***
Картер лежал в ванне, наполненной горячей водой, и ни о чем не думал, кроме того, как ему неохота вылезать. Маслá и экстракты наполняли комнату тягучим успокоением – именно то, в чем он нуждался превыше остального. – Генри! Генри! – Стивенсон влетел с ошарашенными глазами, размахивая утренним номером «Daily News». – Я не могу до тебя докричаться! – Какая срочность? – доктор дернулся с перепугу и расплескал воду через края ванны. Нельсон судорожно потряс перед его носом газетой, не в состоянии подобрать точных слов. Заголовков было много, но он указал на один: «Смерть в первом классе: дипломат скончался по пути из Гавра в Лондон». Инцидент произошел позапрошлым утром. Эмиль Рауш был найден мертвым в собственной каюте незадолго до прибытия судна в порт. Он оказался единственным из пассажиров, кто не явился ни на ужин, ни на завтрак, а когда не откликнулся на стук обслуживающего персонала, его схватились. Дверь была заперта, пришлось пойти на крайности и взять запасной ключ. Дипломат лежал в кровати, «сине-зеленого цвета, как волны в английском проливе» – передавала газета; с пеной у рта, отекший, словно пузырь. Члены экипажа отметили, что он поднялся на борт «не совсем здоровым», сильно кашлял, был весь взмокший, как при горячке. На вопросы о самочувствии он отмахнулся, мол, ему только и надо, что отлежаться, поэтому никто не беспокоил его. Причину смерти установил корабельный врач, исходя из видимых признаков, подтвердили ее доктора столичные, вскрыв усопшего в ближайшем соответствующем учреждении: не справилось сердце. «Без отца остались двое детей, супруга лишилась мужа», – сообщало издание ближе к концу полустраничной статьи, не называя конкретных имен. – Memento mori, – ответил Картер весьма равнодушно, не понимая, почему известие привело Нельсона в настолько эмоциональное состояние, – но я все еще принимаю ванну. Он никогда не радовался смертям, однако и горевать по Эмилю не собирался. Его переживаний не хватит на тех, чьи имена упоминались в обновляющихся некрологах. Он вообще не знал его, а Рауш – говоря о ее будущем – замечательно проживет с детьми на семейные деньги, сменив лишь статус на вдову. – Ты помнишь, какие симптомы болезни тебе называла Кэтти? – Стивенсон нервно скрутил газету в рулон. – Не признаки ли это отравления тяжелыми металлами? Теперь Генри задумался, приняв теорию за глупость, подхватить которую вправе только самые недобросовестные писаки. Он плохо слушал Кэтти тогда, но все перечисленное ею, помимо картины отравления ртутью и свинцом, было свойственно для сердечных заболеваний тоже, что он спокойно объяснил. – Она готовила ему сама. Вернее, нет, пекла. И он забрал все в дорогу. В выпечке, особенно с начинкой, легче легкого спрятать яд, ты прекрасно знаешь, – суетился Нельсон, не в силах устоять на месте, а после замер, словно окоченев, и проговорил тихо, с придыханием: – Кто сознается и раскаивается в своем грехе, тому грех прощается, – он повернул к доктору голову. – Что если она пыталась сказать нам? То, как она обняла его на прощание, с каким тоном произнесла это последнее: «Я не сомневаюсь», – у Стивенсона во рту пересохло, стоило воскресить в памяти момент их расставания. Поразмыслив хорошенько, он счел ее способной пойти на отчаянные меры, особенно если дело касалось детей, если она почувствовала для них угрозу. Рауш была далеко не глупой, чтобы растрепать докторам все секреты, она лишь прикидывалась таковой для своей выгоды, и отныне каждая ее фраза виделась Нельсону спланированным шагом: цитата, выбранная неслучайно, внезапное упоминание о том, что она беспокоилась о муже, покрытая притом синяками от его же ударов. Шах! Терять ей было нечего: с его участием она благополучно отмылась от подозрений о нежеланном ребенке, производя, невзирая на болезнь, впечатление заботливой матери. Мат! Вот только одно оставалось неясным: Кэтти в жалобах на здоровье супруга искренне признавалась, уповая на всевышнее прощение, или проверяла, не кажутся ли симптомы какими-то необычными, не вызывают ли особого внимания у служителей медицины. Стивенсон жалел, что ввиду увлеченности их с Картером интересами совсем не пронаблюдал за сторонними, оттененными явлениями, которые могли таиться под заносчивостью миссис Рауш. – У тебя нет доказательств. – Да, но у меня есть логика, которая указывает мне на странности. – А дальше? Расследования не будет, никто не станет бросать вызов семейству Рауш, и дело не ограничивается Теодором. У него немерено денег, однако связей еще больше, так что все сядут смирно. К тому же сам вопрос спорный. – Ты как считаешь? – Считаю, что у него остановилось сердце, – подтвержденный факт, а остальное меня не касается и тебя не должно касаться, раз ты никак не в силах повлиять на ситуацию. Это печально, Нельсон, я не спорю, но здесь до правды нам не докопаться, – он развел руками. В итоге он, взвесив аргументы, начал допускать иную версию, сценарий того, что Кэтти сорвалась на почве беспрерывного насилия, морального и телесного, однако он не собирался произносить это вслух, давая Стивенсону повод развивать свои соображения еще два с половиной часа. Самые глубоко зарытые скелеты не любят расхитителей своих могил. Они их проклинают. Нельсон промычал нечто неразборчивое и, судя по всему, датское; тошно было оставаться только с противоречивыми фактами на руках, с пониманием, что смерть Эмиля никому, за исключением него, не виделась подозрительной. – Вот только не терзай себя, – окликнул его Генри, стоило ему обратиться спиной. – Поверь человеку, видевшему смертей больше, чем хотелось бы: полные сил и энергии люди умирают по самым разным причинам, иногда за пару секунд, а иногда чахнут годами. Всегда проще искать виноватого, цепляясь за любые, как кажется, ниточки, нежели принять естественную внезапность смерти. Мы все боимся ее, без исключения, поэтому всячески ее отрицаем, как будто она коснется всех, кроме нас самих. Стивенсон повернулся к нему, стоял и слушал, опираясь на дверной проем. – Да, боимся, – с унынием в глазах согласился он, – оттого и стараемся лишний раз о ней не думать, рассчитывая на лучшее. А лучшее – это что? Чудо? Так предсказуемо… – А что еще прикажешь? Забиться в угол и ждать, пока тебя не станет? Мы ведь с тобой живем, Нельсон, это и есть лучшее, – с блаженной улыбкой доктор погрузился в воду по самый подбородок, источая ту степень удовольствия, которую ни одна совесть не позволяла нарушить. Стивенсон постоял молча с минуту, а потом сказал Картеру, как сильно любит его. Никакие другие слова не пришли ему на ум, поэтому на этом он закончил. Генри ответил ему взаимностью, запрокинул голову и был готов отдыхать дальше, растекаясь по ванне с мутными от наслаждения глазами. – Забыл сказать, – Стивенсон уже почти закрыл дверь, но выглянул в щелку. – Во-первых, не затягивай с обедом, иначе я не оставлю тебе ни кусочка сливочного пудинга, даже не умоляй меня. А второе: Майклу нездоровится. Видел его с утра во дворе, выглядит не особо. После поездки в Гринвич у Майкла начался кашель, его без конца донимал насморк, и к тому же он маялся от головных болей. Размещался он вместе с лакеем в комфортной пристройке, а по соседству, за стенкой, жили горничная с кухаркой. Генри старался не дергать его особо, отпускал, не требуя ждать часами на улице, провел ему курс ингаляций, но он расклеивался на глазах. Ему был показан полноценный отдых. – Я обратил внимание. Он не жалуется, как всегда, но сейчас я его отпустить не могу, сам понимаешь. Вот съездим под Ватерлоо, тогда пускай отлеживается, сколько влезет. Мне самому прискорбно смотреть на него в неважном виде. Рисков без того оставалось до кучи, чтобы придумывать новые, а кучер был нужен в первую очередь, причем кучер надежный, посвященный в суть ситуации и причины, по которым он повезет в карете двоих мужчин, но одного из них – в дамском наряде. Уилсон за прошедшее время никак себя не проявил, и ничего необычного не происходило, однако тишина только усиливала рвение довести задуманное до конца. Вместе с тем и возрастали затаенные мечтания о том, будто они уже со всем справились, преодолели свалившееся на их души испытание, но опрометчиво было хоронить Дэвиса раньше срока, – это они усвоили на горьком опыте.***
– Сильнее, Генри, – Нельсон упал локтями на комод в спальне доктора, убирая со лба взмокшие волосы, выползшие из-под светлого парика, – ты заслуживаешь стройной пассии. – Одним из условий моей с Джейн договоренности была сохранность платья, так что не будем усердствовать, – ответил Генри. – Выпрямись и не дыши. – Во мне и так ни капли воздуха, – взмолился Стивенсон, когда Картер дернул со всей силы. Вмиг нежное, легкое с виду платье обратилось прессовочным станком, и он искренне возрадовался, что уродился на этот свет мужчиной. – Все, хватит, я передумал! Усаживаясь в карету несколько вечеров подряд, он постоянно жульничал, не затягивая корсет, пряча свой силуэт под накидкой, но теперь, когда они дошли до финального этапа представления, все должно было исполняться по высшему разряду, никаких поблажек. – Так, ладно, – у доктора пальцы онемели от натягивания атласных лент. Он зашнуровал корсет, а затем, ненавязчивым взмахом руки отодвинув неживые волосы длиной до лопаток, выглянул из-за плеча Стивенсона. Они оба вытаращились на себя в зеркало, осознавая масштабы планируемого безумства. – Если скажешь только, что мне идут платья и парики, я за себя не ручаюсь, – усмехнулся Стивенсон. Его щеки раскраснелись не то со стыда, не то от духоты в комнате. Пускай он не впервые изображал женщину за последние дни, этот раз был самым ответственным. Своим замечанием Нельсон лишил Генри главной шутки предстоящего вечера, но тот все равно улыбнулся, рассматривая его принудительно появившуюся талию. – Еще не поздно, если ты передумал, – доктор поглаживал его плечи, отмечая, насколько отсутствующим внезапно сделалось его лицо. – Вовсе нет, я просто… задумался, – сказал он, томно вздохнув, и закатил глаза. – Я вхожу в образ. Глупо было отступать из-за того, что ему трудно дышалось. Ох, если бы только кто-нибудь прознал о подобных его развлечениях, не сносить ему головы ни в прямом, ни в переносном смысле. – Генри! Ты не поверишь! – Рихтер взялся за ручку двери и ввалился в спальню с бордовой от напряжения физиономией, однако столь же молниеносно вылетел обратно в коридор. – Прощу прощения, доктор, я не знал, что вы… заняты. Нельсон зажал себе рот рукой, пресекая любые звуки, и отвернулся к стене, пряча лицо за париком. Ему больше всего хотелось не ругаться, не психовать, а именно смеяться от того, насколько необъяснимая произошла ситуация. Они даже не услышали шагов за дверью – Йенс превзошел сам себя в своей нахальной упертости. И каким образом он вообще беззвучно миновал входную дверь? Генри, как обычно в таких случаях, прикинулся донельзя невозмутимым, хотя на деле мечтал выпроводить инспектора коленом под зад. Он отдал Рихтеру запасные ключи, с тех пор как Капл-Брейкер прислал ему первое письмо, на случай самого плачевного исхода. В тот период он уже был опустошен потерей супруги, полагая, будто хуже его дела стать попросту не могут, но погорячился. – Тебя не учили стучать? – Картер вышел за дверь, подпирая ее спиной. Один лишь голый интерес побуждал его держать себя в руках. – Ну, знаешь, так делают воспитанные люди. Советую попробовать как-нибудь. – Извини, прости Бога ради! – обычно ему тяжело давалось признание своей неправоты, но тут он сам себя постыдился. За собственной суетой он помыслить не мог, что застанет доктора с компанией, так еще и в пикантный момент. – Но у нас своего рода сдвиг с мертвой точки, это затуманило мне голову! – Я слушаю. – Во-первых, флаконы из квартиры Дэвиса были наполнены обычными концентрированными эфирными маслами, как мы и полагали ранее. Это я сообщаю просто для информации. Но нашлись весомые основания считать, что он жив, – пытался отдышаться Йенс, но был слишком охвачен негодованием. – И следующая отвратительная неподтвержденная новость: он, возможно, убил человека. Ой, – мгновенно сбавил тон до шепота. – Я ведь могу об этом говорить при… Он кивнул на дверь, заливаясь краской еще больше. Вот уж чего ему точно не хватало – нарушения устава о нераспространении важной информации. – Можешь. Ничего страшного, – доктор отвел его на несколько шагов дальше по коридору; его прежние недовольства растворились в холодящем покалывании пальцев. – Что произошло? Они остановились, казалось, далеко от комнаты, но слышимость в доме была хорошая, поэтому Генри буквально чувствовал, как Нельсон стоял по другую сторону стены, прижимаясь к ней одним ухом. – Допускаю, что это его сегодня видели выходящим из чужого дома, – Рихтер старался избегать утверждений, согласно правилам, но ему самому все было ясно. – К нам обратилась женщина, после того как якобы Дэвис на ее расспросы представился племянником отсутствующего который день господина Шеффорда, владельца известного своей клиентурой магазина. Надо отдать ей должное, она повела себя крайне тактично, спорить не стала, хотя знала, что у того нет живых племянников. – Она опознала Дэвиса? – Подонок замотал лицо шарфом, но мы обшарили окрестности и нашли на заднем дворе его выброшенную одежду и сапоги для коррекции походки. – Вид у Йенса был раздавленный: помани его петлей – сам влезет, лишь бы от этого гнета избавиться. – Он снова прятался у нас на виду, Генри, так нельзя. Я не справляюсь, раз за разом он меня переигрывает, причем на самом очевидном. Нельсон целиком обратился в слух, но чем дальше развивался диалог, тем отчетливее ему отдавал в виски стук собственного сердца. – Если бы ты оказался при смерти и у тебя был выбор, кому бы ты доверил жизнь? – обратился к нему Картер, сложив пальцы в замок. Рихтер осмыслил вопрос, пожевал губы и, погодя, ответил, что только ему. – Видишь, – приятно улыбнулся он, – хотя мои пациенты, случается, умирают раньше прогнозов, и смерть каждого тянется за мной тяжелым бременем, доставая меня извечным сомнением: а все ли возможное я сделал для них? Я тоже никому другому не стану доверять это расследование. Поэтому немедленно приободрись, уныние тебе не к лицу, – Генри опустил ему на плечо руку, впервые ловя себя на откровении, что считает его своим давним и, важнее всего, настоящим другом. Но он этого не скажет ему. По крайней мере, сейчас. Инспектор подумал о том же. Не было ни одного случая, когда бы они не полаялись на рабочем месте, не поспорили на предмет того, чей вклад в дело самый значительный, но именно так они показывали похвальные результаты. Комиссар, уставший выслушивать поочередно жалобы, ловко просчитал их и на каждую претензию предлагал им замечательный вариант: работать порознь, дабы они вовсе не пересекались и не мозолили друг другу глаза. Ход стабильно срабатывал: оба заявляли, что подобные меры к лишнему, строили умные, занятые делом лица и переводили разговор на другую тему. Стивенсон нахмурился, считая секунды непонятной тишины, этого молчания двух гордых, скупых на сентиментальности господ, и уже готов был врасти ухом в стену, как вдруг зазвучал голос Генри: – Из дома пропали какие-нибудь вещи? – Без понятия, мы туда не заходили, – Йенс внял совету и заговорил живее. Он сам изумился внезапному крику души, предпочтя сделать вид, будто ничего не случилось, будто его нервы все еще были исправны. – Мистер Шеффорд не объявлялся, его магазин закрыт, однако он и прежде имел тягу пропадать надолго, отсутствовал иногда вплоть до нескольких недель. Он далеко не образцовый семьянин, к тому же его супруга с детьми, согласно показаниям соседей, уехала на воды. У нас недостаточно оснований вламываться к нему, хотя мы подозреваем худшее. Мы продолжим наблюдать, и если ничего не произойдет за сутки, тогда возьмем разрешение на обыск. А еще я могу поставить у твоего дома охрану. – Не вижу в этом необходимости. Ничто не указывает на то, что Уилсон идет за мной, – встряхнул плечами Картер, маскируя пронзившую его дрожь. На самом деле, все он прекрасно видел. Нельсон закрыл себе рот одной рукой, а вторую сжал в кулак, чтобы не прокричать все, что думал по этому поводу. – Право твое, спорить не стану, я не мистер Стивенсон, но держи в голове, что Дэвис отныне не тот, кем рисовал себя перед нами. Он сбросил сценический образ, и теперь неизвестно, с какой стороны покажет себя, – отчитавшись полностью, инспектор сумел выдохнуть. Его не жалели ни работа, ни он сам, поскольку он считал себя недостойным пощады. – К слову об алиенистах. Точка зрения Стивенсона сейчас будет к месту. Он дома? – Нет, если ты до сих пор не успел это понять, – прокашлялся Генри, засовывая одну руку в карман штанов. – До завтра не появится. Я узнаю его мнение, как только увижу. – Его лошадь гуляет в загоне, вот я и решил, что он здесь, – непривычно было видеть, как Рихтер падал духом, но еще непривычней было наблюдать, как он паясничал. Так аккуратно, витиевато, а сам послушно направлялся к лестнице под мрачным натиском доктора. Притом он всегда интуитивно чувствовал, где заканчивается забава и начинается риск нарваться на неприятности из-за своего несдержанного языка. – И да, Генри, последнее. – Что? – в нем билось противоречие: реагировать на это инициативно или с нервозностью. Но предложение поступило приятное: – После того, как все кончится, не хочешь сходить, не знаю, пропустить по стакану эля? – инспектор почесал щеку и отвел глаза куда-то на потолочный орнамент. Они ранее не встречались вне рабочей обстановки. Наверное, потому что не считали себя нуждающимися в этих затяжных вечерних разговорах о личном. Однако Йенс довольно быстро вкусил, что из окружения у него – одни соперники, с которыми следовало держать ухо востро, а Картер до последнего тешился призрачными мыслями, будто рядом с ним и так было полным-полно интересных людей. Они, бесспорно, таковыми и являлись, только отчего-то разом пропали, стоило доктору сдать позиции, исчезнуть из хвалебных заголовков научных газет. У них обоих внутри тлело то, о чем мечталось поделиться с кем-нибудь толковым, понимающим, спокойным; этот порыв прорастал полипами, и теперь его стало невозможно отрицать. Дэвис в грубой форме поставил их на колени перед значимыми вещами, от которых они ранее органически отгораживались. – Да простит меня Королева, презирающая пьянство, – Генри положил руку на сердце, окрыленный в мыслях о будущем. – Но когда все закончится, я войду в паб человеком, а выйду оттуда свиньей. – На то вы и дружите с ветеринаром, – Йенс попрощался кивком, объятый вдохновленным смехом, и еще сильнее раззадорился, до спазмов в животе, когда у доктора щеки зарумянились, а дар речи вовсе испарился.***
До служебной кареты инспектор добрел едва дыша. Там его ожидали подчиненные, которых он с самого утра возил с собой. Они устали, но, успев привыкнуть к новому карающему распорядку, держались стойко. В конце концов, они видели, сколько брал на себя их наставник, так что считали позором жаловаться. Рихтер завалился на свое место еще более красным, чем уходил. Но теперь он разрывался от веселья вплоть до слез, от безысходности обмахиваясь руками. Он словно увидел или услышал что-то, повергшее его в постыдное смущение, которое он никак не мог осмыслить. Если уж Йенс врывался без стука, то врывался основательно, становясь свидетелем полной картины. Его зрение и слух были достаточно остры, чтобы узнать Нельсона, его лицо в отражении зеркала в тот самый миг, когда открывшая дверь дала ему мимолетный обзор. Инспектор не первый день жил на свете, а потому представлял, что там, в спальне, творилось до его прихода и что могло бы случиться, если бы он по своей беспардонности не ворвался к ним. Он сполна шутил в своей голове про то, насколько близкие между докторами отношения, однако оказался не готов лицезреть их напрямую, в извращенном ключе, до последнего причисляя Генри к числу почитателей женщин. Он отыскал силы наступить себе на горло, не желая в дальнейшем соваться туда, куда его не просили, только потому что это был Картер. Но дела обстояли ужасно, отчего Рихтера коснулось колкое волнение: если они продолжат вести себя неосмотрительно, то кто-нибудь непременно донесет на них, и тогда мир потеряет потрясающего врача и кого-то, видимо, не менее полезного обществу. Но пока этого не случилось, а Йенса разрывало от правды, которая отныне будет напоминать о себе всякий раз, когда он встретит Генри. А уж если на пару со Стивенсоном! Не захохотать бы им прямо в лица, иначе совсем не красиво получится. Когда молодые инспекторы спросили, что случилось, он ответил: не их ослиного ума дело, – но затем остыл и расщедрился на похвалу. Сказал, что сегодня они показали то, чего он добивался от них с самого начала, а именно усидчивость, внимательность и осмысленные решения, принятые в короткий срок. Он не разбрасывался поощрениями, считая это неоправданным послаблением, поэтому его нынешние слова не были обесценены. И в нем даже просыпалась гордость, стоило ему увидеть плоды своей не напрасной наставнической деятельности, уверенность в том, что эти ребята однажды станут честными служителями закона, запомнившими навсегда, как инспектор Рихтер в свое время вытравливал из них всю душу.***
– Генри, это кошмар! – заливался Нельсон так, что ребра под корсетом начали болеть. Он упарился в парике и сдернул его. – Кому сказать! – Вот в том-то и дело, что никому не скажешь! – у доктора тоже живот скрутило от веселья. Но затем он отдышался и произнес нечто серьезное: – У Йенса слишком пытливый ум, и он многое подозревает, по глазам заметил. Он знаком с этой изнанкой, но готовься, теперь мы от его косых взглядов точно не избавимся. Мужеложство в корне противоречило английской морали, а доказанный факт его грозил длительными судебными разбирательствами с соответствующими мерами наказания, однако в лапы правосудия попадались лишь неосторожные глупцы или жертвы шантажа, не имеющие денег на откуп. Сколько дверей вышиб Йенс в заведения, где предлагали свои услуги юноши, разодетые зачастую в дешевые платья, а перед судом предстали всего несколько неудачников, – те, от кого от крестились покровители-толстосумы. В остальных случаях Рихтера дергали за поводок вышестоящие лица, отнимали накопленные доказательства и оставляли ни с чем, и даже сам комиссар предпочитал не вмешиваться. Инспектор кусал локти, расстраивался из-за проигранных сил, потраченного времени, гневался на гнилую систему и в конечном счете перестал реагировать на подобные нарушения. Тогда-то его карьера удивительным образом пошла в гору. – Наши кости станут гораздо чище, если их будут регулярно перемывать, пускай даже мысленно. Чище, да, – Нельсон порядком растерял оптимизм, однако держался решительно. – Главное, что ты ему веришь. – Верю, и тебе советую. Трудно было, конечно, доверять кому-либо свою репутацию, свободу и даже жизнь, тем более после такого возмутительного недоразумения, однако других вариантов под рукой не оказалось. Йенс, с одной стороны, являл собой человека надежного, но с другой – ситуация затрагивала острые вопросы, способные вывести из себя любого, и единственное, на что Генри делал ставки: если Рихтер задумает похоронить их живьем, то скажет предварительно об этом ему в лицо, давая крохотный шанс объясниться и не менее крохотную надежду быть понятым. – А если серьезно, – Картер был весь как на иголках. – Как, по-твоему, дальше поступит Дэвис? – Рихтер подметил верно: у него больше нет никакой символичной тактики, следовательно, он может действовать импульсивно. Не исключаю, что он добрался до лекарств. Стивенсон повернулся спиной к доктору, откровенно намекая: платье пора снимать. Иначе либо оно треснет по швам, либо у него схлопнется грудная клетка. – В его состоянии мало что способно снять симптомы, но вероятность все же большая, если он отыщет себе кратковременное облегчение какими-нибудь микстурами, – вдумчиво произнес Генри, расслабляя шнуровку, и Нельсон наконец-то глубоко вдохнул. – Он на последнем издыхании. – От этого мне ни на каплю не спокойней. Он дожмет из себя последние крупицы жизни, лишь бы воплотить в реальность больную мечту. Но… Мы ведь ничего не отменяем, так? Картер мотнул головой. Неизвестность стала хуже самых дурных вестей, доводя до тошноты.***
Мысли, будто вся его фальшивая романтика под мостом смотрелась слишком неправдоподобно, вбивались в голову Генри ржавыми гвоздями, однако самые простые вещи производили порой сильнейший эффект. Он думал об этом на протяжении всего пути, и даже тогда, когда они со Стивенсоном спустились к тому самому месту, куда люди боялись соваться после двух печально известных инцидентов. Кровь, страх и задыхающиеся мольбы о пощаде не смылись проливными дождями, а впитались в почву, взрастив на себе не одно поколение невысокой травы. Она молчала про то, что знала, что видела, но помнила всех и каждого, кто ступал на нее. Поднялся по-осеннему холодный ветер. От него слезились глаза и сохли губы, а к разуму подступало осознание, что продержаться здесь выйдет, дай Бог, половину планируемого времени. – Ты когда-либо устраивал подобные уединения? Может, в молодости? – Нельсон держал Картера за руку, пока они не остановились. К счастью, на нем были его приличные сапоги из коричневой кожи, а не какиенибудь узкие туфельки. Такого он бы не вытерпел. Непослушные волосы беспрестанно лезли в рот, побуждая отплевываться. – Нет. Стало быть, я не настолько романтичен, раз не вижу в этом эстетики. – Не ты один. И вот о чем, скажи мне, можно говорить, когда сбоку шумит Темза, пыхтят лодки, а над головой грохочут вереницы карет? Так еще и ветер в лицо. Тьфу! Генри приобнял его, укрывая и под своим пальто тоже. Едва ли полезные знакомства вытащат их, если к ним вдруг подойдет рядовой констебль, но ему не хотелось расстраивать Стивенсона, который проникся замыслом лучше, чем думалось. – Если он смотрит на нас прямо сейчас, то откуда, как считаешь? – спросил доктор, озираясь. – Ума не приложу, – Стивенсон жался к нему, посмеиваясь, шмыгая раскрасневшимся носом, а потом осмелел, провел тыльной стороной ладони по его лицу, чувствуя щетину. – Но если он и правда наблюдает, хоть из-за кустов, как самый никчемный трус, то пускай в кои-то веки поглядит на двух счастливых людей. Он позволил себе поцеловать его вне дома, вдали от защищавших их стен, и это показалось ему самым смелым поступком с момента рождения. Даже опасности работы с крупными копытными, риски быть растерзанным свиньей или проткнутым рогом насквозь блекли перед одним-единственным поцелуем. Поцелуем, который не могли показывать свету ни в каких проявлениях, даже самую малость, без страха очутиться под лезвием гильотины или, в худшем случае, сгнить в тюрьме от банального сепсиса. В те трепетные мгновения оба решили, что если играть, то по-крупному, как в самой беспощадной партии покера, где блеф – единственное преимущество. Ветер переменчив. И он подл. Настолько, что, заигравшись вместе с ними, сорвал с головы Нельсона парик. Стивенсон дернулся, случайно прикусив Генри губу, и поймал потерянные волосы за локоны, не позволив им упасть на грязную землю. Спешно натянул назад, криво и небрежно, а доктор заботливо заправил лишние темные пряди, вылезшие на лоб. Все произошло слишком быстро, чтобы они успели взволноваться. А когда осознание наступило, то затянулось на шее гарротой.***
На палубе изживающей свой век рыболовецкой посудины сидел человек. Он свесил ноги, просунув их через прутья решетчатого борта, и глядел строго вперед подозрительно долго, чем вынудил одного из членов экипажа сходить проверить: – Волны усиливаются, не пройти бы вам внутрь? – рявкнул он своим пропитым голосом, на что услышал исполненное спокойствием: – Нет, благодарю, я не боюсь качки, – он не шелохнулся, и головы в его сторону не повернул. Плеск разбивающейся о корпус воды скрыл звук упавшего в мутную реку бинокля, выпущенного из рук от страха быть раскрытым. Незаметным остался и миг, когда Уилсон указательным пальцем задвинул на место стекло в оправу затемненных очков, будто закрыл створкой прицел на охотничьем ружье. Нелегко оказалось раздобыть настолько хитроумный аксессуар, который своей металлической дужкой жутко давил на переносицу, однако надо было знать места, куда в Лондоне стаскивали всякое сомнительное барахло. Рыбак сплюнул в реку, пошевелил носом, но уйти не сумел. Уж больно стало любопытно, зачем они взяли на борт слепого, который на протяжении всего плавания только и делал, что наблюдал. За кем-то, за чем-то или за самим собой – никто не удосужился узнать, любой каприз был исполнен за деньги капитаном судна, погрязшим в долгах: он ни мгновения не колебался, когда на причале к нему, натыкаясь на все подряд, привязался незрячий мужчина, молодой и недурно одетый, обмотанный платком по самые глаза. Он попросил прокатить его вдоль Темзы, коли им все равно по пути, и предложил за подобную услугу пятнадцать шиллингов и шесть пенсов, от которых непосильно было отказаться. – Это так вам необходимо, раз вы отдали пятнадцать с лишним шиллингов, чтобы покачаться на волнах? – Пускай я не вижу, но с ушами у меня все в порядке, – Дэвису отвратительно было терпеть эту пустую болтовню, в то время как его собственные представления о докторе Картере пару минут назад перемололись в труху, однако ничего не оставалось. – Уверен, вы не задумывались, что мир возможно слышать столь же хорошо, как видеть. Хотите, скажу, где мы с вами находимся? – Скажите, – рыбак покосился на него неуважительно. Да, он не задумывался, зато он работал до хруста в спине и все равно не имел денег на плавание в свое удовольствие. – Мы почти выплыли из-под Ватерлоо, примерно вторая арка слева, – он как будто бы прислушался. – Третья, на самом деле, – умение его не особо впечатлило, но показалось занимательным. – И что, вы прямо услышали? Сколько раз тогда вы уже проплывали здесь? – Счету нет. – Не надоело? – Отнюдь. Каждый имеет право на свои странности. Как бы банально ни казалось, это доставляет мне удовольствие. «Здорово придумывать странности, разбрасываясь притом деньгами», – решил тот, но смолчал, только снова сплюнул и ушел обратно перебирать сети. А Уилсон остался на палубе, наедине с волнами и самим собой, но единственное, что находил внутри – остервенелую ярость. Как оказалось, Генри напускал ему пыли в глаза откровением о погибшей жене, причем так изысканно, что пришлось поверить на слово и о том, что Нельсон, появившийся на горизонте жалкие месяцы назад, переехал в дом Картера просто так, за «спасибо». Дэвис чувствовал себя идиотом. Точно таким же дремучим идиотом, который понадеялся связаться с дочерью самого Теодора Рауша, – одного из тех почитаемых волов, тянувших на своем горбу экономику Лондона с его окрестностями. А потом Кэтти внезапно пропала, поставив его перед фактом в самой грубой форме – полным молчанием. Не удосужилась черкнуть и пары строк, перед тем как раствориться в положенном ей обществе. Уилсон искал ее, волновался, но недолго – он умел отличать загадочное исчезновение от целенаправленного побега, исходя хотя бы из того, как вела себя пресса, что говорили люди. Кэтти была уготовлена иная жизнь, однако она могла бы попрощаться со старой, которую, по ее словам, очень любила. Дэвис понимал, что творил Генри тогда, когда врал ему, и это было похвально. Он также понимал, что произошло на его глазах сейчас. Они с ним поменялись ролями ведущего и ведомого, из-за чего это он – Дэвис – шел по вымощенной Картером дорожке, а не наоборот. Однако каменщик из доктора никудышный: он не предусмотрел случайные выбоины, о которые сам же теперь споткнется. Споткнется и расшибет голову вдребезги.