***
Уилсон добрел до центральной площади в Вулвиче – больше, собственно, слоняться было негде, как и пророчили рыбаки. Он нашел приличный городской дом на несколько дней, куда сбросил вещи, принял лекарства и к вечеру изволил пройтись по улице. Он ждал возвращения знакомого судна по одной простой причине: в море нет свежей почты, и голодные чайки не принесут в клюве утренний номер лондонского «Daily News», где с наибольшей вероятностью окажется его лицо. Немногочисленными экземплярами тираж мог разнестись в течение недели до Саутверка, до Гринвича, в конце концов, однако никак не сюда, в Вулвич. Воздух был чистый, влажный от близкого нахождения реки, густой, но без взвеси копоти, и чувствовалось веяние тины со стороны Темзы, столь же непредсказуемой и бесконечной, как срок правления королевы Виктории. Дэвис услышал, что началась служба в церкви: оттуда доносилось приглушенное пение. Он подошел ближе, остановился напротив ступеней, не смея войти, и долго смотрел в открытые двери, не считая времени. Вдруг он почувствовал, как защемило сердце, вот только на сей раз не от болезни оно ныло, выжимая из себя послед чего-то, что Уилсон всячески старался подавить. Он думал о том, что намерен совершить, и, как перед каждым из своих грехов, искал повсюду знаки, но снова остался ни с чем. Их попросту не было, или же он не замечал их, или не знал вовсе, на что ему должно обращать внимание. И все-таки внутри него разыгрался необычный трепет. Он слышал о нем, он уже испытывал его однажды, и все было так, как ему рассказывали навсегда сошедшие с арены артисты цирка: подобный экстаз охватывает лишь дважды в жизни. Перед первым и последним выступлением. С одной стороны, это было рвение поскорее поставить во всем точку, а с другой – очевидный страх с весомой горстью сожаления: на том его история подойдет к логическому завершению, хочет он того или нет, и уготовленное ему возмездие настигнет его, вцепится, подобно изголодавшемуся зверю, и выпустит всю кровь без остатка. А он сомневался, будто ему хватит духа принять участь достойно.***
Безо всякого предупреждения, с утра пораньше, Нельсон приехал в квартиру, чем разбудил спавшую на диване мисс Бойл. Он прибыл в целом в хорошем настроении, но немного нервный по неясным причинам. Спросил, не приходило ли ему писем, и Джанет развела руками: из-за погоды нарушилось морское сообщение, почта могла быть доставлена с опозданием вплоть до недели. – Ах да, я совсем забыл, что об этом писали в газетах, – потер шею Стивенсон, с облегчением снимая с плеча набитую сумку. На самом деле, он ждал письма вовсе не из Дании, но воспользовался предлогом. – Раз я уже заявился, то предпочел бы остаться здесь ненадолго. У вас не найдется чего-нибудь перекусить? Понимаю, вы не рассчитывали меня увидеть, но вдруг... Джанет не растерялась: накрыла стол, растопила печь и приготовила картофель с грибами, пока Нельсон перебирал инструменты. – Не в моей дозволенности спрашивать... – подала голос мисс Бойл за обедом. Она тихонько отодвинула стул и присела на самый край, сложив на коленях руки. – Но вы собираетесь в ближайшем будущем отказаться от аренды? Она переживала и, невзирая на то, что ничего пока не произошло, заранее рассматривала самый огорчительный сценарий. Тем более Лайонел счел такой вариант логичным, а он обычно отличался наблюдательностью. Как бы ни сложилось, мистера Стивенсона она навсегда запомнит как самого приятного, нестандартного и порядочного по отношению к ней арендатора, мужчину, который своим прибытием в Англию перевернул судьбы многих, ее в том числе, за что она останется преданна ему. Но все равно слезы застывали в глазах всякий раз, стоило ей подумать о его отъезде; пускай она и искала утешение в мыслях о воссоединении с Ланкастером, тяжело было отрывать от сердца часть жизни, проведенную в этих стенах, и людей, благодаря которым в ее душе остались лишь теплые воспоминания. Она попросила Лайонела ничего не говорить мистеру Стивенсону, сказала, что сама поставит его в известность, как только уладит вопрос с владельцами квартиры. Ланкастер вроде как согласился, однако в глубине души мисс Бойл понимала обратное, и женское чутье вторило ей, будто он поступит по-своему. Очевидно, пока он молчал. То ли повода подходящего искал, то ли еще чего. А Нельсон не придумал даже, что ей такого связного ответить, потому как не мог волочить за собой пустую квартиру вечно, закрывая глаза на нешуточные расходы. И письмо он ждал необычное: ответ на его уведомление о выезде. Сообщил за месяц, как полагалось, отправив вместе с конвертом неизбежное терзание, которое ему предстояло испытать. Причем никакие доводы, отстаиваемые Генри, не сумели избавить его от чувства подлости. Мечтал бы он уверить себя в том, что ничем не обязан мисс Бойл, вот только это было сущей ложью, от которой желчь вставала поперек горла. Он пробормотал что-то размытое про Капл-Брейкера, про напряженность обстановки и трудность нынешнего положения, однако никаких точностей в свою мысль не внес. Джанет опустила глаза, уголки ее губ приподнялись в смиренной, но удрученной улыбке. Она посидела молча, несколько раз особенно громко вздохнув, словно собиралась с духом сказать что-то, и по итогу обратилась с единственной просьбой: сходить в конюшню, к Банкету. – Конечно, – повеселел Нельсон, потом протянул руку к корзине с фруктами и вытащил оттуда яблоко. – Вот, прихватите с собой. Он обожает женское внимание. Особенно, если дамы его угощают. С улыбкой и словами благодарности мисс Бойл вскочила с места, а Стивенсон смотрел ей вслед, поражаясь, с какими неповторимыми людьми свели его обстоятельства, как всего одно смелое решение покинуть родную землю в корне перевернуло его мировоззрение, окружило обществом, в котором он себя не представлял. И он столько раз мог стушеваться, струсить в самом начале, перед первым визитом в морг или на крыше дома, где совершилось двойное убийство, но он остался с Генри, даже чисто случайно взял его за руку, что предопределило многое в жизни обоих. Кучу хорошего, незабываемого – Нельсон думал об этом изо дня в день, и тогда ему искренне верилось, будто их с Картером неудача в самом деле осталась вне воспаленного ума Уилсона Дэвиса.***
Про патент Лайонела все давно знали, но Артур, как человек, знакомый с Ланкастером дольше всех остальных вместе взятых, отнесся к этому ответственно. Он отыскал толкового специалиста за приемлемую цену, навязал его другу, запретив разбираться с контрактами самостоятельно. Тут и Йенс не остался без вмешательства, навел справки об организации, где не обнаружил, к счастью, ни намека на мошенничество. Любой мог нечаянно попасться на уловку аферистов, коих в Лондоне расплодилось в последние годы, точно тараканов в дешевом пабе, однако положение Лайонела делало его особенно лакомой добычей. Чтобы ограбить банк и получить сотни тысяч фунтов, требовались усилия, препарации, расходы, а чтобы украсть идею, способную принести те же сотни тысяч легальным путем, – всего одна подпись ничего не смыслящего в документах человека. Договор был заключен сразу после консилиума, на котором Ланкастер три часа кряду внушал возрастным пузатым консерваторам медицины значимость своего патента, требуя разрешения на массовое производство. Он больше времени потратил на доказательства того, что ношение его корсета под одеждой никак не принизит мужского достоинства, нежели на отстаивание непосредственно пользы. Только добро было получено – Лайонела наняли с высокими жалованиями, как обещалось. Ему выделили команду в несколько портных, готовых перешивать все днями напролет, внимая любому его слову. У него появилось творческое пространство, манекены, материалы в изобилии, однако, проведя в такой обстановке от силы пару дней, он сбежал обратно в морг. – Я не хочу уходить, не хочу терять это место! – жаловался он, вцепившись в граненый стакан с остывшим чаем. – Мне там не нравится. То есть, нравится, конечно… там рабочая атмосфера, все под рукой, но если бы я планировал заниматься подобным, то не поступил бы во врачебную академию. И люди, которые мне теперь подчиняются… Они так странно смотрят на меня, потому что я косоглазый! – Мистер Ланкастер, – по такому случаю даже Генри составил им компанию в их с Артуром каморке, – никто вас отсюда не выгоняет. Если контракт не обязывает вас сидеть за карандашом с утра до ночи, то я не вижу препятствий. Да и куда без вас, мистер Грин меня здесь с ума сведет своими шутками. И вы просто забыли, но я точно так же странно смотрел на вас в первые недели знакомства. У Лайонела от услышанного глаза совсем ушли к переносице. Он шевелил губами в полном потрясении, но так и не сумел ничего остроумного придумать, поэтому скромно засмеялся, прикрывая ладонью рот. Артур молча опустил руку ему на плечо. Он широко улыбался. – А если говорить о перспективе в целом, – продолжил Картер, – то вы вправе считать себя настоящим врачом. Только лечите вы умом, а не лекарствами. Он гордился им. Ланкастер превзошел его, превзошел всех тех пузатых консерваторов медицины, но по-настоящему хорош тот учитель, что вырастил ученика лучше себя самого.***
Джанет в своих суждениях попала в точку: заботиться о деньгах и любимом занятии – дело важное, однако Лайонел был не меньше озабочен следующим шагом. Первым о скорых переменах в личной жизни он по традиции сказал Артуру, приготовившись к шквалу нравоучений, но Грин, на изумление, полностью поддержал его, чем сбил с толку. – Вот теперь это хорошая идея, – пояснил он, – теперь ты в состоянии обеспечить достойную жизнь вам обоим. Я ведь сразу предупреждал, семья – дело серьезное, к нему нельзя подходить с пустыми карманами и ветром в голове. И я несказанно рад, что ты избавился и от того, и от другого. Он не видел в нем отныне того Лайонела, который прожигал деньги за выпивкой и девушками, дабы потом, под утро, вернуться в свою крысиную нору, проспать с похмелья весь выходной и снова выйти на работу, запуская тем самым один и тот же паршивый круг. Он называл это свободой, независимостью, молодостью – да как угодно, только вот ему крупно повезло завести многолетнюю дружбу с Грином, настолько порядочным, что он постоянно присматривал за ним. Вылавливал из кабаков, когда тот терял счет дням недели, денег ему одалживал, вместо того чтобы отвернуться раз и навсегда, поэтому сейчас Артур был по-настоящему спокоен, разглядывая напротив себя перспективного молодого человека, стремящегося походить на заданный Королевой идеал. Доктор Картер узнал о сделанном мисс Бойл предложении тогда же, когда узнал о нем Стивенсон, однако его реакцию никто особо не запомнил, поскольку Нельсон затмил всех. Известие оказалось воспринято им гораздо острее, чем предполагалось, и Лайонел выслушал много интересного о себе, чего не знал ранее. Хотя, конечно же, знал. Он ведал о своей непостоянности, о творческих тараканах в голове, которые любили рисовать внезапные эскизы и ненавидели обязанности, однако он вытравил дурную часть их, чтобы не ударить в грязь лицом. Но Нельсон, кажется, не поверил. Он высказывался недолго, зато метко, а потом вдруг вспомнил, что не имеет на это права: он заплатил за последний месяц аренды, за сентябрь, который еще близко не истек, однако Джанет, согласно законам, могла добровольно покинуть место содержания, уведомив заранее владельцев и арендатора. Но вместо нее попытку предпринял Ланкастер, что вызвало в Стивенсоне приступ удушливого возмущения, и в итоге он, не отыскав пылким словам выхода, удалился, отплевываясь от любых стараний остановить его. – Ты чего завелся? – Генри встретил его на улице, нервно переминающегося с ноги на ногу. Он не сразу пришел, минут так через пять-десять. – Джанет тебе не сестра, не племянница и уж тем более не дочь. У нее есть свои права, включая право на замужество. – Не знаю, не знаю я, почему так вспылил! Меня не отпускает мысль, что кто-то может просто воспользоваться ее положением. – Мистер Ланкастер не такой человек, как бы часто я его ни отчитывал. – Да он живет в какой-то клоаке, ты только вспомни! – Стивенсон старался не кричать, однако выходило плохо. И не было гарантий, что его любезности не долетали до окон второго этажа. – Не спорю, но он ожидает первых выплат и уже присмотрел, с его слов, приличную квартиру. – Дело не в деньгах, Генри, а в том, что он совершенно не умеет ими распоряжаться. Я искренне за него рад, не подумай, но если бы не Артур, он бы поставил подпись не глядя. Слава Богу, контракт честный, а как он дальше собрался барахтаться в этом, если он такой бестолковый?! На Нельсона что-то нашло. «Вот уж точно истерия», – подумал он, не в силах найти разумное объяснение. Это в корне на него не походило, и лезть в чужое счастье он терпеть не мог. По крайней мере, до нынешнего момента. – Полагаю, проблема не в нем, а в ней. В мисс Бойл, – доктор взял его под локоть и потащил за собой прогуляться. Погода стояла спокойная, без ветра, и струи света пробивались сквозь грузные облака, очерчивая их золотым контуром. – Ты ведь о ней печешься в первую очередь. – Я всего-то хочу, чтобы она не пожалела о своем решении, – отрицать он не стал, но изрядно приуменьшил. Ему никто не рассказал про скелеты в ее шкафу, а ему и не надо было, он без того понимал ситуацию. И то, почему владельцы не взяли ее в новый дом, и то, на каких условиях ее в принципе наняли. – По-моему, она весьма рассудительна и трезво смотрит на вещи. Не знаю уж, какого она происхождения, но нравственность в ней бьет ключом. – Это не нравственность, это страх. Она панически боится лишиться крыши над головой и хоть какого-то места в обществе, а посему замужество может показаться ей настоящей сказкой. Но она ведь ничего не смыслит в браке, как и мистер Ланкастер. Он высказался и замолчал, лишь бы не позволить никому, себе в том числе, копнуть глубже и дойти до корней, уходящих в личное. Стивенсон знал, что сестра сбежала из дома из-за трудного характера матери, которая после смерти отца помешалась на идее «благочестивого» воспитания и не давала Адель никакой свободы, что проблема крылась вовсе не в нем. Он никогда не пожелал бы ей плохого, если бы она хоть раз обратилась к нему, но она не обращалась, и он не понимал, в ком именно в таком случае было дело, почему даже с ним она соблюдала дистанцию. Неужели опасалась, что он о чем-то расскажет матери? Это задевало его, оставляя несмываемый осадок на сердце. – А ты смыслишь? – Картер сложил на груди руки, его губы сжались в сплошную линию. В сплошную провокаторскую линию. – Все вокруг внезапно решили пережениться. Как будто заняться больше нечем! Надоело! – Нельсон засмеялся, решив обратить все в шутку, пока его контроль над собой не был окончательно утерян, а когда успокоился, развил мысль как следует: – Наверное, мне надо как-то отвлечься, но я так устал от Уилсона, что какая-то часть меня пламенно желает развязки, причем неважно, хорошей или нет. Это отвратительно, я знаю, и мне противно. Доктор разделял его состояние, потому как знал Дэвиса гораздо раньше, – он сам ощущал нечто похожее внутри, однако выработал привычку сдавливать это в себе до тех пор, пока не захочется рвать на голове волосы. Поэтому вопиющее рвение Стивенсона деться от Капл-Брейкера куда угодно, но в то же время добровольно прийти к нему в руки нисколько не смутило: – Йенс работает. Он ночами не спит, что нехорошо для его здоровья, но разве прикажешь ему. Меня радует как минимум то, что мы с тобой сделали все зависящее от нас. Да и он тоже делает. Издания взорвались скандальными новостями. Подобно шакалам, газетчики, утолив изначальный голод, вскоре бросились на растерзание друг друга, развязав соперничество, кто кого переплюнет в написании шокирующих общественность статей. И с приметами убийцы, и с леденящими кровь подробностями преступлений. Народ валил в участок толпами, а их показания касательно местонахождения Капл-Брейкера доходили до абсурда, лишенные зачастую логики и здравого смысла. В образовавшейся суматохе ориентироваться оказалось сложнее, чем до ее возникновения; инспекторы напоролись на свои же выставленные вилы, им не хватало ни времени, ни людей, пока Уилсон опять исчез из поля зрения. А сил не оставалось никаких, кроме как на признание несовершенства системы правосудия. – Ты уже подобрал выходной наряд на концерт? – Генри придумал, в какое русло направить диалог. – Так ведь… Боже правый, уже в это воскресенье! Они оба с затаенным ликованием ждали дня, который смогли бы провести в интересной компании и отдохнуть от всего нависшего над ними. Нельсон не прочь был познакомиться с Йенсом получше, увидеть его семью, тем более что доктор в последние время сам к Рихтеру тянулся, а не закатывал глаза от одного только вида его, как раньше. Майкл по-прежнему не вернулся: болезнь засела у него глубоко в легких, и ему было велено оставаться дома до той поры, пока не пройдет тяжелый кашель, то есть как минимум до середины месяца. Но ничего: ради концерта инспекторской дочери можно было позволить себе приличный наемный экипаж. – Вот именно, поэтому переправь свою энергию. Ты когда-нибудь бывал на подобных мероприятиях? – Нет. Адель обучали гувернантки, и если ей приходило в голову читать наизусть отрывки из сказок Андерсена, то она делала это дома в зале, зато так громко, что невозможно было не услышать, – Стивенсон опустил глаза, убирая с лица мимолетную улыбку. – А ты сам? – Что? – Ты читал вслух стихи? – Картер не просто так спросил. Он никогда не задавал бессмысленных вопросов. – Каждое Рождество, что себя помню, вплоть до моего двенадцатилетия. Иначе меня обещали оставить без сладостей, ты представляешь?! – Нельсон обожал эти воспоминания; они обжигали приятной тоской его сердце. Генри выразил свое глубочайшее шутливое сочувствие, но быстро добавил, что ему самому приходилось стоять на стуле на фоне огромной елки перед толпой родственников и гостей. И он рад был видеть, что успешно поднял им обоим настроение. – Вот оно! – вдохновился Стивенсон. – Я так удивлялся, будучи совсем юным, откуда в родителях столько желания похвастаться перед всем светом своими детьми. Тем, что они в состоянии прочесть без запинок заученный отрывок. Однако потом я кое-что понял. Доктор облизнул обветренные губы и не торопясь шел рядом, чуть повернув голову. – Этим действительно стоит гордиться, когда твой ребенок здоров, энергичен и талантлив, ведь многие семьи лишены подобного счастья. И я, говоря сугубо за себя, могу быть благодарен своим отцу и матери, которые все в меня вложили, а также понять, как повезло со мной им. Нет, я не эгоцентричен, не подумай. Просто смотрю по сторонам и иногда сравниваю. – Я тебя понял, – Картер улыбался, пока примерял все только что сказанное на себя и приходил к таким же заключениям. Но потом он стал рассуждать дальше, и его лицо вновь стало серьезным: – Для родителя нет страшнее кошмара, чем потерять ребенка или увидеть, что он вдруг превратился в монстра. К огромнейшему сожалению, они оба знали, к кому относились последние слова, и теме суждено было завершение, однако Генри вдруг не сдержался: – Рассказать тебе, чего я в глубине души хочу? Я без понятия, что случилось с семьей Уилсона. Может, все погибли, а может, оставили его, но я мечтаю, чтобы каким-нибудь волшебным образом его мать узнала его, посмотрела и взвыла в отчаянии: «Боже, я родила на свет настоящее чудовище!» – а затем подумала еще немного и поняла, что она точно такое же чудовище, даже порядком страшнее, раз бросила своего ребенка, не предоставив ему шанса быть взращенным как подобает.***
Вулвич – унылый город, один из многих, отброшенных растущей столицей в тень. Несколько лет назад здесь еще была верфь, известная со времен Генриха VIII и дававшая Англии сотни легендарных кораблей. Тогда все процветало, однако с ее закрытием в 69-м году Вулвич сдал позиции и перестал быть привлекательным для какого-либо развития. Мало было тех, кто перебирался туда из более благодатных мест, однако и такое случалось. Работалось неплохо, в особенности тем, кто собственное дело держал. Так владелец семейной оружейной лавки великолепно себя чувствовал и вовсе не испытывал угнетения в сравнении со старшим братом, пробившимся в ряды столичных банкиров. Когда тот приезжал – как сегодня, – когда находил время вспомнить родную землю, то всегда привозил минимум две вещи: газету и чай. Первую он брал с собой в дорогу, дабы не помереть со скуки, а второй накануне тщательно выбирал в подарок. – Позволь-ка взглянуть, чем столица живет, – торговец оружием забрал из рук брата газету, развернул и разложил на прилавке. – Поди, всяко интереснее, чем у нас. – Интересней-то оно так, – отозвался тот, любуясь охотничьими ружьями. Он не удержался: снял одно со стены и навел дуло в окно. – Да только страшновато становится. Знаешь, когда в городе полным-полно людей, доля ненормальных в нем пропорционально увеличивается. Это по правилам арифметики. Но в Лондоне пропорция кривая. И вампиры, и вурдалаки, и оборотни – кого только не встретишь порой на улицах, – хохотнул он, перехватив поудобней ствол. – Что, прямо вурдалаки по улицам гуляют? – его брат перескочил на следующую страницу газеты и сразу осекся, вперившись взглядом в фотографию и портрет. – Да чтоб меня! Я его вчера видел! – Ты чего? Кого видел? Его? Да быть не может! – Почему? – он упер руки в бока, хотя сам великолепно догадывался, почему. – Читал о нем сегодня – чокнутый человек. Его обвиняют в убийствах, причем в кошмарных таких, зверских. И что он, по-твоему, здесь забыл? – банкир зашел за прилавок, повесив перед тем ружье на место. – Собирался бы залечь на дно, остался бы в столице, какой толк приезжать сюда? Да и мы далековато находимся, раз уж на то пошло, куда проще при желании бежать куда-нибудь в Саутверк. – Ко мне прошлым утром заходил человек, безумно похожий, честное слово. И платок на лице был, а глаза – один в один. Большие, словно навыкате, и красные. Представился охотником. Говорю тебе, я всех местных охотников в лицо узнáю, поэтому насторожился. – Что ты ему продал? – Как он и попросил: фитиль, половину стоуна пороха и медвежий жир. – Бессмыслица. У Капл-Брейкера совершенно другой почерк, прочти повнимательнее. Купил бы, не знаю, нож какой-нибудь поострее. И если еще порох с фитилем могли навести на какие-то задние мысли, то медвежий жир… Его для отпугивания применяют. Животных, а не инспекторов, так что расслабься. Схожих глаз на свете много, особенно, когда хочешь во что-то верить. – Пожалуй, ты прав. Он сожалел, что не разглядел в неизвестном покупателе никаких более доказательств того, что это тот самый человек из газеты, поэтому он замолчал, и все-таки остался при своем мнении. Он считал, что встретил Капл-Брейкера, однако также понимал, будто никто в Вулвиче ковыряться в подобном не станет и в итоге он услышит то же, что изложил его брат, только в менее лестной форме.***
«Почта! Почта!» – донеслось с порога, но в квартире доктора Стивенсона стояла полная тишина, ни шороха. Лишь потом, когда почтальон спустился с крыльца и исчез за углом, Джанет прокралась к выходу. Отныне она предпочитала не открывать кому попало, и почтальоны входили в это число. Никакие двери не остановят Уилсона Дэвиса, однако куда отвратительней впустить в дом самостоятельно какого-нибудь мерзавца. В последнее время Нельсон зачастил с визитами. И только и делал, что спрашивал, не поступало ли новых, особенно важных писем. Примера подобного «особо важного» письма он не привел, однако сильно беспокоился и жаловался без конца на якобы шторма, посмевшие опять нарушить сообщение, хотя погода давно наладилась. Мисс Бойл глазам своим не поверила: почти пять часов вечера, кто в такое время разносит почту? Разве что те, кому доплатили. Она подняла конверт, перевернула его – пришло письмо от квартировладельцев. На плотной шершавой бумаге стояла аккуратная восковая печать, а рядом, прямо над адресом, написали чернилами: «Просьба освободить квартиру не позднее 24-го числа текущего месяца!» Собственно, через пару недель. У Джанет губы побелели. Она затруднялась объяснить, что именно в ней всколыхнуло до боли острые чувства, ведь она давно понимала истинный расклад дел, ожидая подобного. Быть может, ее зацепило молчание Нельсона, то, что он не набрался смелости или желания сказать ей о переезде в лицо при последней их встрече. А почему? Расстраивать побоялся, добрая он душа, или счел ее недостойной быть в курсе его планов? Ей хотелось вскрыть письмо, хотелось так сильно, что сводило скулы, хотя зачем, если главную мысль адресанты изложили прямо на конверте? Бойл тогда подумалось даже, что они это все специально сделали, чтобы она наверняка увидела, – настолько ей стало обидно. За все те годы обидно, которые она им служила, получая скуднейшее жалование, чтобы в результате об нее снова вытерли ноги. А доктор Стивенсон? И это после всего, через что ей пришлось пройти? В таком случае она поторопилась с недавними выводами о нем. – Или это вовсе не мое дело? Или я вообще никто?! – спросила сама себя Джанет вслух, не представляя, куда бы зашвырнуть конверт, дабы на глаза не попадался. А потом она вдруг поняла, что убирать его никуда не нужно, как и гадать, когда Нельсон изволит явиться за ним. – Ну, знаете ли, мистер Стивенсон, – приговаривала она, накидывая новое длинное пальто, приобретенное с гордостью на часть вознаграждения. – Настолько значимое письмо я потружусь доставить вам лично и незамедлительно. Невежливо заставлять владельцев квартиры ждать. Мисс Бойл натянула на ноги полусапожки, а на голову – шерстяной берет, перекинула через плечо небольшую, квадратной формы, сумку на широком ремне, после чего сложила туда почту и немного денег, дабы сесть в приличный кэб и добраться прямиком до нужного адреса. В конце концов, могла себе позволить; ради такого случая она не собиралась трястись в общественном экипаже вместе с какой-нибудь пьянью и карманниками. Тем паче дело шло к вечеру.***
Нельсон рассекал резвым галопом, однако его поводья были сильно подобраны: он придерживал Банкета, не позволяя тому разогнаться сверх меры и ненароком перенапрячься. Копыта выбивали глухой звук от мокрой, но плотной земли, ветер шумел в ушах, развевал вороную гриву и тускло- каштановые волосы. Стивенсон опаздывал, возмутительно опаздывал – через сорок восемь минут, согласно его часам, им с Генри надо было выйти нарядными из дома, если они хотели успеть на осенний концерт вовремя, а он ни коня не поставил, ни себя в человеческий вид не привел. Сорок семь минут. Проклятье! А ведь минувшим утром, когда он сидел на докторе сверху, обжигаемый прикосновениями его губ и рук, и подавался корпусом в такт незамысловатым движениям, – вернее, уже после, когда к ним обоим вернулась способность произносить что-то связное, – Картер посоветовал ему никуда не ехать, будучи человеком расчетливым и ученым на собственных ошибках. Однако в Нельсоне на тот момент скопилось слишком много уверенности, чтобы внимать дельным советам, зато теперь он сполна об этом жалел. Показались заветные ворота, открытые по неясной причине. Меж ребрами сразу защемило. Первая мысль: что-то случилось. А первые мысли, как известно, зачастую самые меткие. В текущей ситуации никто не пренебрег бы безопасностью. Стивенсон устал за день, спешка лишала его всякой собранности, а вкупе с тревожностью уровень его внимания опустился до критического. Он пролетел энергичной рысью во двор, где перевел коня в шаг. В доме горел свет, но не настолько, чтобы осветить окрестности. А небо, будто назло, затянуло свинцовыми тучами, создававшими ложную темень в начале шестого вечера. Нельсон обернулся на дом снова и нашел, что в нем на сей раз было такого необычного: ни единого силуэта в окнах, ни одной тени, хотя прислуга в такое время носится, как умалишенная. Тем более, был запланирован важный отъезд. И где, черт возьми, пропадал лакей? Именно его высокая, шпалообразная фигура по обыкновению красовалась в прихожей. – Тпру, vent, – скомандовал Стивенсон, и Банкет под ним остановился. Неприятное чувство заскреблось внутри, оставляя после заточенных когтей жгучие царапины; от него оборвалось дыхание, пересохло во рту и заледенели внутренности. Нет, что-то точно было не в порядке.***
Концертный зал пустовал. Двери были заперты для зрителей, однако не для выступающих. Занавес открыли на время генеральной репетиции – мероприятие важное, последняя возможность скорректировать ошибки. Для кого-то ежегодный праздник обещал стать первым, для других же, дочери инспектора Рихтера, в частности, он был вторым. Программу каждый раз меняли, однако открывал по праву всегда хор. Юный оркестр под руководством профессора занял отведенную ложу, хористы выстроились двойной шеренгой выше, на слабоосвещенной сцене – свечи повсюду зажгут позже, к началу концерта. Дирижер взмахнул руками, и в следующее мгновение всюду разлилась из- вестная во всей Англии мелодия. Исполняли «Падает Лондонский мост»***
Нельсон прислушался. Тихо, как в гробу. И то, в последнем наверняка бы копошились могильные черви, а здесь ничего не было, кроме шелестящего на верхушках сосен ветра. Банкет опустил голову, будто бы принюхался к чему-то, зашевелил ушами, пока его хозяин бесцельно всматривался в окна. Стивенсон не мог объяснить ни себе, ни кому-либо другому, что конкретно пытался там разглядеть, какие очертания желал увидеть, а каких неистово боялся. Однако там было пусто, и это порождало в нем дурное предчувствие. Вспышка света. Мгновенная, яркая, она из искры превратилась в настоящее пламя и вмиг очертила полыхающую дугу впереди, прямо у коня под ногами. Банкет рванул назад. Встал на дыбы, задрав голову, так что Нельсон с трудом успел ухватиться ему за шею и усидеть. Ноги напрочь вылетели из стремян, а в разум ударило единственное неприличное слово, заключавшее в себе отвратность всего положения. То, чем он длительно себя пугал, случилось наяву, однако совершенно не в том облике, к принятию которого он готовился. Из-за этого он не заметил страха, обвившего его всего до головы, подобно ядовитому плющу. И этот яд сковывал тело, заставлял сердце истерически дребезжать внутри, а мышцы скрутил мелкими судорогами. – Ч-ч-ч! О-о-о-о-па! – он пытался удержать Банкета, однако тот потерял управление. Что еще хуже – почуяв возникший из ниоткуда запах хищника, он потерял свой лошадиный рассудок, поэтому ничто отныне не являлось ему преградой: ни натянутые поводья, ни голос всадника. Конь с силой отбивал ногами, выгибал спину горбом, метался, крутился вокруг своей оси, и на очередном опасном кульбите Нельсон ясно понял, что неизбежно вылетит из седла. И он уже начал смещаться на одну сторону, чтобы обеспечить себе контролируемое падение, как Банкет споткнулся, повалился сперва на круп, потом на бок – Стивенсона выбросило с его спины, причем так, что он взборонил плечом землю, затем перелетел кубарем через голову и с глухим хлопком остался недвижно лежать на животе. Рот, нос, глаза были полны хрустящей на зубах грязи, в ушах стоял дикий звон.«Лондонский мост падает, падает, падает,
Лондонский мост падает,
Моя милая леди», – запели детские, чистые голоса.
Пока Нельсон летел с лошади, пока его тело не врезалось штопором в суглинистую почву, он мысленно представил свои последующие действия и свел к одному: после удара первое правило – не подставлять вторую щеку. Он собрался протереть перепачканное лицо рукавом, прочистить глаза, однако ему не позволили – его схватили и потянули за собой, опрокинув на спину. Шею обожгла жесткая, колючая веревка – удавка. «Только не это! – подумал Нельсон, и скудный остаток трезвости ума окончательно покинул его. – Господи, пожалуйста, только не это!» Он сроду боялся подобного до беспамятства: утонуть, сгореть, задохнуться. Уходить медленно, чувствуя каждую утерянную крупицу жизни. И барахтаться инстинктивно до тех пор, пока не иссякнут последние силы. Секунды ступора и, как следствие, промедления дорого ему стоили: противник сумел обхватить ногами его корпус, чем полностью лишил возможности освободиться самостоятельно. Прием не то чтобы профессиональный, но выполненный явно человеком, который к нему готовился.«Как нам его воздвигнуть вновь, воздвигнуть вновь, воздвигнуть вновь,
Как нам его воздвигнуть вновь,
Моя милая леди»
Нельсон отбивался, выкручивался из крепкого захвата, из петли, стараясь разжать ее руками, сдирая пальцы в кровь, однако его попытки были жалкими в сравнении с подлостью того, кто душил его из-за спины. Стивенсон хрипел, и его хрипы звучали все тише по мере того, как к нему подкрадывалось неминуемое поражение. Страшно, страшно, страшно! Чем слабее становилось его тело, тем тяжелее оказывался разум. Он отдался ужасу без остатка, звериной панике, среди которой все нашло место: сожаления, воспоминания, стремления. Все то, что Нельсон потеряет со своей смертью, все, что мог бы при жизни обрести. «Я не хочу сдаваться! – в его глазах заблестели слезы. – Не хочу! И умирать не хочу!»«Построим его из серебра с золотом, серебра с золотом, серебра с золотом, Построим его из серебра с золотом, Моя милая леди»
– Уилсон… – осилил вымолвить он. Это слово напиталось глупой, необъяснимой надеждой. Оно утопало в отчаянии, наивном, ничтожном отчаянии. На мгновение хватка ослабла – так Нельсон удостоверился, с кем говорил. Но она возобновилась, сопровождаемая мерзким: – Не дергайтесь, доктор Стивенсон. Чтобы опасный трюк получился, вы должны полностью довериться мастеру. Его голос не был злорадным, скорее, недовольным тем, что приходилось валяться на холодной земле. Испугал ли он Нельсона больше, чем происходящее в целом, – нет, и гнева не вызвал, потому что ярость уместна тогда, когда ее можно применить. А от фразы Дэвиса не менялось ничего ровным счетом. Оставалась лишь обреченность. К тому моменту Стивенсон и так перестал брыкаться: не хватало сил, тело перестало слушаться. И тогда он вдруг успокоился, игнорируя лихорадочное желание вдохнуть, отзывающееся болью в легких; он убедил себя в том, что надо перетерпеть, чтобы все поскорее кончилось – он честно бился, и он проиграл. Даже страх неожиданно отступил перед обманчивым облегчением, знаменующим совсем скорую потерю сознания.«Серебро с золотом будут украдены, будут украдены, будут украдены,
Серебро с золотом будут украдены,
Моя милая леди»
Руки Нельсона все еще цеплялись за удавку, невзирая на мерзкое покалывание в стертых пальцах, отрицали происходящее и сопротивлялись отдельно от головы. А Уилсон слабо душил, умышленно или нет, отчего кошмар затянулся: то самое пограничное состояние, когда Стивенсон оставался в чувстве, притом не мог ровным счетом ничего, разве что непроизвольно поджимать ватные, подергивающиеся ноги. «Как издыхающая свиноматка мистера Поттса», – вспомнилось ему, и он направил рассеивающееся внимание на стук копыт подле себя. Это Банкет бешено носился поначалу по всему двору, а затем прямо вокруг них. Он видел, понимал, какая беда настигла его хозяина.«Построим его из дерева и глины, дерева и глины, дерева и глины,
Построим его из дерева и глины,
Моя милая леди»
Стивенсон закатил глаза. Там было серое, мутное небо, не выказывающее ни снисхождения, ни утешения всякому смотрящему на него. Оно только сильнее угнетало, но все равно Нельсон оказался счастлив увидеть его. Стало как-то совсем легко, и ему причудилось, будто он вот-вот вылетит из собственного тела. А куда он дальше полетит? А полетит ли? Память осветили приятные мгновения: полная семья, до смерти отца и ухода сестры из дома, подаренный Генри шлем, Генри…«Дерево с глиной смоются напрочь, смоются напрочь, смоются напрочь,
Дерево с глиной смоются напрочь,
Моя милая леди»
– Гадкая лошадь! Пошла! – Дэвис вдруг закричал, замахиваясь одной рукой и отпустив ей удавку, однако его слова донеслись до Стивенсона приглушенно, как будто из-за толстого стекла. Нельсону нужен был вдох, глубокий, громкий вдох, однако не сейчас, слишком туго. А пока что он с разрывающей грудь болью втягивал в себя струйки воздуха, сражаясь с рвением затрепыхаться вновь, подобно выловленной сетями рыбе. Но приходилось держаться. Банкет не убежал. Раздув ноздри, он фыркал, стучал зубами, прижимая уши, и разрывал ногой землю. Он то отскакивал назад, то приближался, причем в последнем случае все больше наступал. Одного удара копытом хватило бы сполна, дабы рассечь Уилсону голову или раздавить кости, только он никак не мог подобраться к нему: он чувствовал зверя. Зверя в человеческой шкуре. Дэвис перестраховался. Слишком тщательно он все рассчитал, и слишком отлично все шло до того, чтобы позволить кому-либо сорвать его самое красочное представление. – Весь в хозяина, чтоб тебя… – он вытащил револьвер. – Вон! Он не хотел стрелять в лошадь, в это разумное, неповторимое создание, а потому его рука дрожала. Настолько, что пришлось ненадолго оторвать вторую, перехватывая покрепче оружие.«Построим его из железа и стали, железа и стали, железа и стали,
Построим его из железа и стали,
Моя милая леди»
Банкет застыл на месте как вкопанный, и Уилсон, всматриваясь в эти блестящие, осмысленные глаза, уважал его. Гораздо больше, чем уважал себя. «Черта с два!» – поклялся Нельсон внутри чуть просветлевшего сознания. Вот теперь пришла злость. Она охватила его, поглотила, разожглась по жилам, вытягивая за волосы из омута неизвестности. И ранее бесполезные руки впились в шею до крови, порываясь оказаться между ней и гарротой. У них получилось. Вдох. Жадный, нервный, шумный, как и предполагалось; он сразу вызвал приступ сухого кашля, раздирающего горло при каждом порыве. Уилсон отвлекся от прицела: он считал, что дело почти сделано, – и тогда они со Стивенсоном столкнулись взглядами ровно на мгновение, пока последний, обретя достаточно сил, не вцепился ему в лицо, заваливая на бок.«Железо и сталь погнутся мгновенно, погнутся мгновенно, погнутся мгновенно,
Железо и сталь погнутся мгновенно,
Моя милая леди».
Дэвис пальнул не глядя: палец случайно соскочил с курка. Шальная пуля никого не зацепила, не ранила, не убила, однако просвистела у Банкета прямо над ухом, и это стало последней каплей его лошадиного терпения. Он весь поджался, взвился в воздух и рванул прочь со двора. Нельсон тогда мог назвать себя хоть на крупицу успокоенным, и Уилсон, кажется, тоже успокоился, избавленный от того, чего совершать не желал. Он разом выпустил из легких воздух и не пытался особо отбиться от навалившегося сверху, а все потому, что нападение казалось стоящим только Стивенсону. Его тошнило, шатало из стороны в сторону. Он по-прежнему задыхался, но, тем не менее, продолжал: скинул с себя петлю, а сам перемахнул через Дэвиса ногой. Одной рукой придержал распухшую шею, а второй – замахнулся. Уилсон лежал под ним, спиной на отсыревшей земле, и сам был столь же отвратительным. Эти опавшие щеки, темные круги под безумно выпученными глазами, заметные даже при пасмурном вечернем небе, – казалось, он растерял всякое людское обличие. Его подлая физиономия двоилась в восприятии Нельсона, сколько бы он ни тряс головой и ни хмурил перепачканные брови, однако он счел правильным бить по центру. Глядишь, не промахнется. Он готов был убить его; можно сказать, он искренне этого хотел. – Не умеете вы доверять, мистер Стивенсон, – Уилсон странно на него смотрел, изучающе. А в итоге пришел к выводу, что Картер отыскал себе достойного человека. Он не мог более игнорировать нависающую над собой руку и то, как больно ему сжимали горло – слабое, неимоверно слабое место. Пора было с этим завязывать.«Построим его из камней и соломы, камней и соломы, камней и соломы,
Построим его из камней и соломы,
Моя милая леди»
Нельсон всерьез уверовал, будто предоставленный ему шанс на спасение обернется успехом, как получил удар. Рукоятью револьвера прямо по голове. Металл вкупе с дорогим деревом выбил напрочь весь дух из истерзанного тела – Стивенсон мешком повалился на бок, совсем ослабший, едва живой. Боль была сильной, острой, но непродолжительной. Она вскоре сменилась гадким, пульсирующим ощущением вытекающей из свежей раны крови, которая, мешаясь попутно с грязью, неспешно пропитывала волосы. В ушах запищало, все перед глазами закружилось каруселью, а после начало меркнуть, чему невозможно было воспротивиться. «Где же ты, Генри?..» – последние мысли перед уносящей темнотой. Ответ виделся ему очевидным. Стивенсон понял, почему не рассмотрел ни единого силуэта в окнах, ведь мертвецы не ходят. Он лишь глупо понадеялся, что Картер не мучился перед расправой, и оказался рад, что не застал этого. Его самого тоже вот-вот не станет, и всем остальным убиенным будет не так обидно. Ком из тошноты совсем перекрыл горло, отчего вновь стало невозможно дышать, но он окончательно смирился. Не осталось страха, сожаления, вообще ни единой эмоции, присущей человеку, – отныне с ним говорил начистоту сам разум, холодный, как камень, и закаленный, словно крепчайшая сталь. И он сказал ему: «Det er ikke alt». Если бы целью было убить, Дэвис не пожалел бы пули. Но Нельсон не поверил, ничему не поверил. Ни сознанию, ни чувству того, что его волочили за ноги, – он отпустил происходящее и забылся, не грезя надеждами снова открыть глаза.«Камень сохранится на века, на века, на века,
Камень сохранится на века,
Моя милая леди».