Другая жизнь криминального гения

      — Герцог Глостер, на сцену! — разнесся по актерским гримеркам голос помощника режиссера, и Роби Флетчер, признанный мэтр труппы, исполнявший этим вечером роль Ричарда III, заковылял к проходу, уже полностью в образе. — Приготовиться герцогу Кларенсу и Брекенбери! (1)       Ричи как раз заканчивал подводить левый глаз, когда Тедди Медоуз ткнул его в бок, и актер чуть не заехал гримировальным карандашом себе под веко; но Брук, привыкший к таким выходкам приятеля, не обиделся, а просто со смехом отпихнул его подальше:       — Ты одурел? Я Кларенса играю, а не адмирала Нельсона!       — Ты кому отдал сегодняшнюю контрамарку? — прошипел Медоуз. — Ну-ка, рассказывай! Лили его видела. У тебя новый дружок?       — Ммммм… — неопределенно промычал Ричи, возясь с пуговицами рубашки-апаш, которая в варианте осовремененной постановки причудливо сочеталась с джинсовой безрукавкой и облегающими кожаными штанами.       — Да, — поддержал Брэдли, исполнявший в спектакле роль Кэтсби. — Нам всем интересно, милорд Кларенс, кто сменил на вашем ложе графа Ричмонда, то есть нашего прекрасного Тедди?       Брэдли отвесил Медоузу шутовской поклон, а тот в досаде запустил в него бутафорской короной.       Ричи загадочно улыбнулся:       — На ужине познакомлю.       — О-о, в самом деле? Он сюда придет? — Брэдли закатил глаза и принялся судорожно прибирать свой столик. — Ну правда, кто он, кто? Лили говорит, на лицо обычный, но сложен как бог…       — Это преувеличение.       — Что, не как бог?       — Он и на лицо необычный.       — На кого похож?       — На Арагорна.       — Врет он все, — язвительно заметил Медоуз. — Обычный мужик под сороковник, ничего особенного.       Брэдли отмахнулся:       — Молчи, завистник, с тобой все ясно… Ну Ричи, правда, кто он? Кем работает?       — Телохранителем у одного богатого хрена.       — Ого! А скажи…       Но тут герцога Кларенса вызывали на сцену, и Ричард Брук, глубоко вдохнув, на ближайшие два часа принял в себя дух несчастного брата зловещего герцога Глостера.       …Он вышел, как обычно, с левой стороны, в сопровождении актеров, изображавших стражников, и зал ахнул. Зрители увидели перед собой молодого человека, бледного, растрепанного, одетого изящно, но небрежно, как будто его грубо вытащили из постели, и одеваться пришлось наспех. Стражники крепко держали герцога за руки, заведенные за спину, а один — даже за шею, а тот старался сохранить достоинство, только слабая улыбка на дрожащих губах выдавала его страх.       Флетчер-Глостер бросил свою реплику, спросил, за что же брата ведут в Тауэр.       — За то, что я зовусь Георг… — грустно ответил герцог Кларенс, и посмотрел на Себастьяна, сидевшего в нескольких шагах от него.       — Но что случилось, Кларенс, объясни?       Ричард-Кларенс вздрогнул, опасливо оглянулся на стражу, потом понизил голос, но каждое слово его шепота было отчетливо слышно даже на галерке:       — И рад бы, Ричард, только сам не знаю.       Он, видно, снам и прорицаньям верит.       Как понял я, задумал наш король       Изъять из алфавита букву «Г».       Один вещун ему-де напророчил,       Что у его потомков буква «Г»       Отнимет трон. А так как я — Георг,       Ему во мне почудилась угроза.       И вот из-за таких нелепых бредней       Отправлен государем я в тюрьму.       На лице его снова появилась растерянная улыбка, и каждому, кто смотрел на него, становилось ясно — этого безобидного малого сажают за чужую вину.       Постановка оказалась слегка осовременена, на актере, игравшем коварного герцога Глостера, была черная рубашка с пышными рукавами — как дань эпохе самого Шекспира, но вся прочая одежда выглядела волне обычно.       Моран ожидал, что играть Ричарда Глостера будет возрастной актер, как в одноименных кинопостановках, но в трактовке режиссера из Олд-Вик исполнитель роли был молодым человеком. Он даже был не лишен некоторого обаяния, невзирая на грим, придававший его лицу злое выражение, и горб с хромотой, лучше всяких слов поясняющие, откуда в нем столько злости и жажды отомстить тем, кто не обладал подобными изъянами.       Соответственно, и братья Глостера должны быть так же молоды, и Себастьян обрадовался тому, что грим только слегка преобразит Джима/Ричи, и ему не придется угадывать ставшие дорогими черты под слоем бутафорских морщин или приклеенной бородой.       Сцена с выходом герцога Кларенса была практически в самом начале пьесы, всего лишь после пары монологов Глостера, и выход Ричи в сопровождении стражников, наряженных в подобие современной полицейской униформы, произвел на Морана большое впечатление. Он смотрел на него во все глаза и действительно верил, что вот он, Кларенс, бедный средний брат, растерянный внезапным решением о помещении его в Тауэр, и доверчиво обращающийся за поддержкой к своему будущему убийце, лицемерно обещавшему помочь несчастному.       Когда Ричи-Кларенса уводили с сцены, он снова бросил на Себастьяна быстрый взгляд, при этом оставаясь в образе, и Моран непроизвольно стиснул подлокотники кресла, сдерживаясь от соблазна прямо сейчас последовать за стражниками и, вплоть до следующего выхода Кларенса на сцену, не отпускать его от себя ни на шаг…       В следующей сцене, когда брат Глостера вновь вступил в действие, его бесславной гибели предшествовал длинный монолог о страшном сне, приснившемся ему в темнице. Ричи во время этого монолога стоял совершенно один в узком круге света, лившемся на него сверху, как бы через толстые прутья решетки, и от его фигуры веяло таким отчаянием, что зрители слушали его кошмары, затаив дыхание.       Моран не был в том исключением, но его дыхание останавливалось по другому поводу — он тонул, как и Кларенс во сне, тонул в море любви и нежности, глядя блестящими от переизбытка чувств глазами на того, кто подарил ему эти переживания…       Но вот те, кому было доверено стеречь брата короля, покинули своего подопечного, и на сцену вышли убийцы, поступившие тенями с двух сторон к беспечно уснувшему прямо на полу, в круге света, Кларенсу. Тот пробудился и мгновенно понял, кто они, и дальше Моран просто пришпилил себя к креслу, лишь бы не поступить с этими двумя так, как предупреждал его внутренний циник. Потому что Кларенс-Ричи просто душу ему вывернул наизнанку, умоляя убийц оставить ему жизнь…       -… Нет! Не жалеет дьявол, зверь, дикарь!       Любой из вас, когда бы он был принцем       И заперт был в тюрьме, как я теперь,       Увидев пред собою двух убийц,       Молить о жизни стал бы!..       …Послушай, друг! Ты смотришь с состраданьем.       О, если мне твои глаза не лгут,       Стань рядом, умоляй со мною вместе,       Как будто сам ты в горести такой же,       Принц горемычный — просишь горемык! — почти крича скороговоркой, чувствуя, что гибель близка, Ричи бросился на колени перед одним из тех, кто держал его смерть в своих руках, и Моран вжался в кресло всем телом, наблюдая, как второй убийца нарочито широким жестом вонзает нож под ключицу страдальца-Кларенса. Красная шелковая лента взвилась так натурально, изображая фонтан крови, что у Себастьяна аж скулы свело от напряжения и в висках снова запульсировало. Ричи упал, простирая к нему и своим убийцам обе руки с растопыренными пальцами, подарив ему еще один пронзительный и как бы прощальный взгляд, прежде чем закрыть глаза, и позволить унести его тело прочь из белого круга жизни, в мрачную темноту Тартара…       Пьеса продолжилась, на сцену вышли другие актеры, зазвучало продолжение знакомых диалогов и монологов, но Моран уже почти не слушал их, сидя с закрытыми глазами и вновь воспроизводя на внутренней сцене памяти только что увиденную им пронзительную игру Ричарда Брука. И, возможно, поэтому до антракта не заметил еще одно знакомое ему лицо. Но вот герцог Бекингем провозгласил сакраментальное:       — Да здравствует король английский Ричард Третий! — завершая тем самым третий акт, и зрители зааплодировали, а в зале загорелся верхний свет, возвещая начало антракта.       Моран очнулся от собственных грез и решил, что хочет прямо сейчас увидеть Ричи и убедиться, что он жив и здоров, а не сделался плодом его фантазии, как убиенный Кларенс — кошмаром братоубийцы Ричарда. Он встал с кресла, только теперь ощутив, что тело его затекло и сделалось почти деревянным, и, немного потянувшись и покрутив плечами и шеей, пошел к выходу из зала, чтобы разыскать в недрах театрального закулисья своего талантливого во всех отношениях возлюбленного.       — Ах, ну надо же, ты в самом деле похож на Арагорна… — прошептал Брэдли, молитвенно сложив руки, когда новый дружок Ричи по-хозяйски вступил в служебную зону театра, по старинке называемую «кулисами». — Ищешь нашу застенчивую звезду — Ричарда Брука? Пойдем, я знаю, где он прячется.       Ричи догадывался, что его пойдут искать, и когда убийцы торжественно проносили «мертвое тело» мимо Тедди, ожидавшего своего выхода, и Брэдли, болтавшегося без дела, попросил приятеля дождаться антракта и проводить к его гримерке «особого гостя» из первого ряда.       — Провожу, но с тебя пиво… Ты скажи хоть, как его зовут!       — Его зовут Тигр.       — Чудесно… Тигр! Хорошо, что не Румпельштильцхен! Ладно, так и быть, провожу Тигра в твою кроличью нору, но с тебя пиво!       Несмотря на подначки, Брэдли образцово выполнил поручение и даже порадовался, что «особый гость» сам проявил инициативу в розысках Ричи, дав лишнее подтверждение, что отношения довольно серьезны. По пути актер трещал не останавливаясь, забрасывая Тигра вопросами, но тот отвечал сухо и односложно, а вид имел настолько хмурый и угрожающий, что Брэдли уверился — насчет профессии дружка Ричи точно не врет.       «Герцог Кларенс», прямо в костюме, поскольку ему еще предстоял выход в последнем акте и поклоны, лежал на диване, стоявшем в гримерке у дальней стены, и спал. После эмоциональной сцены его всегда срубало подобным образом, и все коллеги по театру знали, что около получаса, а то и дольше, к Ричи не имеет смысла подходить и обращаться, поскольку он вне зоны доступа. Но стоило в коридоре раздаться знакомым тихим шагам, стоило Морану войти в гримерку, как Джим мгновенно проснулся. Еще не до конца стряхнув дремоту, он повернулся на спину и потер болящие глаза, шепча:       — Бастьен, это ты?..       Моран уже почти нашел дорогу к гримуборным, ловко просочившись в служебную половину мимо толстого и невнимательного театрального охранника, когда его отловил какой-то актер, кажется тот, что играл Кэтсби, и пообещал проводить прямиком к Ричарду. Видно было, что его просто разбирает любопытство, и, пока он работал провожатым, то забрасывал Себастьяна какими-то дурацкими вопросами о том, где Ричи с ним познакомился, и как они планируют отдыхать сегодня после спектакля и еще какую-то подобную же чушь.       Себастьян не знал, какую легенду о нем сочинил изобретательный Джим для своих здешних приятелей и коллег Ричарда по цеху, потому предпочитал отмалчиваться или давать короткие и неопределенные ответы, не дающие никакой конкретной информации вопрошавшему. Но вот они оба оказались у цели, и Гэтсби театральным отточенным жестом пропустил его вперед, провозгласив:       — Герцог Кларенс здесь, но он изволит почивать на лаврах! Как доложить о вас, сэр рыцарь? Тигр? Или Тайгер? О, мистер Тайгер, герцог ожидает!       — Благодарю тебя, любезный Кэтсби. Ступай шпионить дальше для злого господина твоего. — коротко и сухо ответил Себастьян и затворил перед любопытным носом дверь. Но не усомнился в том, что этот шут и любитель чужих альковных тайн, уже прилип ухом к замочной скважине.       Ричард Брук неподвижно лежал у дальней стены на диване под окном, распахнутым в теплый осенний вечер, и Себастьян беспокойно присмотрелся — дышит ли? Но он, услышав его вторжение, тут же повернулся и, протирая глаза, сонно спросил:       — Бастьен, это ты?       — Да, мой бедный Кларенс, это я, тот, кто не смог, кто не успел предательскую руку отвести, и сердце защитить твое своею грудью… — тихо проговорил он некий экспромт и добавил нежно — Ты был просто великолепен, Ричи, я давно не чувствовал такого, глядя на актерскую игру… Ты не поверишь, но мне пришлось напомнить себе, что я в театре, когда эти двое подступили к тебе со своими бутафорскими кинжалами…       Джим-Ричи тихо засмеялся и прямо-таки расцвел румянцем удовольствия от похвал своему актерскому мастерству, тем более, что исходили они от такого прагматичного и несентиментального с виду человека, как полковник Себастьян Моран.       — Кто бы мог подумать, Бастьен, что ты любишь Шекспира, и настолько владеешь старым добрым английским, что можешь строить фразы белым стихом… Мое почтение твоему преподавателю риторики… Хочу признаться, что таким ты еще больше меня заводишь.       Себастьян медленно приблизился к дивану, с интересом оглядывая гримуборную. Здесь было сразу несколько столиков-трюмо с зеркалами, заваленных тюбиками и палитрами с гримом и макияжными принадлежностями, в углу располагался стол с париками и накладными усами, с другой стороны стены — длинная вешалка с костюмами, в которые актеры облачались перед выходом на сцену, и куда вешали свою повседневную одежду. Дверь рядом со входной, видимо, вела в душ.       — Да, как оказалось, я люблю, люблю… Шекспира, особенно в твоем исполнении, мой милый Ричард. — Моран перенес свое внимание с обстановки на того, кто так естественно себя в ней чувствовал — просто как рыба в воде. Он шагнул к дивану вплотную и бережно коснулся ладонью испачканной щеки Ричи. Сейчас он выглядел еще более трагично — протирая глаза, размазал грим, который на его лице был почти незаметен во время спектакля, зато теперь расплылся темными пятнами, сделав Брука похожим на плачущего Пьеро.       — Значит, вот каков твой закулисный мир, Ричард… Тебе он нравится?       — О да, нравится. Здесь я тоже проживаю множество жизней, и могу даже умирать… понарошку. И всякий раз воскресать для поклонов и аплодисментов! В мире, который лежит там, такое, увы, невозможно. — мотнув головой в сторону выхода грустно констатировал Ричи, но тут же оживился, взглянул на часы, висевшие на стене, потом взял Морана за руку и сверил показания стрелок с часами на его запястье.       — До конца антракта еще целых двенадцать минут!       Его лицо внезапно побледнело, только на щеках горели два лихорадочно-красных пятна, как следы пощечин, а в черных глазах загорелась сумасшедшая страсть. Сжав запястья Себастьяна, он заговорил той же глухой, напряженной скороговоркой, что и недавно на сцене:       — Ты порывался жизнь мне сохранить, но отвести не смог врагов кинжалы — но можешь поцелуем ворожить, чтобы устыдилась смерть и отвернула жало!       Фраза, выданная им все тем же белым стихом, дышала настоящей страстью и мольбой о спасении.       — Спасти тебя посредством поцелуя? О да, я весь горю желаньем, желаньем воскресить тебя, мой… — Моран замешкался, подбирая подходящее определение — мой принц! — и, будучи человеком прямого действия, он легко приподнял его с дивана и, прижав к себе, приник к губам любовника.       — Оооо… кажется мы не вовремя, господа! Тут герцогу Кларенсу делают реанимацию, посредством искусственного дыхания рот в рот! — раздался чей-то язвительный комментарий, и Моран, не выпуская Джима из объятий, был вынужден прерваться и бросить на нахала один из самых свирепых взглядов, на какой был способен.       Нахалом оказался смутно знакомый тип, он тоже был одет, как участник спектакля, но Морану показалось, что они виделись где-то в совсем другом антураже.       «Британец! Охота на тарелочки в Домино! Тедди Меллоу, кажется… " — услужливо подсказала ему память, и он явственно вспомнил этого позера, которому чуть яйца не отстрелил из-за собаки.       — А… охотник на собак? Припоминаю… и сколько же у тебя собачьих шкур в трофеях?       Медоуз, не ожидавший столь резкого отпора, смешался и вспыхнул, но его смущение длилось всего пару секунд. В конце концов, он здесь был у себя дома, а новый дружок Ричи — всего лишь чужаком… и неизвестно, сколько он продержится в фаворитах у Кларенса, этого чудовища с нежным лицом и холодным сердцем, с губами сладкими как мед и обаянием змея, убийственным для жертвы.       Тедди прошел к дивану и сел на подлокотник, нахально положив руку на шею Ричи.       — А что это мы назначаем свидания в гримерке? Твой богатый братец-итальянец больше не пускает тебя на порог своего особняка в Мейфэйре, не говоря уж о клубе?       Джим поморщился, в его взгляде на мгновение мелькнул василиск, но сдержал свое раздражение:       — Не твое дело! И поменьше болтай о моей семье, Тедди, это дружеский совет.       — Ой-ой, как страшно, — огрызнулся Тедди. — Вообще, если уж хочешь устраивать в гримерке дом свиданий, вешай галстук на дверь. Может, мистер…Марсден, если не ошибаюсь? — предоставит в пользование сей аксессуар? — и Медоуз протянул руку к Морану, как будто на самом деле собирался снять с него галстук.       Моран молча наблюдал за наглецом, посмевшим нарушить их уединение и обращаться с Джимом в столь развязной манере, словно имел на него какие-то права или виды. Слух Себастьяна зацепила фраза про брата-итальянца из Мэйфейра, и он положил себе целью прояснить у Джима, в чем тут дело. Но, пока этот тип был здесь, утекали бесценные минуты антракта, которые они желали бы провести без свидетелей.       Этот парень и впрямь умом не блистал, особенно когда протянул руку к галстуку Морана. Первым побуждением было попросту сломать ему пару пальцев, наказав за дерзость, но тогда Ричи расстроился бы из-за невозможности завершить свой сегодняшний спектакль — Тедди явно в нем участвовал, судя по его наряду и гриму на лице, а тяжелая золотая цепь на груди давала повод думать, что белокурый красавчик был избран на роль Ричмонда, краткое появление которого в первой части он просто проморгал.       Тогда у Себастьяна родился другой план, и он, отстранив руку Тедди, сам снял галстук с шеи и протянул ему:       — О, ты так невероятно любезен. Что ж, сделай милость, возьми и удались отсюда. Или я тебя им удавлю, лишив бедную Англию нового короля.       Джим дернулся было, чтобы остановить дурака-Медоуза, сунувшего руку в пасть тигра (хорошо еще, что не голову), но Тигр все держал под контролем, и превосходно справился сам.       Тедди поперхнулся воздухом и попятился от галстука, как будто тот в самом деле был змеей, готовой прянуть и удушить:       — Эй, эй, я же пошутил, зачем же так близко к сердцу принимать, мистер Марсден? Я не хотел вам мешать, просто заглянул проведать Ричи, чтобы он не проспал.       Он почти бегом бросился к выходу из гримерки, и с порога крикнул:       — Знайте, мистер, Ричи скоро вас бросит, как бросил меня! Он непостоянный, как Протей! Он вас съест, а косточки выплюнет и скормит своим кошкам!       Ричи рассмеялся и бросил в Тедди подушкой:       — Милый, это текст из «Двенадцатой ночи»! Но роль Антонио тебе никогда не удавалась! И в нашей с ним пьесе все иначе: я- Виола, он -Себастьян! (2)       Дверь гримерки захлопнулась, и Кошачий царь нетерпеливо потянул к себе Тигра, шепча:       — У нас осталось всего шесть минут… Боже, как я соскучился по тебе…       Моран хотел было запереть дверь или, последовав совету бежавшего с поля боя Ричмонда, повесить на ручку галстук, но Джим помешал ему, повиснув на нем и напомнив о быстротечности времени антракта.       — Шесть минут… но… твой выход ведь не в самом начале, да? Значит, у нас времени все же побольше… — Себастьян тут же пожалел, что так себя обнадежил, ибо тело ответило взрывной волной, раздувая пожар в крови, а на то, чтобы потушить его, и целой ночи было мало! Но до ночи еще далеко, и Джим/Ричи в гриме и костюме, который может пострадать под когтями голодного Тигра.       — Прошу тебя о милосердии, мой принц…       Мою ты жажду утоли, не мешкай…       тебе не будет стоить ничего       твой царский жест, а я…       я оплачу твой счет потом,       когда покинем       мы этот суетный и людный       балаган… — выдал он вдохновенно, сам не веря тому, что буквально заговорил стихами. Уж чего-чего, а поэтичности за собой он никогда не наблюдал, ну, разве только в самые невинные годы отрочества, когда еще не знал, что мальчику делать с томлением в чреслах…       Но теперь другой мальчик, невинный и застенчивый Ричи, мог бы облегчить его муки и подарить несколько мгновений абсолютного счастья. Это было вполне в его власти, Моран видел по его глазам, что ему хочется того же не меньше, и, поймав руку Ричи, уверенно положил ее на ремень своих брюк.       Будь на месте Морана любой другой из его многочисленных мимолетных любовников и любовниц, кто-нибудь из тех, кого он бесконечно дразнил и доводил до умоисступления в пытке неутоленного желания, Джим не преминул бы лукаво предложить вместе выйти на сцену — доставить зрителям незабываемые впечатления от подобного актерского этюда. Теперь же ничего подобного не пришло ему в голову, в сердце не осталось места для иронии, а тело горело под одеждой, каждая клетка в нем была напряжена и тянулась к телу Морана, к его прикосновениям, к его жадному живому теплу.       — О сердца моего владыка, будь спокоен…       Твой бедный принц секунды не промедлит…       и жажду утолит твою сполна, а вместе с ней       свою смягчит немного. — промурлыкал Ричи, и, схватив зубами язычок «молнии», потянул его вниз. Одновременно его тонкие сильные пальцы справились с пряжкой ремня и верхней пуговицей, остальное довершил рот.       Это был не первый подобный опыт Джима-Ричи в театральной гримерке, далеко не первый, но никогда прежде желание так не оглушало его, не заставляло полностью терять волю. Он вообще никогда подобного не чувствовал при быстром сексе, любовные игры были для него лишь дополнительной порцией адреналина, приятной гимнастикой, услаждавшей тело и пополнявшей копилку впечатлений — и не более того. Следов на сердце прежде не оставалось. Теперь же с ним творилось что-то странное; обхватив Морана за бедра и припав к его напряженному стержню с жадностью умирающего от жажды в марокканской пустыне, Джим ощущал, что его голова охвачена огнем, кости тают, чресла сведены сладкой болью, и душа готова вырваться из тела, и если ж не воспарить к небесам — там ее вряд ли ждали — то по крайней мере пару раз облететь вокруг земного шара.       — Моран… — выдохнул он, прервавшись на секунду, но никакими словами нельзя было выразить подобные чувства, и Джим предпочел довериться своим губам.       Получив желанную ласку от Джима, столь же, если не более возбужденного, чем он сам, Моран позволил себе отдаться его умелым рукам и губам настолько, что на несколько минут вообще позабыл обо всем на свете. А уж о том, что знал до встречи с Джимом о собственном сексуальном аппетите, предпочтениях и совершенно бесстыдных и дерзких фантазиях — забыл и подавно, ощущая себя девственником, впервые открывающим мир чувственных удовольствий.       — Джииииимммм… ммммм… Джиммиии — изредка постанывал он, когда язык любовника дотрагивался до особенно чувствительных зон его члена или губы сжимали его чуть сильнее, вызывая шум в ушах и легкое головокружение.       Если бы Моран принимал наркотики, возможно, у него и нашлось бы сравнение с тем, что с ним теперь происходило из-за внутреннего коктейля окситоцина, эндорфина, дофамина и тестостерона (3). Но он не пробовал ничего крепче марихуаны, и потому был попросту не готов к взрыву ощущений, возносящих его в какие-то запредельные дали… Его полет завершился ослепительной вспышкой, рассыпавшейся в мозгу тысячью фейерверков, и он обессиленно рухнул на диван рядом со счастливым и тяжело дышащим Джимом, облизывающим влажные блестящие губы с видом сытого кота…       — Оооууу… Джииииммм, ты… ты… просто негодяй… что ты сделал с мной, что? — простонал Себастьян, ощущая, что кровь растекается из живота горячим медом по отяжелевшим рукам и дрожащим ногам, постепенно замедляя бешеный ритм сердечного набата…       — Я не хочу пугать вас, мистер Моран, — сказал Джим очень серьезным тоном, каким мог бы говорить умудренный опытом врач с большой практикой. — Но все симптомы говорят о том, что вы только что имели сексуальный контакт с мужчиной, который закончился сильным, я бы даже сказал — сильнейшим оргазмом.       «Доктор» сокрушенно покачал головой, поцокал языком, как будто оценивал последствия «травмы», и передал «пациенту» влажные салфетки.       — Да, мистер Моран, диагноз неутешителен: вы и ваш партнер инфицированы крайне зловредным и опасным вирусом под названием «любовь». Легкая форма, «каприз», не так страшна, и быстро вылечивается, но в вашем случае вирус явно успел мутировать, и теперь мы имеем дело с куда более опасным штаммом — он называется «любовь-страсть», подвид «роковая». Практически неизлечим. Вероятно, вы оба являлись вирусоносителями, и контакт активировал дремлющее заболевание… О, боже мой, Себастьян, ну что ты? Не смотри на меня так испуганно.       Кошачий царь снова обернулся в Ричи, и, обвив руками шею Морана, прижался щекой к его груди, с наслаждением вдыхая спасительный и уже ставший родным запах.       — Что я сделал с тобой, Бастьен?.. Ах, черт возьми, если б я знал! Ну, а ты что творишь со мной, Тигр? Как же я теперь выйду на сцену — разве я похож на призрак несчастного Кларенса? Да я сама жизнь! Мне хочется не проклинать, а сыпать благословениями, рассказывать анекдоты про секс и приглашать всех на богатую гулянку! Бастьен, если меня сегодня освищут и забросают яблоками, тебе придется всю ночь зализывать мои раны!       Пока Джим с серьезным видом по меньшей мере профессора в области любовных наук толковал ему «диагноз», Моран расслабленно полулежал на диване и в блаженной дреме слушал речь любовника, как музыку сфер. Салфетки убрали едва заметные следы страсти с его кожи и одежды, но были не в силах стереть воспоминание о прекрасном и яростном оргазме, который он только что пережил благодаря Джиму. И все было бы прекрасно и дальше, если бы не грубое вторжение реальности в виде звонка, созывающего зрителей в зал, а актеров — поближе к подмосткам.       Этот звук, приглушенный, но все же хорошо различимый, и заставил Себастьяна встрепенуться и взглянуть на Джима с выражением, которое тот принял за испуг.       — Тебе пора готовиться к твоей последней сцене, грим поправить… а я должен вернуться в зал. — упавшим голосом произнес Моран, вновь оказавшийся распятым между своим желанием закрыться в гримерной до ночи, отгородившись вместе с Джимми от всего мира, и пониманием того, что такого продолжения у них сегодня, увы, не будет. Но будет другое, и потому сейчас ему лучше всего собрать волю в кулак и вновь сделаться зрителем, благо, после антракта действие никогда не затягивается.       Тут Ричи развеселил его своими рассуждениями о веселом призраке Кларенса, призывающем зал к радостям жизни и секса, а в дверь деликатно постучали, и чей-то жалобный голос осторожно уведомил о необходимости воспользоваться гримуборной для скорого выхода на сцену.       Моран спешно поправил одежду и встал, повернувшись к Ричи лицом, чтобы вошедший не видел, в каком он пребывает виде. Но, пока в дверь никто не проник, он стремительно наклонился к любовнику и впился губами в его губы, еще хранящие его мужской запах.       — Сыграй, мой дорогой принц, для меня. И я тебе отдамся безвозвратно…