Другая жизнь криминального гения

      Оказавшись в прямом смысле слова захваченным, Джим вскоре прекратил слабые попытки сопротивления — тем более, что они были притворными — и, тяжело дыша, полностью отдался происходящему. Моран, стоя на кровати, нависал над ним, подобно Колоссу Родосскому, и он чувствовал, должно быть то же, что и античные мореходы, проходившие под громадой: замирание сердца и дрожь во всем теле, немыслимо сладкую дрожь… круто замешанную на почти уже нестерпимом возбуждении.       — Бастьен… — моляще шептал он. — Бастьен, скорее…       Рука Джима обхватила собственный член, казавшийся раскаленным, всего пары движений будет достаточно, чтобы вызвать оргазм, уже столько раз за последний час задержанный и отсроченный.       «Надо уже спустить, иначе ты вообще не сможешь кончить…» — шепчет услужливый голос, и Моран, стиснув зубы и засопев от боли в пульсирующей мошонке, срывает с себя рубашку. Поймав член в ладонь, он быстро двигает ею, целясь в лежащего перед ним и тоже готового бурно кончить Джима. Это так же остро, как смертельный танец-поединок двух снайперов, кто кого, чей выстрел будет первым, чей белый «десант» забрызгает все вокруг, наполняя воздух ароматами, от которых кружится голова и сердце заходится стуком в висках?..       Воздуха остро не хватает, и Моран открывает рот, чтобы проталкивать побольше кислорода в горящие, точно кузнечные мехи, легкие. Миллионы крохотных бойцов уже сидят в боевой готовности на своих парашютах, ожидая, когда же им откроют шлюз и дадут изведать прекрасное ощущение полета…       И вот команда дана, быстрая, как вспышка молнии, она несется по проводам нервов, и член в его руках превращается в пожарный брандспойт, из которого вылетают белые липкие ленты. Они ложатся на грудь и живот Джима, украшают его кожу замысловатыми петлями и узорами, и Моран видит, что Джим в тот же момент извергается, как конус вулкана, бурно и обильно заливая себя и постель, добавляя свои узоры к его, и кричит его имя…       — О… Джим… — опустошившись, он падает на колени, так и оставшись пока в брюках, и хватает губами жемчужную росу, рассыпанную по бедрам любовника, размазывает ее языком и грудью, двигаясь вверх, накрывая собой тело Джима, покрытое целой «армией десантников», изведавших перед неизбежной гибелью свой последний полет. Он находит губы Джима и впивается в них так, словно умрет сам без этого поцелуя, и их тела прилипают друг к другу, склеиваются белой кровью павших за своих королей воинов, становясь единым целым…       Зрелище Морана, хрипло рычащего от страсти, мастурбирующего стоя, и затем — семя, брызжущее из его вздрагивающего члена, стало для Джима последним аккордом в симфонии собственных бурных переживаний. Оргазм, накрывший его через пару секунд после Бастьена, был такой силы, что в мозгу словно взорвалась сверхновая, а перед глазами заплясал красно-золотой метеоритный дождь.       — Ооооооо… Себастьян!!! — Джим кричит так, что его, наверное, слышат все соседи; член все еще выбрасывает белую жидкость, когда Тигр падает на колени, осыпая грудь и живот любовника безумными поцелуями, прижимает его к себе так, что трещат кости, и наконец добирается до губ. И Джим Мориарти, он же Ричард Брук, получает первый настоящий поцелуй Себастьяна Морана. Первый настоящий поцелуй Тигра, не просто касание губ и языка… Себастьян просто пожирает его рот, забирает себе целиком, но и отдает ничуть не меньше, и оба растворяются в страстной неге взаимного обладания.       — Я влюбился… — в панике шепчет Джим, цепляясь за Бастьена обеими руками, обвив ногами его бедра. — О, черт, черт, я -я! — влюбился как слепой — в солнце… как свежее мясо — в соль… как свихнувшийся кот — в тигра… как монах — в святого Себастьяна… Бастьен, Бастьен, скажи, ты тоже влюблен в меня? — и он снова до боли сжимает своего Тигра в объятиях.       В тесной комнате, на горячей постели со сбитым бельем, не было босса и телохранителя, бизнесмена и солдата, актера и зрителя — только двое любовников, сходящих с ума от страсти и нежности, впервые познавших счастье соединения телом и душой.       — Да… да… тысячу раз да… я влюблен… я приварен любовью к тебе и распят ею… я приговорен к ней навеки и до смерти, мой ясноглазый принц, принц кошек и теней… — бормотал Моран в перерывах между поцелуями и в ответ на жгучие признания бьющегося под ним Джима, и понимал, что да, если и есть на свете любовь, то вот это, конкретно сейчас с ним случившееся, и есть она самая!       «Нет! НЕТ! Это просто болезнь! Просто безумие какое-то! Безумие… без-уми-е…» — повторяли и повторяли, словно заклинание, мистер Осторожность в паре с Мисс Недотрогой, бегая по черепной коробке Морана изнутри. То, что он проделывал сейчас с Джимом и, в особенности, то, что он намеревался проделать с ним дальше, приводило эту добропорядочную до припадочности парочку в состояние полного смятения. Но Себастьян уже давно игнорировал их истерики, как делал это и с теми, кто пытался во внешнем мире закатывать ему скандалы и читать нравоучения, пока он был моложе и не мог ответить хуком справа.       Обкончавшись на голого Джима, он пометил его собой, своим запахом, своим семенем, присвоил и приклеил, скрепил их «противоестественный» союз самым естественным образом — через тело, жаждущее причинить острое наслаждение другому такому же телу, и получить от него то же самое в ответ. Для тела, способного оргастически сотрясаться до самых печенок, не было разницы, какого партнер пола. Но раньше ни на кого иного у Морана и не возникало такой силы влечения и такой яркости переживаний.       Утолив первую жажду и немного успокоившись, они теперь лежали рядом, сплетясь телами, и Себастьян крутил в своих пальцах пальцы Джима, покрытые пряно пахшей пленочкой засыхающей спермы:       — Наверное, ты прав, и любовь — это такой вирус или, скорее, взрывоопасное желе, она проникает людям под кожу, не разбирая ни пола, ни возраста, ни прочих внешних данных, и расползается по организму, как вязкий коллодий (1), чтобы от малейшей искры БУМ! и все заполыхало…       После столь бурного и крышесносного секса ему ужасно захотелось выкурить сигарету, да и пожрать было бы совсем не лишним, ведь закуски в театральном кафе так и остались ими нетронуты, а впереди их ждала целая ночь, за которую им не придется сомкнуть глаз или предаться праздной лени. По счастью, он переложил пачку Winston в карман брюк, и теперь мог без особых усилий достать ее вместе с вложенной внутрь зажигалкой.       — У тебя тут можно курить, мой голопопый принц? — спросил он, нежно щипнув Джима за ягодицу. — Тигру нужен короткий тайм-аут, чтобы набраться сил и идти на решительный штурм твоей девственной задницы… — и его пальцы как бы между делом скользнули по продольной линии, разделявшей ягодицы любовника, и пробрались чуть ниже, исследуя на ощупь ту «замочную скважину», которую ему предстояло сегодня вскрыть своей «отмычкой».       Джим счастливо улыбался, слушая Морана; прижавшись к нему, как ребенок к матери, он потихоньку сползал в блаженный полусон, такой уютный и безмятежный, какого сироте, встретившего зарю жизни в приюте, почти никогда не удавалось вкусить сполна. После смерти Ричи, ночи Джима куда чаще были беспокойны, тревожны и наполнены кошмарами.       Бастьен что-то спросил про сигарету, кажется, ему хотелось курить, и Джим расслабленно кивнул головой, но пальцы любовника, одновременно жесткие и нежные, проникшие между ягодицами, тут же заставили его встряхнуться:       — Мммммм, осторожнее, Тигр… Ты куришь около бочки с порохом.       Член, подтверждая опасения, тут же начал заново твердеть, и Джим откатился на край кровати, чтобы дать возможность Бастьену и себе самому перевести дыхание.       — Хочешь кофе? И поесть? Я могу приготовить, пока ты куришь. Есть пицца, консервы, всякая фигня для сэндвичей, даже мороженое. Ты любишь мороженое, любовь моя?       Никогда в жизни он не называл другого человека «любовь моя», разве что в качестве злобной насмешки, но сейчас эти слова слетели с губ столь же легко, как соловьи с куста сирени.       «Любовь моя…» — эти два простых слова скользнули по самой глубокой ране в душе Морана, которую, казалось бы, ничто не сможет заполнить, зарастить. Ан нет, оказывается, что есть для этого ценное снадобье, способное вернуть к жизни мертвое жестокое сердце охотника за людьми. Тигра-людоеда, лишенного привычной среды, где он мог легально убивать свою добычу, убивать там, чтобы не чувствовать желания убивать здесь, убивать там, чтобы жить в мире, где сама идея любви к ближнему втоптана в пыль тяжелыми берцами «миротворцев», несущих на чужие земли что угодно, кроме мира… Что ж, его там видеть не захотели, но хищник, отведавший человечину, уже никогда не будет довольствоваться казенным антрекотом.       Моран сделал глубокую затяжку и задержал никотиновое облако внутри себя, давая наркотику впитаться в кровь, раствориться в ней и успокоить, устранить несвоевременные мысли. Но Джим смотрел на него в ожидании ответа, и Себастьян, пустив струю дыма в его сторону, кивнул:       — Да, я люблю мороженое. И буду есть любую стряпню из твоих рук, как тигр, который уже почти приручен, но еще не одомашнен. Так что… береги пальцы, милый Джимми… — он состроил хищный оскал и протянул к любовнику «лапу зверя» со скрюченными «когтями», издав глухое и очень похожее на тигриное рычание.       Джим рассмеялся и легко отскочил назад, остановился на самом краю лестницы, ведущей с антресоли вниз, и взмахнул руками, делая вид, что с трудом удерживает равновесие:       — Эй, зверюга! Полегче с моими царственными пальчиками! Не то я позову моих кошек, и на ужин у меня будет тигриное филе!       Словно в подтверждение его слов, откуда-то из воздуха материализовался Пикассо, потерся носом о голые ноги Джима, а потом прошествовал на тахту, потоптался по одеялу и нахально улегся прямо на живот Морана.       — Вот ты и попался, Тигр! Пикассо будет сторожить тебя до моего возвращения. — прошептал Ричи, и послал любовнику свой особенный взгляд, полный страстных обещаний.       Босые пятки прошлепали вниз по деревянным ступеням, и Джим принялся сновать по первому этажу, как по сцене, прекрасно зная, что Бастьен, куря свою сигарету, наблюдает за ним. Для начала он вымыл руки и на глазах у Морана протер себя влажными салфетками. Потом повязал на бедра длинный коричневый передник, на манер тех, что носят официанты в кафе. Смолол кофе, наполнив квартирку густым маслянистым ароматом хорошо прожаренных зерен йеменского мокко, и включил кофеварку. Потом пришла очередь сэндвичей с тунцом, индейкой, сыром и зеленью, и еще какой-то немыслимой студенческой снеди, извлеченной из закромов холодильника. Все это великолепие, бережно поставленное на поднос вместе с кофе, венчало большое пластиковое ведерко мороженого «Хааген Дазс».       Пустив кольцо плотного дыма наглому коту в морду, Моран заставил того быстро ретироваться со своего живота и брюк, и, повернувшись на бок, принялся наблюдать за личной жизнью криминального гения в обстановке студенческой квартирки актера Ричарда Брука. Джимми, прекрасно чувствуя его заинтересованный взгляд, давал спектакль одного актера, а заодно и кулинара, пританцовывая по кухне-студии в одном лишь фартуке. Его текучее, как ртуть, тело, умело и любило двигаться, меняя ритм танца в произвольном порядке. Вот он, колдуя над туркой, отбивает босой пяткой фламенковую дробь, вот мелким фокстротом перебегает от плиты к холодильнику, а обратно уже прыгает под джайв, звучащий у него в ушах.       Моран никогда не был хорошим танцором, хотя и немного учился этому делу в годы отрочества и юности. Но теперь, глядя на Джима, он ловил себя на том, что его тело само двигается в созвучном ему ритме, как будто их нервную систему пронизывали одни и те же звуковые волны, заставляя одинаково сокращаться мышцы и сухожилия. И, если они так слаженно танцевали — один на полу, другой — лежа на антресоли и наблюдая за ним, то грех будет не повторить тот, другой, так похожий на брачный, танец, после которого уже не будет существовать ни запретных тем, ни тайн друг от друга…       Танец радости был внезапно и грубо прерван поздним звонком, и Ричи-дансер тут же уступил место жесткому и холодному Джиму-вивисектору, отсекавшему от себя лишних людей и связи с ними безжалостной бритвой Оккама (2)…       Джим уже собирался отнести еду наверх, когда в кармане его кофты, небрежно повешенной в коридоре, голосом Брайана Адамса запел мобильный телефон. Кошачий царь оставил поднос, нехотя прошел в коридор, вынул телефон и ответил на вызов. Лицо его стало каменным — короткий разговор был отлично слышен Морану наверху:       — Нет. Нет, я не дома. Нет, я не могу приехать. Да? Кто бы мог подумать! Он всегда это говорит. Напои его чаем и дай таблетку валиума. Все, мне некогда.       Закончив беседу, Джим бестрепетной рукой выключил телефон, и, снова преобразившись в принца, играющего в официанта, поднялся наверх, неся над головой поднос с грацией восточной танцовщицы, и дал Морану исчерпывающее пояснение короткому разговору:       — Тедди в сто двадцать пятый раз собирается покончить с собой. Ты слышал, что я сказал… — он стер с лица маску цинизма и нежно улыбнулся: — А вот и ужин для моего Тигра.       — Что, этот твой блондинчик даже с собой покончить нормально не может? Так давай я ему помогу. — скептически усмехнулся Себастьян, и, прежде, чем утянуть себе в рот что-то съестное, привлек к своим губам руку Джима и лизнул ее в основание ладони.       — Оставь его… — Джим слегка приподнял брови и провел рукой по лицу, словно снимал паутину — на личном языке жестов Мориарти это обозначало крайнюю степень безразличия к человеку или явлению. — Тедди очень любит драмы. Пусть вешает сопли на Мэй, она это тоже любит. Не хочу никого видеть и слышать… только одного тебя, Тигр. Только тебя!       Он отломил кусочек копченой индейки, зажал приятно пахнущий лоскут темного мяса зубами и вложил в рот Морану, сопроводив свой дар поцелуем. Пока Тигр жевал, Джим отпил глоток кофе и закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям в теле.       — Я буду вспоминать этот ужин как один из самых счастливых дней в моей дурацкой жизни. Это наша Тайная вечеря. А ты, Себастьян, ты — мое святое причастие…       Он сидел на тахте, скрестив ноги по-турецки, но это не помешало ему податься вперед всем своим гибким телом и поцеловать Морана в живот, как раз туда, где расстегнутые брюки обнажали полоску загорелой кожи и жесткие волосы на лобке.       — Ммммммм… это самый лучший вкус для моего языка и губ… — пробормотал Джим, и с жадностью вдохнул телесные запахи Себастьяна. — Скажи, ревнивец, а у тебя-то самого до меня были другие парни? Или ты был верным паладином ракушек и влажных щелок?       Стряпня Джима оказалась вполне съедобна для голодного тигра, но способ, каким он решил накормить его, снова разбудил голод совершенно иной природы, и его член ожил и шевельнулся, вытягиваясь вверх, как змей, почуявший птичье гнездо на ветке дерева. Джим как бы игриво спросил его о том, был ли у него секс с мужчинами до этого момента.       Моран задумался, говорить ли ему сейчас всю правду про последний свой армейский опыт, который едва не обернулся крупными неприятностями для его карьеры военного, и решил, что пока стоит обойти его молчанием. Но в остальном не видел смысла утаивать что-то из своего бурного прошлого от Джима:       — Скажем так, до тебя у меня было больше женщин, чем мужчин. Примерно, в соотношении один к… десяти. — сделав примерный подсчет и оставшись доволен такой расплывчатой формулировкой, сообщил он.       Дальше пусть Джим сам решает, было ли у Морана только десять баб и один парень или же баб было куда больше, ну и парней, соответственно, тоже.       Тем временем, член Мориарти тоже укрепился, приподняв собой передник, составлявший сейчас всю одежду Джима. И Себастьян, сделав вид, что тянется к подносу за новым сэндвичем, одним точным броском проник под плотную ткань и поймал его горячий ствол.       — Ну, а ты, блудливый милый котик, у тебя действительно было пятьдесят четыре любовницы или любовника? Отпереться не выйдет, Павич дал мне список твоих приватных гостей… — Моран слегка стиснул пальцами кожу под чувствительным навершием, желая с помощью этой сладкой пытки добиться от Джима правды в вопросе, который и в самом деле волновал его.       — Ооооо, пусть черти унесут Павича в ад вместе с его исполнительностью… — застонал Джим, но ничего не мог с собой поделать: весь дрожа, мгновенно повлажневший в самом чувствительном месте члена, он выгибался навстречу мучающей и ласкающей руке Бастьена, прося большего. — Какое ты право имеешь меня допрашивать, сам не сказав почти ничего?.. Оооох… что ты творишь… Скажи сперва, когда это у тебя было впервые — в школе, в армии? Тебе понравилось?       Пока уста Ричи выдыхали стоны и заговаривали зубы Морану, рука Джима, как тихая хитрая змея, скользнула вперед точным броском, и тоже завладела членом любовника. Теперь они были в равных условиях для интимной беседы.       — Скажи лучше, ты хотел меня до того, как все началось? Лично я дрочил на тебя каждую ночь… Все любовники разом получили отставку… из всех хуев в подлунном мире мне грезился только твой, Бастьен. Когда мы говорили в чате во время твоих командировок, я мысленно лизал твои соски и засовывал руку тебе в штаны…       Джим хитрым ответным маневром завладел его членом и перешел к уже совсем откровенным признаниям, пытаясь выведать у Морана хоть что-то про его любовные приключения и эксперименты.       — О… то-то я чувствовал себя неловко всякий раз, когда ты со мной болтал в ночи по скайпу… и теперь ясно, почему мне так плохо было видно тебя! Ты, значит, дрочил на монитор все это время, маленький развратник? — он сильнее стиснул член Джима, перебирая пальцами и спускаясь к его основанию и мошонке. Средним пальцем он проник между его тестикул и помассировал сжатый сфинктер, проверяя, так ли уж Джим невинен в этом смысле?       — Если хочешь угадать, как это было у меня, давай снова сыграем в «правду-ложь». Идет? — он приблизил к груди Джима губы и быстрым точным уколом языка попал прямо в темное «яблочко» соска, уже возбужденно затвердевшего от их взаимных шалостей.       Джим зашипел, как рассерженный и возбужденный кот — он считал запрещенным приемом то, что сделал Моран, поскольку прикосновение языка к соску едва не заставило его кончить.       — О… что… ты… деееее… что ты делаешь, мерзавец? Я так долго не продержусь…       Желая отомстить, он провел горячей ладонью вверх и вниз по стволу любовника, потом облизал пальцы свободной руки и перешел к возбуждающей игре с его навершием, тоже истекавшим тягучей смазкой. Как Моран ни сдерживался, Джим чувствовал по его дыханию и дрожи бедер, что Тигр на таком же невероятном взводе, как и он сам.       Предложение поиграть в «правду-ложь» привело Кошачьего царя в восторг.       — Да!.. Да, хочу, хочу… Но чур, ты спрашиваешь первым!..       Мориарти едва не подпрыгнул на месте, стоило ему ощутить своей задницей исследующее прикосновение Морана, но от его языка, кольнувшего сосок, он завелся даже сильнее, и Себастьян так и не понял, что возбудило любовника больше. А игра в «правду-ложь» была отличным средством выведать у него то, о чем он умалчивал — даже если в ответ придется выдать какие-то свои тайны.       — Идет. Я лишился невинности традиционным способом в четырнадцать лет, с женщиной старше меня на… шесть лет. Правда или ложь? — спросил Моран, свободной рукой удерживая пальцы Джима от слишком уж интенсивных игр с его налитым членом. Вопрос был очень простым, и ответ на него напрашивался сам собой.       — Мммммм…отпусти, я не могу думать… — прошептал Джим, ловя губами воздух, и всерьез опасаясь, что сердце просто не выдержит гремучей смеси адреналина и тестостерона, кипевшей в крови. — Лишился невинности… хаааа, мой Себастьян был когда-то невинен! Ну что ж, думаю, это правда. Она была горничная или официантка, ты взял ее стоя, сзади, задрав юбку… и кончил через тридцать секунд, как это бывает в четырнадцать. Но ей понравилось, и она сосала тебе, пока у тебя снова не встал… и вы повторили… Я угадал?       В следующую секунду Ричард Брук преобразился в развратную субретку, раздвинул ноги и застонал низким контральто:       — О да, мой мальчик, да, да, глубже, сильнее… — и снова стал собой, бросив страстный и нетерпеливый вопрос: — Это так было, я прав?       — Нууу… в общем и целом да. — согласился Моран, вспоминая, как его соблазнила двадцатилетняя студентка медколледжа, когда на спортивных состязаниях по стрельбе из лука он поранился слишком тугой тетивой и пришел в медкабинет для перевязки. Для четырнадцатилетнего подростка он был высоковат, даже выше девицы на полголовы, вот она решила, что ему уже шестнадцать, и принялась заигрывать с ним самым бесстыдным образом, предложив в тот же вечер потрахаться у нее в кампусе. Приятели, прознавшие о свидании, подначивали его весь остаток дня, так что ему ничего и не оставалось, как пойти и сделать себя мужчиной всем назло. Девица оказалась умелая, она сначала сделала ему минет, подготовив ко всему дальнейшему, но брал он ее в классической позе, неумело тиская и целуя маленькие сиськи с острыми сосками, сжимавшимися так же, как соски Джима сейчас, под его языком. А она извивалась под ним на его юном члене и что есть силы сжимала и терла его своими «ракушками», и ему было так горячо в ней, что он боялся обжечься. Когда к нему пришел его первый настоящий оргазм, он едва не потерял сознание от новых ощущений — как совсем недавно с Джимом.       Со смехом подтвердив догадку Джима, он на время отстранил руку любовника от своего члена и стянул брюки и трусы, уже ставшие совершенно лишней деталью и помехой для тела. Та же участь постигла и стыдливый передничек Ричи, Моран распустил завязку и сорвал его одним быстрым движением факира, сдергивающего покрывало с волшебной шляпы.       Отбросив в сторону одежду и все прочие ритуальные приличия, он сел напротив Джима, скрестив длинные ноги по турецки, и член, словно подъемный мост крепости, качнулся вверх, к решетке из мускулов на его поджаром животе. Полоса светлой кожи, оставшейся нетронутой средиземноморским загаром, свидетельствовала о том, что нудистских пляжей он уж точно не посещал.       — Ву-а-ля! Теперь давай ты, колись и спрашивай! А я угадаю, так ли было дело?       Джим судорожно сглотнул, не в силах отвести глаз от соблазнительного зрелища, и потянулся руками и губами к члену Себастьяна, как ребенок к лакомству, но Тигр не позволил и удержал его на расстоянии, требуя соблюдать условия игры.       — Да… да… сейчас. — Джим подобрал с пола трусы Морана, поднес их к лицу и глубоко вдохнул, как настоящий фетишист. При этом его член дернулся, как живое существо, и почти прижался к животу.       — Я потерял невинность в двадцать лет, зато сразу с двумя девушками. Правда или ложь?       Это была ложь, хотя Джиму доводилось заниматься любовью с двумя женщинами одновременно, как, впрочем, и с двумя мужчинами. На самом деле ему было пятнадцать, и столько же — его первому любовнику, крепышу Тому, с коренастой фигурой и широким веснушчатым крестьянским лицом, невесть как попавшему в престижную частную школу.       Это случилось в лесу, во время осенней ярмарки, после того, как они изрядно напились имбирного пива и оба захмелели. Видит бог, они просто гуляли, а потом Джим как-то внезапно обнаружил себя прижатым к стволу дерева, с расстегнутыми штанами и торчащим наружу членом — а Томми стоял перед ним на коленях и…       — В двааадцать? — протянул сквозь смех Моран и помотал рукой — Нет, не верю! И что сразу с двумя — тоже. Терять невинность — это тебе не развратничать. Но! Я думаю, милый мой Джимми, что первый твой настоящий секс был вовсе не с девочкой. Я прав или нет? — он незаметно для себя самого нарушил правила игры и перешел к допросу с пристрастием, пока Джим наслаждался ароматами его нижнего белья.       — Ты прав, это был парень… — Джим воспользовался моментом и, наклонившись к Морану, принялся ласкать языком его сосок, то нежно захватывая губами, то чуть прикусывая. — Парень, мой однокашник. И мне было пятнадцать. Но первая женщина действительно была в двадцать, и ей было сорок пять. До нее я встречался для секса только с парнями, с девчонками просто дружил; однако Марта открыла мне новые горизонты… И все-таки в моем списке побед соотношение male и female — восемьдесят на двадцать, в пользу мужского пола. Наверное, я все-таки девчонка в глубине своей сущности, иначе не хранил бы себя для витязя в тигровой шкуре и не мечтал о твоем члене в моей заднице… Твоя очередь спрашивать.       Джим снова хитро проник сквозь его защиту, и овладел соском, который тут же сладко завибрировал, посылая приятные и сильные импульсы куда-то в живот и ниже, по внутренней стороне бедер до самых пяток. Очень необычное ощущение… чтобы повторить его, Себастьян подставил Джиму второй сосок и откинулся немного назад, опершись на руки и слушая внимательно откровения любовника. Представив Джима девчонкой, он вдруг рассмеялся, но фраза про витязя и мечты про член в заднице заставила его сглотнуть мгновенно поднявшееся к горлу напряжение. Он знал за собой это — похожие спазмы случались с ним и во время соревнований, когда он весь собирался и устремлялся к цели, чтобы быть первым, и когда он в первый раз ловил в оптику прицела того, кого предстояло лишить жизни, и когда с ним случалось нечто внезапное, и неважно, насколько оно было приятно или нет.       Сейчас он, пожалуй, пытался подавить внутреннюю панику, потому что хорошо знал, как сделать человеку больно, вогнав свой член в его зад, но не представлял, как сделать это так, чтобы его принцу было приятно…       Пока Моран молча собирался с мыслями, которые как назло устроили катание с серебристой горки его нервов, соединяющих соски с пятками, Джим снова подобрался вплотную к его члену и уже пристраивал его себе в рот, за щеку, словно сладкий леденец. От этого мысли полковника совершенно распоясались, и он, осторожно выпрямив сперва одну ногу, потом другую, лег на спину и закинул руки за голову, постаравшись полностью отдать себя во власть его умелых ласк и будоражащих прикасаний. Это переживание было еще более ярким и острым, чем-то, что он испытывал, желая обладать им…       — Джиииииимммммм… аааааа..... Джиииииимиииии… — выдыхал он время от времени, слегка качая бедрами в такт движениям рта, уже глубоко принявшего в себя его член, и ловя немыслимое удовольствие от нового опыта, сопряженного с большим доверием и полным отказом от контроля за происходящим…