесал затылок.
– Да. Я думаю, он отталкивается от мужчин, – Нельсон вытащил записную книжку и отлистал в самое ее начало, где были очерки обо всех преступлениях Капл-Брейкера. – Они молоды, привлекательны, состоятельны. Как раз такие, каким он мечтал бы оказаться.
– Тогда почему бы ему не отыграться на них?
Картер не был инспектором, не имел ни малейшего опыта в расследованиях и вообще не отличался умением выстраивать с людьми диалог. Перед самым выездом он поймал себя на признании, как много колоссальных рисков взвалил на себя, однако отступать было некуда. Оттого Рихтер накануне беспокоился: не за Стивенсона, которому от природы досталось поразительное чувство такта, а за того, кто лишился бы врачебного звания, сочти Теодор его врагом.
– Дэвис винил не мужчин за их образ жизни, а женщин, ведь те никогда бы не отдали предпочтение уроду с веретенообразной шеей, коим он себя считал. Не только из-за шеи, конечно. Его выпученные глаза, в целом худощавое телосложение – он перестал держать гнев внутри, после того как узнал, что терять ему нечего. С развитием болезни он рано или поздно лишился бы работы, Кэтти бесследно куда-то исчезла, не оставив намеков, бросила его, и спланированное будущее полетело вверх тормашками. Его подвели к грани, причем роковые события копились одно за другим, как снежный ком, – он жестами изобразил этот самый ком, – примерно в январе 67-го миссис Рауш должна была узнать о своем положении. Ничего трудного, простая арифметика. В середине ноября 69-го, – он начертил в блокноте прямую, отмечая на ней ключевые даты, – врачи сообщили ему диагноз. В феврале 70-го года он впервые убил, а вплоть до минувшей весны лечился.
– Именно, – Генри заглядывал через плечо Нельсона в его схематичные зарисовки. – Лечился, продолжая притом зверствовать. Если вспомнить, он часто обращался к врачам со времени постановки диагноза. То печень у него увеличилась, то слабость такая, что с кровати не встать, то суставы не давали покоя. Но потом ему стало легче. Вероятно, болезнь перешла в пассивную стадию.
Картер никуда не подсматривал – он выучил, просмотрев найденную Рихтером карту десятки раз от начала до конца.
– Это совпало с крушением «Альбертины», и на следующую пару лет Уилсон успокоился. Собирался начать жизнь с чистого листа? Он ведь и тебя в покое оставил.
– Не знаю, что он там собирался, но ничего удивительного в том, что его собственное здоровье было ему дороже идеи потрепать мне нервы. Однако в этом году он обратился с жалобами, в частности, на то, что не просто кашляет, а задыхается, что руки порой не слушаются его и в груди постоянно тянет. Вот здесь ему с сожалением сказали, будто лечение потерпело крах и недуг отныне ему не поддастся, разве что, получится выиграть год-другой.
– Оу, – Стивенсон послушал его и заметно помрачнел. – Ты не считаешь это неправильным? Они не могли сообщить о прогнозах сразу? Я не удивлен, что это стало последней каплей, переполнившей чашу.
Он знал: ставить себя на чужое место – затея предельно паршивая, ибо тогда ненароком возникнет сострадание, затеняющее собой драгоценную объективность, однако тут он позволил крохотное исключение и моментально вкусил его последствия.
– Мы тоже люди, Нельсон, – вздохнул доктор, – и мы также хотим верить в выздоровление наших пациентов не меньше их самих. И пока есть шансы, даже самая тусклая надежда, не принято выносить приговор. Со своей стороны могу уверить, что Уилсону была оказана посильная помощь. Некоторые так выкарабкиваются, это факт. Ему не повезло.
– М-да, не повезло. Когда-то давно я услышал одно интересное мнение, которое не в состоянии выкинуть из головы, послушай, – он малевал что-то отвлеченно: – Никакая трагедия не происходит спонтанно. Ей всегда предшествует цепь событий. А ты задумывался, замечал хоть раз, будто иногда эти цепи настолько явны, что кажутся умышленными, предначертанными, что ли… Словно так и должно было произойти, невзирая на потери.
– Я… Я не… Боже, – Генри сложил пальцы в замок и приставил к губам. Его посещали такого рода рассуждения, пришли к нему сами с возрастом и опытом, но он упорно гнал их прочь, ссылаясь на их бесполезность. Ведь никому не удалось найти верного ответа на вопросы, которые людям не дано постичь. – Не знаю, что и ответить.
– Прости, я опять тебя обременил, – отступил Стивенсон, притворившись, что совсем не настаивал на продолжении темы. – Просто у меня один план намечается. Небольшой. Я немного взволнован, и, как ты заметил, всякая ерунда сыпется из моего рта. Но об этом дома.
– Почему?
– Потому что ты будешь кричать, – он с хитрым раскаянием отвел глаза и уставился в окно, будто бы вовсе ничего не говорил.
– Кричать? – Картер хохотнул по-доброму, потом сунулся вперед, дабы заглянуть ему в лицо. – И как громко я буду кричать, позволь спросить?
– Мне придется это выяснить, – засмеялся он в ответ, сполна довольствуясь текущим раскладом. К лучшему, если Генри до последнего будет принимать все за шутку.
Сегодня он попробовал себя кое в чем новом: в высококлассном притворстве. Все те истории, которые он плел из ничего, сопровождаемые боязнью выпустить все из-под контроля, понравились ему настолько, что он готов был сыграть снова, на сей раз задрав планку.
