***
Просидели часов до девяти втроем: англичанин, немец и скандинав. Причем плодотворно. Сверили хронологию, выстроили более-менее четкий порядок действий: обрубить безнадежные пути, идущие от теории с «магическим зельем», и направить силы в сторону реалистичных версий. Генри до того завелся, что стащил вниз все до единого врачебные атласы, включая свои собственные труды. И книги на немецком, подарки иностранных коллег, к которым он с тех пор не притрагивался, поскольку немецкий знал плохо. Зато им прекрасно владел Рихтер, чем грех было не воспользоваться. «Уилсон способен обмануть всех и каждого» – взяли за своего рода девиз за отправную точку и цель доказать обратное. – Откуда у Дэвиса взялись книги? – инспектор листал атласы и диву давался, как в этом посильно разбираться. – Анатомия трудна к понимаю, а без практики отделения позвонков толку мало. Как бы там ни складывалось, он бесконечно уважал Картера за его профессию и тихо радовался близкому знакомству с ним. Врачи не выбирали пациентов, но расставляли приоритеты, и Генри бросил все ради принятия у супруги Йенса длительных, сложных родов. С задачей справился бы кто-нибудь другой: в Лондоне куда ни плюнь – одни специалисты, однако Картера ставили превыше многих, и он с лихвой оправдывал доверие. – Вероятно, из библиотеки, – доктор уныло просматривал страницу за страницей, а рассуждения о практике намеренно не поддержал; голова казалась ему тяжелой, будто чугунной. – Никто за пределами цирка его лица не знал, да и выглядел он прилично. Развивался, так сказать. Только не в ту сторону свой потенциал направил. Среди пожелтевших местами листов он наткнулся на то, о чем давным-давно забыл: на истертую, выцветшую их с Бэллой фотографию, полную счастливой ностальгии. Но ровно столько же в ней скопилось губительной боли: лучезарная улыбка застыла на лице миссис Картер, запечатлелась на бумаге и в памяти, а из жизни испарилась навсегда. Генри быстро захлопнул книгу и отложил в сторону, сочтя, что больше искать там нечего. – Мистер Ланкастер упоминал о том, что его сильно били перед тем, как спустить с лестницы, верно? – Рихтер разложил бумаги на коленях. Он усердно размышлял – настолько, что утомился, но пока что это не принесло результатов. – Упоминал, еще как упоминал, – Нельсон откинулся на спинку дивана и от отчаяния накрыл лицо врачебным справочником. К сожалению, информация не имела свойства впитываться через кожу. – Завязалась нешуточная потасовка, причем у Уилсона был нож, насколько вы помните. Но вроде серьезных увечий в рукопашном бою он Лайонелу не нанес, не хватило навыков. – Он сказал, Дэвис крепко вцепился ему в горло двумя руками, после того как разбил флакон. Рихтер взял одну из книг и бросил в центр стола, указывая на рисунок. – Это болевые точки на человеческом теле, не так ли? – Они самые, – Генри похлопал себя по щекам и окликнул лакея, дабы тот наполнил опустевший графин прохладной водой. – Но они на то и болевые, что удары в них наверняка запомнятся. – Не в этом дело, – ну наконец-то инспектор хоть в чем-нибудь разбирался лучше остальных, иначе он стал чувствовать себя по сравнению с ними откровенно глупо. Его по-прежнему задевало, что дело невероятной важности почти полностью отдали в руки врачу и его другу, ветеринару-мыслителю, а не обученным, умелым людям. Комиссар всегда делал ставки на результат, процесс и жертвы мало интересовали его. А других, естественно, не спросили. – Если сильно ударить в область под подбородком или долго на нее воздействовать, можно лишить человека сил на время. Не полностью, но ощутимо. Прием довольно редкий и, на мой взгляд, бесполезный, но он существует. Мы так на службе развлекались. – Правда? Ну и развлечения, – Нельсон держался бодро, потому как великолепно вздремнул по дороге домой. – В чем его смысл, если противник не обезврежен до конца? Больше походит на какой-то трюк, – закончил, а потом его охватило волнение. – Я бы сказал, на фокус, – у Рихтера скулы свело от нетерпения. Он вскочил с кресла. – Мистер Стивенсон, встаньте-ка на минутку. – Собираешься бить его по лицу? – Генри вроде бы пошутил, вроде улыбнулся, но пялился на Йенса с молчаливым предупреждением. – Ни в коем случае, – с честными глазами поклялся тот, вспоминая, что ему в полку рассказывали. Лейтенант им попался строгий, как сволочь, гонял до мыла без продыху, зато много толкового вбил им в головы. А уж когда напивался до чертиков, такие страсти рассказывал, не передать. – Да ладно вам, инспектор, – Нельсон демонстративно встряхнул плечами и якобы размял шею, – я уже приготовился. Они сошлись практически носом к носу, оставив Картера зрителем, и, невзирая на то, что инспектор почти на голову превосходил Нельсона, он взял роль Капл-Брейкера: – Заманчиво, но давайте лучше представим, что там на самом деле произошло. Все началось, когда Дэвис разбил флакон с этой дрянью, – он треснул себя кулаком в грудь. – От резкого запаха Ланкастер стал кашлять. Стивенсон принялся изображать удушье, согнувшись пополам, попятился, отчего лакей немедленно прибежал из прихожей с выпученными глазами. Доктор махнул ему рукой в призыве не обращать внимания. Из-за угла выглянула горничная. – Вот оно! – воскликнул распаленный Рихтер. – Подходящее положение для удара, – он сделал резкий выпад и, имитируя размах, задержал руку в области под нижней челюстью. В его плотно сжатом кулаке выступала костяшка большого пальца, которой, в идеале, следовало бить. – Лайонел и так был выведен из строя, но это вызвало сильнейшее головокружение, слабость и тошноту. Тогда Дэвис взял его за горло и встряхнул, что усугубило дезориентацию. Йенс довольно сильно сомкнул руки у Нельсона на шее, не отдавая себе отчета в том, что трепыхался и хрипел он уже по-настоящему, но тот не жаловался: ему не хотелось прерывать мыслительный вихрь у инспектора, вдобавок ситуация все еще была сносной. – Затем в ход пошло самовнушение, – заквакал Стивенсон, чем побудил сразу ослабить хватку. Он откашлялся. – Благодарю. Прибавьте к этому страх и вышеназванные симптомы, и мы получим мнимый паралич. – Все было так просто? – развел руками Генри, когда представление закончилось. Уилсон не один год насмехался над ними, создавая антураж гениального душегуба, способного делать немыслимые вещи. Он разыграл грандиознейшее шоу за пределами цирковой арены, увел их далеко от истины, так далеко, что сам же стал давать подсказки. – Я уверен, – Рихтер, пожалуй, впервые употребил это слово по отношению к делу Капл-Брейкера. – Не забывайте, что мистер Ланкастер – крепкий мужчина, превосходящий Дэвиса по силе и телосложению, а в остальных случаях речь о девушках, которых он, вероятно, элементарно оглушал этим приемом. Вот только никакой он не «Делюзеон», а самый настоящий клоун, которого я лично поведу к виселице с мешком на его голове. – Поэтому я не нашел отметин, – доктор превосходно помнил каждое тело и все повреждения на них. – След от удара скрывал еще больший след от металлической подошвы, до самого подбородка, поскольку он держал ногу параллельно шее, пока давил. Вероятно, жертвы пытались сопротивляться, но не настолько, чтобы, к примеру, содрать себе ногти: подъязычная кость довольно быстро ломалась под действием железной пластины. – И трудно определить, что здесь более жестоко, – Нельсону поплохело, и он присел. – Он болен. Болен, да, чертовски болен, и чем глубже я лезу ему в голову, тем больше об этом жалею. Здравое сознание отказывается принимать отравленное. Но надо покончить с ним во что бы то ни стало, иначе моя душа не успокоится. – Правильно! – поддержал Йенс. – Для него будет счастьем, если он издохнет где-нибудь в подворотне и его съедят крысы. Если он проявит себя снова, это станет последней его выходкой, клянусь! Обычно он вел себя сдержаннее. Но он устал, нестерпимо устал думать о Дэвисе днями и ночами, вместо того чтобы поиграть с сыном в солдатиков или сводить дочек в кукольный театр, а жену куда-нибудь потанцевать. У него до Капл-Брейкера имелось не столь много времени на семью, а теперь оно практически исчезло. Он знал, что подобными темпами убьется, упадет, как загнанная лошадь – не мог же он все время уповать на изумительно крепкое здоровье, рано или поздно оно треснет по швам ввиду изобилия нервотрепки, прикрытой хронической нехваткой отдыха. Но он также понимал, ради чего не щадил себя: чем выше звание и жалования, тем приличнее выплаты будут полагаться семье в случае его кончины. А с тем, сколько раз он ввязывался в перестрелки с поножовщинами, нельзя было отметать самого плачевного исхода.***
Инспектор отправился домой, взбудораженный, нервный, но не лишенный оптимизма. Его сознание полнилось многообещающими планами, жернова рассудочной мельницы с трудом справлялись с нагрузкой, до той степени, что в них не осталось места для перетирания мыслей о тесной дружбе между Картером и Стивенсоном. Далеко не его дело, конечно, однако таким уж любопытным сделала его природа, иначе никогда бы он не стал успешным в своем деле, если б пропускал мимо глаз интересные вещи. С отъездом Рихтера обстановка не сбавила обороты. Как раз напротив: оба доктора намеревались поднять одну и ту же тему, но сделать это оказалось особенно трудно. В итоге счет открыл Нельсон: после ужина он удрал в свою комнату, а чуть позже постучался в спальню Генри. Тот отдыхал на кровати, наслаждаясь сюжетом любимой, зачитанной до дыр «Одиссеи» Гомера. Подобного рода поэмы, совмещавшие непростой быт и волшебный вымысел в своих благородных, мелодичных строфах, помогали ему сосредоточиться. – Я тебя отвлекаю? – поинтересовался Стивенсон, рассчитывая в глубине души на мягкое «да». Однако испытал разочарование: – Я весь в твоем распоряжении, – отозвался доктор, откладывая книгу. Он принимал неизбежность острого спора, но решил сперва изобразить, будто не увидел в блокноте ничего страшного. Ему хотелось выслушать все от начала до конца. – Можно мне взглянуть на платье? – Нельсон просочился к шкафу и ненавязчиво приоткрыл одну дверцу. Его лицо источало пронзительную простоту. – Зачем? – Мне нужно кое-что проверить. Проверить, да. – Что? – спросил Картер столь же ласково, когда горло наполнилось горьким негодованием. Его улыбка была настолько притворной, что в ней не осталось ни капли истинности. Пора было раскрывать карты: – К примеру, налезет ли платье на какого-то неизвестного мужчину с твоими параметрами? Нельсон громко выдохнул, закрывая шкаф обратно за ненадобностью. Он положил руки на пояс, недовольно сжал губы и встряхнул головой. Он выглядел всецело готовым пререкаться: – М-м-м, ну, разумеется, – взглянул вызывающе, чуть исподлобья. Его записи нашли, более того, истолковали верно, на что Стивенсон и уповал, честно сказать. Это лишало его необходимости объяснять, экономило время, которое теперь, очевидно, пойдет на скандал. Он чувствовал на себе немой укор, который непомерно бесил, который, соприкасаясь с кожей, разъедал ее. Но Нельсон считал себя правым: – Знаешь, перед тем, как ты начнешь… – О нет, – исходная тактика рассеялась, подобно слабому свету среди подвальной тьмы. Картер вдохнул, не спеша поднимаясь на ноги, а потом как взревел: – Я уже начал!***
Прислуга столпилась на первом этаже. Горничная вместе с кухаркой стояли под лестницей на цыпочках, даже лакей, до победного сохранявший положенное равнодушие, переместился к проходу и спрятался за ближайшей стеной, чтобы послушать, какие крики доносились сверху. Все шло закономерно: сперва взаимные обвинения, потом аргументы в пользу каждого, где прозвучала масса чувственных признаний о заботе, которые в свете обстоятельств пролетали у споривших мимо ушей. Но самым пиком послужило высказывание Генри о том, что Стивенсон, нарядившись в платье, может проваливать прямиком в бордель, на что тот, потрясенный до отвисшей челюсти, выпалил в сердцах: «А не пойти ли тебе к чертовой матери?!» Нельсону тогда стало жгуче обидно, на миг возникло неосуществимое желание прямо так и поступить Картеру назло. Ретивый нрав передался ему с молоком матери, но в меньшей степени, чем таковой достался Адель. И к счастью. – Вот посмотришь, сегодня же помирятся, – прошептала горничная. – Да не помирятся они, – возразила кухарка, краснея. – Сегодня, по крайней мере, точно. – Я тебе говорю. Лакей шикнул из-за угла и призвал их к порядку. Не потому, что подобные разговоры были недопустимы, а потому что стало плохо слышно. Однако происходящее следовало, помимо прочего, видеть: – И это ты упрекал меня за безответственность, за безрассудность! – расхаживал доктор туда-сюда, махая руками. – Ты меня не слышишь, Генри! – воззвал Нельсон, готовый рвать на себе волосы. – Ты просто не хочешь слышать меня! Цель требует риска, но можно ведь не втягивать в него посторонних. Мы справимся. – Исключено! Ты хоть представляешь, что будет, попадись мы на глаза констеблям? Не знаю, как у вас в Дании, но здесь за такое вздернут! Тогда конец настанет и твоей, и моей жизни. А теперь сам себе ответь, стоит ли оно этого? Стоит ли Уилсон этого? – Да, тут и думать нечего! – он оставался непреклонен – его поддерживала породная норовистость. – На нашей стороне комиссар, а значит, в случае неприятностей мы просто объясним им ситуацию. Даю слово, Дэвис ни за что к нам не подойдет лично – не хватит смелости, зато это выведет его из себя, а когда человек злится, он совершает ошибки, прямо как ты сейчас! Они вели диалог на повышенных тонах довольно долго, пока у каждого в горле не начало першить. Тогда громкость понизилась, они устали наматывать круги по комнате и сели на кровать по разные ее стороны, спинами друг к другу, но к соглашению так и не пришли, только окончательно выбились из сил. – Да, – утвердительно сказал Стивенсон. Он лег на спину, вперившись взглядом в потолок. – Нет, – Картер лег на бок лицом к стене. – Мне скверно, Нельсон, как никогда, скверно без твоей идеи. А с ней вообще охота застрелиться. Я чужой жизнью не рискну, а ты навязываешь мне свою. Одна вина, вырытая могилой на его совести, не успела порасти травой, как рядом рылась новая яма. И он предпочел бы лечь туда сам, лишь бы уберечь Стивенсона от дурной участи. Дэвис наверняка понятия не имел об истинной природе их отношений, иначе давно совершил бы задуманное – доктор радовался каждый день той спасительной нити, которую ему сейчас предлагали оборвать. – Генри, – моментально смягчился Нельсон, повернувшись к нему, а после прижался и обнял со спины, заставив вздрогнуть. – Когда ты перестанешь позволять ему все портить? Я знаю, чего именно ты боишься, но этого не произойдет снова. Я обещаю. – Это невыносимо, – застонал тот измученно. – Мы накликаем на себя непоправимую беду. – Да с чего ты решил? – он прильнул к нему сильнее, даже ногу на него закинул. – Если вырядиться как следует, то никто ничего не поймет. Будет темно, не забывай, место уединенное. Рискнет подойти – револьверы наготове, нас вряд ли осудят за его ранение или убийство. Вдобавок, он сейчас не в лучшей форме, чтобы проворачивать свои трюки. Ну же, не лги мне, что не осознаешь перспектив. Никому не видать счастья, пока мы не поставим точку в этом деле. Он боялся, как и любой здравомыслящий человек на его месте, страшился тех жутких вещей, которыми его припугнул Картер. Но еще ужаснее, по его мнению, было вставать день ото дня и истязаться мыслями, явится ли сегодня Дэвис к ним на порог, придет ли от него очередное письмо или, быть может, обнаружатся жертвы. А Стивенсон так пылко мечтал избавиться наконец от затратной аренды близ центра, чтобы перебраться сюда и рассказывать, будто их с доктором сожительство носило временный характер. Рано или поздно ему придется уехать и снять новое жилье, попроще, – когда люди поймут, насколько подозрительно обращаться к врачу и ветеринару по одному адресу, – однако пока им верили, и его ничего особенно не беспокоило. – Осознаю, но последствий выходит больше. Генри больно кольнуло то, что Нельсон склонял его в свою сторону, как бы сильно он ни противостоял его аргументам. Он довольствовался полученным с детства воспитанием и сформировавшимся характером, однако излюбленные грабли валялись у него под ногами всегда: он позволял вить из себя любые веревки людям, которых любил. Когда он последний раз наступил на эти грабли, палка прилетела ему по лбу настолько сильно, что едва не расхотелось жить, а теперь он снова не мог пройти мимо. Нельсон и Бэлла – в обоих били ключом нескончаемый пыл, категоричность и страсть, с коей они впивались зубами в возникшие помыслы. Оттого Картеру казалось, что его не менее принципиальный отказ заставит с разочарованием отвернуться от него. И если с Бэллой ситуация складывалась откровенно подлая, когда ее предлоги несли лишь поверхностную, притянутую за уши значимость, то Стивенсон безукоризненно отражал любые придирки, обращал все в собственную выгоду, чем подавлял его еще быстрее. – Не-а, не будет никаких последствий, если не промахнемся с расчетами. Все слишком затянулось. У меня есть трезвый рассудок и свободная воля, по велению которых я решил однажды прийти в морг и выяснить, чем могу быть полезен доктору, вернувшему мне лошадь. Так вот: я ни разу не пожалел и не отступлюсь, пока мы не разберемся с корнем проблемы, – он ткнулся лбом ему в плечо. – Это не только твоя борьба. – А если все-таки… – начал Генри, поворачиваясь к нему лицом. – Если промахнемся, то все отменим, даю слово. Торопиться здесь не нужно, спланируем каждый шаг, а если преград возникнет непреодолимо много, вот тогда и вернем миссис Хоггарт платье со спокойной совестью. Зато сделаем все от нас зависящее. Прошу тебя, я никогда прежде не был в чем-то настолько уверен. Картер ничего не стал говорить, а молча его обнял, и они оба почувствовали кожей все недосказанное – то, что Уилсон будоражил их сознание, ведь это нормально – испытывать страх перед безумцем. Но вместе с тем они целиком полагались друг на друга, на то, что когда-нибудь наступит долгожданный покой. – Это значит «да»? – заулыбался Нельсон. Самым замечательным он посчитал то, что они не разругались вплоть до разъезда, как рисовало его воображение: им хватило зрелости и ума избежать конкретного разлада, а выбор стоял поганый как никогда. Он догадывался, каких усилий стоило доктору пойти у него на поводу, и остался благодарен. – Это значит, мы попробуем, – строго ответствовал Генри, улавливая фибрами души, что поступил правильно. Раньше он тоже считал, будто разбавлять лауданум – превосходное решение, не желая признаваться себе, что с самого начала знал исход: он не встречал ни одного зависимого от опиатов, кто бы выбрался из кабалы. И на самом деле он оттягивал фатальный момент, неосознанно надеясь, как влюбленный мальчишка, миновать его каким-то сказочным образом, но не сумел, и это подкосило его. А здесь он видел, что шансов на успех ровно столько же, сколько на поражение, причем можно было попытаться свести последние к минимуму. – Эй, Генри. – М? – По поводу борделя… Нельсон не обиделся, пускай изначально и намеревался так сделать. Ведь если рассудить хорошо, по совести, фраза была заслуженной, учитывая, как он рвался влезть в платье. – Бога ради, ты ведь в курсе, что я ляпнул не подумав. – Да, но знаешь, – Стивенсон мурлыкнул у него над ухом, обходительно проведя пальцами по его спине, а затем завопил, побудив Картера с руганью подскочить: – Не приведи, Господи! Горничная довольно щелкнула языком, оказавшись правой в своих заключениях, когда наверху прекратился скандал, после скромного молчания сменившись смехом. Она подняла с пола пустой таз и, по пути прошествовав мимо лакея – молодого и стройного, – толкнула его в бок локтем, дабы он собрался. Видно, эта ситуация чересчур впечатлила его. – Скажи еще, что ты не знал, – проговорила она одними губами, кокетливо покачав головой, после чего удалилась, а тот тихо хмыкнул в кулак. Их любимейшим занятием, как у всякой прислуги, было перемывание хозяину дома костей, причем никого не останавливал строжайший запрет на сплетни. Однако они не отзывались о Картере дурно среди своих: он достойно с ними обращался и столь же достойно платил, устраивал им выходные, а если кто-то чувствовал себя плохо – безоговорочно отправлял лечиться. Так что они не жаловались, наоборот, никуда не хотели уходить, успели даже стать не чужими друг другу людьми. Смерть Бэллы ознаменовала не лучшие времена, поскольку доктор мог приложиться к бутылке и что-нибудь в доме сломать, но в такие минуты все трое разбегались по углам, а Майкл в принципе не вылезал из конюшни. Затем дела постепенно наладились, Генри снова пропадал сутками напролет, не имея никакого расписания. Только вот гостей не собирал и сам сделался весьма неприхотливым, необщительным, погруженным куда-то глубоко в непостижимые думы. С нежданным появлением Стивенсона работы прибавилось: обслуживать двоих мужчин вдвое сложнее, к тому же дома они пребывали куда чаще. Незадолго до приезда Нельсона Картер вновь начал проявлять ко всему участие, а после – много улыбался, строил планы и разбрасывался инициативами; он с тоской вспоминал, жалуясь горничной, как неповторимо было устраивать застолья, как он соскучился по коллегам, с которыми по глупости оборвал связи.***
Уилсон стоял напротив зеркала, застегивая пуговицы присвоенного пальто, в кои-то веки не испытывая предательской дрожи в некогда ловких руках. Он обшарил дом вплоть до последнего угла и получил в распоряжение гору микстур и пилюль ото всех, казалось бы, недугов на свете, даже средства от сифилиса, которые были спрятаны в запертом ящике стола Шеффорда. «Гадство!» – подумалось ему, и он брезгливо вернул пузырьки на место. В целом он ощущал себя нормально, даже хорошо, а ему было, с чем сравнивать. Кашель поутих, не донимая его, даже порядком спал отек с глаз, во что с трудом верилось. Его перестало бросать то в жар, то в холод, и силы вернулись к нему, раскрывая сжатую в тиски грудную клетку. Он разучился тратить эти силы на что-то благое, а потому всецело был охвачен стремлением навредить и уничтожить, пока его время на свете не истекло совсем. Улучшение самочувствия было приятным, но обманчивым, подобно его цирковым представлениям, и Уилсон ощущал костями, будто это его финальная передышка, последнее уцелевшее звено в цепи, сдерживающей ненасытную болезнь. И как только цепь порвется – его загрызут, растерзав опавшее лицо и грудь, перекусив кривую шею. Дэвис взмахнул руками, развевая полы длинного приталенного фрака – известнейший жест перед началом каждого выступления, – улыбнулся и остолбенел напротив отражения, не в состоянии ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он различил там, по ту сторону зеркала, вдохновленного и полного стремлений человека, которого с небольшим преувеличением можно было назвать привлекательным. Того, кто вызывал бурю оваций, на чью магию ходили смотреть, устав от неизменных трюков с дикими зверями и ярких, но надоевших номеров жилистых акробатов. «Ты живой», – сказал он ему мысленно, и тот услышал, но сразу исчез, словно его пристыдили. Уилсон не силился вернуть его назад: это его выбор – уйти, скрыться где-нибудь за диафрагмой, – но отрадно было увидеть его. Дэвис упал руками на комод, прислонился к зеркалу лбом и попытался узнать, кто же сейчас остался, но у него не получилось. Он выбросил прежнюю одежду, а сапоги на металлической подошве, всегда ставившие жирную точку в его преступлениях, давно натирали, но он будто вчера заметил это и с неожиданным равнодушием снял их, заменив на новые, высокие и прочные, взятые прямо с порога временного пристанища. Они оказались удобнее, легче вдвое, пускай он некоторое время привыкал ходить без поддержки железных пластин. Однако он ходил, спокойно и ровно, внезапно вспомнив о том, что действительно излечился от дефекта многие годы назад. Надев однажды эти сапоги снова с дурной целью, он упустил из виду миг, когда вновь окрестил себя калекой. Дэвис опустошил флаконы, так и не воспользовавшись ими после побега. Шеффорда он заставил подчиниться куда банальней – встретив его с наставленным револьвером, украденным из его же рабочего стола. А чернильные сердца, которым пророчено было явиться символом его мировоззрения, – он перегорел ими, когда понял, что его собственное сердце до краев напиталось грязью. Отныне Уилсон не был Капл-Брейкером, он в одночасье растерял все черты, приписываемые этому вероломному убийце. Но он не утратил рвения поговорить с доктором на своих собственных условиях, и не нужны ему были излюбленные трюки, когда он обзавелся вещью, обладающей га- рантированной силой убеждения – именно так он подумал, пряча в кобуру полностью заряженный кольт «Уолкер» и распихивая по карманам увесистые патроны.***
Следующим днем все прыгали и скакали. Даже Лайонел со своей несчастной спиной – и тот не сдавал позиций, ковырялся вместе с Грином и молодыми инспекторами в архивах, по пятому кругу разбирая одни и те же каракули. Он вел себя приставуче, что было чуждо ему, расспрашивал Артура про семейную жизнь, про то, как он себя чувствовал в кругу забот и обязанностей. Тот упорно отшучивался, однако потом ему стало не до смеха: – Собрался делать предложение Джанет? – спросил он прямо в лоб, стоило им остаться наедине: подчиненные Рихтера ушли куда-то на обед. Грин ничего не имел против мисс Бойл, всецело ей доверял и относился к ней душевно, уважительно, зато знал Ланкастера, как себя самого, так что слабо представлял этот союз. Уж точно не сейчас, когда вокруг творилась сущая неразбериха, а сам Лайонел ютился в подъезде с крысами и благоуханиями канализации. Артур молчал, но давно понял, какое Джанет занимала положение, что ее либо привели с улицы, либо из мест похуже: он был наслышан об этой практике, когда желающие сэкономить люди давали шанс забитым и обделенным, готовым покорно трудиться в поте лица за троих, получая притом ничтожные жалования. Однако Грин не преследовал цели испоганить их с Лайонелом дружбу своими нравоучениями, поэтому перестал с ним бороться, раз тот не видел никаких преград. – К чему конкретика? – насупился Ланкастер. – Я просто решил заняться переосмыслением и рассмотреть иные перспективы, вместо пабов с сомнительными развлечениями. – А вот это, мой друг, как нельзя мудро, – переменился Артур, воодушевленно вынимая бумажки из очередного ящика, предвкушая, с каким перечнем проклятий будет эту писанину смотреть. – Что там с инспекцией? – Глухо. Сказали, ответ поступит не ранее следующей недели, – он не особо полагался на успех, учитывая, сколько толковых предложений эти ребята отклоняли каждый день, – у них завал. Рассмотрение корсета откладывали, предпочитая изобретения, на взгляд знатоков, более прибыльные, именуемые нынче «перспективными», но Ланкастер никого не торопил, ничего не доказывал, а терпеливо ждал, занимаясь обожаемым делом. – И не только у них, – пожаловался Артур. Он не обладал вредностью, как раз наоборот, а потому охотно заговорил об основах семейного быта, и рассказал бы больше, если б их не прервали Нельсон с Рихтером, забравшие Лайонела на индивидуальную беседу, в ходе которой подтвердились все их предположения. – Я даже не заметил, – удивился он слегка разочарованно. – Хотя заметил, конечно, но это напрочь вылетело из головы. Кто считает в драках удары? – Главное, что сейчас ситуация прояснилась, – Стивенсон все записал. Инспектор был излишне возбужден, чтобы браться за карандаш. – Значит, мы сами напридумывали о нем различных легенд? – К сожалению, он напускал нам пыли в глаза, – подтвердил Йенс, представляя, чего они могли избежать, докопайся до сути раньше. – Однако преимущество, наконец, за нами. Но вы все равно проверьте архивы, – наказал он строго перед уходом, – многое может заиграть новыми красками в свете последних событий. И во имя всего святого, где опять эти двое олухов?! Нельсон заулыбался, будучи единственным здесь, кто знал истинные преимущества. Он не вспомнит, когда перестал воспринимать дело Капл-Брейкера отдельно от своих проблем. Уилсон стал его врагом тоже, причем более личным, чем для инспекторов или, к примеру, комиссара. И он давно отказался от слов «втянул себя в это», заменяя на нечто правдивое: он полюбил. Поэтому любые неприятности Генри затрагивали его, прямо или косвенно, и он способен был без зазрения совести утянуться в корсет, нацепить парик и влезть в женскую обувь, если это поможет хоть куда-нибудь двинуться, потому как даже своим отсутствием Дэвис умудрялся наводить на всех тревогу.