riot

      — Что ты делал вчера вечером, Локер? — вкрадчиво интересуется у меня Лайтман, бесстыдно щупая взглядом. Я клянусь, чёрт возьми, что именно так себя и ощущаю! Он осматривает меня с ног до головы, долго вглядывается в шею и, кажется, вместо глаз залипает на губы.       — Мы с Лесли смотрели фильмы и ели какую-то вредную херню, — и почему это прозвучало так, будто я в чём-то виноват?       — Значит, вчера я трахался не с тобой? — вопрос вышибает весь воздух из лёгких. Лепечу что-то типа «дачтосваминетаксохранименягосподьувольтеменя» и борюсь с желанием хлопнуть себя ладонью по лицу в известном движении типа "фейспалм". Лайтман наконец сбавляет обороты и немного расслабляется. Лесли выглядывает у меня из-под локтя, заинтересованно посматривая на Лайтмана.       — А ты хотел бы? — начальник смотрит серьёзно ещё с полсекунды и от смеха, сотрясающего воздух, теряет всю напыщенность. — Локер, если ты готов, то я верну тебе зарплату.       — Ох, да заткнитесь, — впервые такая дерзость сходит мне с рук. Я прямо чувствую, что ещё одна похабная шутка в стиле «ну и заткни меня своим членом» вертится у Лайтмана в голове, но тут он обращает внимание на Лесли и теперь совершенно точно оставляет эту тему. Стойтеподождите, Лайтман занимался сексом с мужчиной? Невыносимое стремление вспороть себе лоб и вытащить мозг съедает меня, пока я пытаюсь принять мысль о Лайтмане-гее. Но почему он решил, что это я жертва его плотских утех? Да и не выглядит он довольным, хотя после секса все обычно более отдохнувшие. Или это был секс, где Лайтман снизу? Секс по принуждению? Секс с увечьями? БДСМ? Зажимы на сосках? Перетягивание члена у основания? Мне приходится старательно разглядывать собственные ноги. Идиотские мысли, ненавижу свою дотошную привычку выдавать все версии сразу и без разбору. Я оставляю свои предположения клубиться дразнящими картинками в стороне и вслушиваюсь в разговор.       — Думаю, тебя оставят в покое, когда получат кинжал. Больше им ничего не нужно.       Лесли зарделась от счастья.       — Я не знаю, что сказать вам и как поблагодарить, — девушка трёт щёки и смотрит со слезами облегчения. Она вскакивает со стула, мгновенным рывком огибая стол и наклоняясь, обнимая Лайтмана за шею. Неловко, искренне. Эта благодарность отражается снисходительностью в глазах начальника. Я смущённо кусаю губу и двигаюсь к выходу. Это как увидеть собственных родителей за поцелуем — достаточно приемлемо, но как-то слишком интимно для меня. Третий лишний. Выхожу, прикрывая дверь, пока Лайтман — вот охренеть! — гладит Лесли по спине в успокаивающем жесте. Её синие волосы лезут ему в лицо, как мне пару дней назад, когда она ввалилась в мою квартиру ни жива ни мертва. А Лайтман, истинный блюститель собственного комфорта, ненавистник в целом показушной нежности, не пытается оттолкнуть Лесс. Она для него стала кем-то вроде второй дочери на время. Я уверен, что Лайтман чувствовал ответственность, чувствовал, что должен помочь, что это его прямая обязанность. И Лайтман сделал это — спас ей жизнь.       Мы и правда всю ночь смотрели с Лесли фильмы, а под утро устроились на балконе, встречая рассвет. Всё было как в наши студенческие годы: разговоры обо всём и всех с перерывами на беспричинный, безостановочный смех; тихие признания, долгие рассуждения на спорные темы. Это было так сладко, когда мы плыли по течению. А теперь всё кончится. Лесли, скорее всего, купит себе новую квартиру, а я вернусь в собственное бессмысленное существование до нового дела. Вся моя жизнь — периодичные рывки вверх-вниз. Вверх и снова вниз. От точки невероятного счастья к взрыву апатии, вытягивающему из меня всё, оставляя лишь гнетущую пустоту, мешающуюся с обыденностью. Лесли, если признаться самому себе, вырвала меня из моего бездумного хождения по кругу, как вырывала порой опасность того или иного дела. Она затащила меня в свою историю, доверилась, а теперь уйдёт, вновь оставив в одиночестве. Обособление хорошо в небольших количествах. Моё длительное уединение приведёт к тому, с чего началась вся эта история, — к бессоннице.       Важно в своей жизни осознавать, когда твоя свобода перестаёт быть свободой и перерастает в одиночество. Стрёмное, мерзкое, удручающее одиночество. Когда ты сидишь один в своей пустой квартире с ощущением, что нихрена в жизни не добился. Ты смотришь в стену тупым, бессмысленным взглядом, расчёсывая кожу на груди и шее до кровяных подтёков, потому что зудит, зудит, зудит.       Как я докатился до такого? И как вернуться обратно, к своему былому существованию? ***       Лесли целует меня в щёку, оставляя на коже липкий след бледно-фиолетового блеска для губ. Она в сомнении обхватывает лямку своего рюкзака, переступая с ноги на ногу. Я же лишь хочу, чтобы она наконец ушла. Логичная мысль о том, что в ближайшем будущем её присутствие в моей квартире прекратится, тяготит меня. Иногда необходимо заканчивать что-либо быстро, потому что так намного лучше.       — Я буду скучать, Локер. — Хватит, Лесси, уходи. Уходи.       — Ты снова исчезнешь на пару лет, пока не убьют еще кого-нибудь? — понимаю, что это жестоко и глупо — переваливать на неё свое нежелание быть одному. Перекидывать таким образом свой эгоизм. Но девушка поднимает уголок губ и, не смотря на меня, говорит:       — Моя подружка стала причиной нашей встречи, ты должен быть ей благодарен. — Лесли выходит на лестничную клетку, не забывая взглянуть в зеркало и взъерошить волосы.       — И всё же почему ты пошла ко мне? — порываюсь к дверному проёму, вглядываясь в ее спину. — Почему не к кому-то другому?       — Я тебе верю. Ты знаешь, что делать. Всегда. — Она не поворачивается. Будто, если бросит хоть один взгляд украдкой на меня, замрёт в этой позе навечно. В парадной слышатся энергичные шлепки подошвы кед о бетонные ступеньки, а после — глухой звук закрывающейся проходной решётки. Я усаживаюсь на пол в своей комнате, прислонившись спиной к дивану. На рабочем столе покоится кот, сложенный из красной бумаги. С оригами у меня всегда были натянутые отношения, но в этот вечер вся комната заполняется лягушками, журавликами и котами, сделанными из листов старых отчётов или статей. ***       Лайтман кружится по кабинету, вслушиваясь в Depeсhe Mode. Виски льётся из стакана на ковёр, на штаны, а Кэла несёт. Время за полночь, из колонок, купленных днём в каком-то левом магазине техники, долбит голос Гаана. И Лайтман разрывается несвязанным лепетом с ним, превращая «personal jesus» в персонлисууус. В итоге Кэл падает на пол, на спину, захлёбываясь в виски. А может, в собственном дыхании. Его крутит, крутит, крутит. И Лайтман ненавидит себя, когда, поднявшись, убавляет громкость до минимума и стучит пальцем по цифрам на телефоне.       Кокс, кстати, достать легче, чем тот же ЛСД. ***       — Ты ничего не знаешь! — вторит чей-то голос в голове, пока я пытаюсь прогнать слишком явственный образ сна перед собой. Устало смотрю на дисплей телефона и пытаюсь зарыться в подушки, лишь бы не видеть ненавистные цифры 4:36 и свет в окне. Я действительно чувствую ненависть. К солнцу, поднимающемуся над горизонтом так рано, к шуму города, который теперь слышно проникновенно громко. Я не умею спать в таких условиях, но купить вместе с другими таблетками беруши не доходят руки. Забываю постоянно или стремлюсь забрать и принять поскорее один из своих антидепрессантов, закрывшись в уборной. И обычно на помощь вместо ушных пробок приходят рука с подушкой. Бывает, я натягиваю на лицо полотенце, плотно обхватывающее и уши — не видно и не слышно, но это неудобно. А спать всё равно не хочется совершенно. И вопреки своему дурному желанию бодрствовать я чувствую себя невероятно разбитым. Голова болит, тело при каждом зевке неприятно тянет, будто меня дёргают за все кости одновременно. Вот уж правда — ненавижу утро.       Время перестаёт быть осязаемым, как до этого. Я просто пропускаю через себя каждую секунду, вытекающую потом в минуты, а после в часы. Смартфон заходится сначала вибрацией, а потом нарастающей ненавязчивой мелодией, которая каким-то непонятным образом плотно ассоциируется именно с пробуждением. Она привязывается к запаху в комнате, к жёсткости дивана, к слепящим бликам из окна, к моему непонятному полусну, из которого сложно выйти. Словно он плотно прилегает к ушам, скрывая звуки за толщей чего-то непонятного и неизвестного. Тупиковое ощущение, и его способно прогнать только кофе.       Стою, прислонившись к подоконнику, вглядываясь в булькающую жижу в турке, разносящую по кухне и коридору запах растворяющихся какао бобов.       Пью, смакуя горечь и заедая её белым хлебом с тонкой полоской колбасы на нём. Утро. Снова утро.       На работу сегодня еду в автобусе, а не на метро. Пустой вагон мягко лавирует по залитым жёлтым светом улицам. Редкие пассажиры заходят и сходят на следующей остановке. Лёгкое потряхивание и звук работающего мотора разделяют реальность и мой собственный мир. Я цепляюсь за возможность уйти в размышления и погружаюсь в странную дрёму, которая продолжается до самой работы.       У входа меня ожидает прекрасный «радушный» приём. Одна из дверей резко распахивается, сбивая меня с ног чётким и метким ударом в лоб. С глухим «господиептвоюмать» я плашмя шлёпаюсь на пол, раскинув руки и выронив свой второй кофе, купленный пару минут назад, и который теперь залил рубашку. Горячо настолько, что наверняка останется ожог. Но с удивительным упрямством я даже не думаю вставать, а всерьёз решаю полежать ещё пару часиков до обеда. Может быть, высплюсь? Ага. Конечно.       Лайтман нависает прямо надо мной, прищурив глаза, и с садистским удовольствием нажимает большим пальцем на место удара. Я даже не подозревал, что это может быть так чертовски больно! Не ручаюсь сравнивать, но сломанная рука сейчас спустилась в конец списка по шкале «страдания от д-ра Лайтмана».       — Ты чего разлегся?       — Упал, — зло шиплю ему в лицо, немного приподняв голову.       — Зачем ты упал? — и смотрит так чисто, искренне, без издёвки. Сам бы поверил.       — Связь с инопланетным спутником оборвалась, и моё сознание вышло из-под контроля, — одной рукой потираю лоб, а другой упираюсь в пол, немного привстав.       — Всегда был уверен в твоём внеземном происхождении, у нас таких исключительных идиотов не штампуют, но это не повод пропускать работу, Локер. — Лайтман дёргает бровями и, О МОЙ БОГ (!!!), сзади подталкивает меня в спину, помогая подняться. Бурчу сумбурное «спсибодкторЛайтмн» и только на ресепшене понимаю, что это он мне и впечатал дверью. Вот мудак! ***       — Нет, Локер, тебе запрещено иметь детей! До трёх лет нужно позволять ребёнку всё, до пяти немного ограничивать, и уже потом, до периода полового созревания, то есть до двенадцати или тринадцати, воспитывать сознание, — Риа с видом знатока поджала губы и высокомерно посмотрела на меня поверх журнала. Вот уж семейный эксперт, охренеть.       — Если ты такая умная, почему к детям всегда посылают меня?       — Потому что ты сам ребёнок.       Исчерпывающе. М-да. ***       Фостер забирает Торрес в одну из аудиторий, а я, довольствуясь моментом безделья, поудобнее устраиваюсь в кресле, закинув ноги на стол. Вновь мысли текуче медленно принимают меня в свои лёгкие объятия и несут по странному, прерывистому потоку. Такое состояние немного выбивает из реальности, но оно мне нравится больше, чем кошмары. Только длится мой расслабон не дольше десяти минут.       Лайтман врывается в лабораторию безумным смерчем и двигается в упор на меня. С перекошенным от неожиданности лицом скидываю ноги со стола и откатываюсь на кресле до самой стены, где этот психопат берёт меня в захват.       — Пойдём, Локер, — он бесцеремонно хватает меня за рубашку, сминая ее в кулаке, и тащит куда-то. Видимо, в свой офис. Как муха слабо трепыхается в паутине, так и я, не очень сильно негодуя, пытаюсь хотя бы не споткнуться о собственные ноги. Что для Лайтмана шаг — для меня бег.       Он вталкивает меня в кабинет и запирает дверь. И всё это происходит в такой беспорядочности, что довольно сложно сориентироваться.       Лайтман чётким ударом ребром руки по шее выводит меня из равновесия, сам хватает под руки и приставляет к стене, как доску под наклоном. Я смотрю куда-то в потолок мгновенно расфокусировавшимся взглядом и уже не пытаюсь сопротивляться. Только сердце гулко бьётся под горлом, немного приглушая все звуки.       — Слушай внимательно и запоминай, Илай, это весьма важно. Очень важно, понимаешь? — он дожидается моего невразумительного кивка и продолжает. — У меня на столе лежит пакет. В этом пакете то, во что ты переоденешься, когда я уйду. Там же лежит секундомер. У тебя 10 минут на всё: прийти в себя, подготовиться и незаметно выскользнуть из Лайтман-групп. Ты обойдёшь соседний банк вокруг, остановишься на перекрестке перед кофейней. Там тебя подберёт такси и отвезёт куда нужно. Дальше действуем по ситуации. Осознал всю информацию? — Лайтман легко тряхнул меня, и я выдавил «да».       — Прекрасно. Давай, Локер, не сплошай. — Хлопнула дверь, смачно добавив половник боли моей голове. Что это, блять, было? ***       Мне кажется, мой дикий ор, когда я открыл пакет, был услышан на другом конце вселенной. И теперь передо мной на столе расположились узкие кожаные штаны (а точнее, это напоминало колготки), футболка с глубоким вырезом и непонятным принтом, а ещё клипса в ухо и ложный пирсинг в губу. В стороне стояли тяжёлые ботинки.       — Вы подростка ограбили, что ли, Лайтман? — ворчу я в пустоту, вертя в руках вещи.       Таймер, запущенный Лайтманом перед уходом, уже отсчитал 3 минуты. Я со стоном человека, который уже всё испробовал, но не по своей воле, начал переодеваться. Штаны, несмотря на свой мнимый маленький размер, сели как вторая кожа. Футболка была терпима, если бы не чёртов треугольник на груди, уходящий концом почти до пупка. А вот чёрный металлический полукруг пирсинга впал в неприметную дырочку слева под нижней губой, как влитой. Лайтман это не задумываясь сделал или видел мои старые фотографии с колледжа? Небольшая квадратная серьга с настоящим, видимо, топазом приятно холодила мочку левого уха. У меня оставалось 4 минуты.       Я осторожно выглянул в коридор и побыстрее потрусил к выходу.       Такси привезло меня на окраину, именуемую «Зейн». Причём никто не знал, почему именно так, но здесь крутились только отбросы общества или люди без башни. Кто в здравом уме сунется в целый квартал наркоманов, шлюх и ноунеймов? Сюда вели многие дороги, от города, от шоссе, от пустыря. Словно по канализационным люкам, в это место стекался весь шлак Вашингтона, находя пристанище.       А ещё сюда приходили за удовольствием. Удовольствие это невероятно мнимое, и толком объяснить нельзя, в чём суть здешних тусовок.       «Кто сюда вообще пойдёт без чувства брезгливости?». Хм, вопрос чисто риторический, потому что я уже вышагиваю по «центральной улице», двигаясь куда глаза глядят, ибо я вообще не в курсе, где здесь мог ждать меня Лайтман.       Весь мой образ кричит о том, что я готов прямо на бордюре подставить зад под любого, и от этого чужие взгляды кажутся ещё более скользкими и оценивающими. Опасными?       Телефон незадачливо вибрирует в кармане. В сообщении скриншот карты, на котором красным цветом отмечено здание — конечная точка. Если Лайтман знает, где я, какого хрена не сопровождает меня сейчас сам? А если меня зарежут ради того же телефона и все его планы, связанные со мной, сольются? Однако Лайтман, видимо, во мне не сомневался, встречая у заднего входа в клуб.       — Приятный вечер в приятной компании, — в переулке уже темно, и лишь на углу, в метрах десяти от нас, горит тусклый фонарь. Он докуривает сигарету и выбрасывает в сторону, даже не делая вид, что целится в мусорные баки.       — Это важно, детка. Не подведи меня, — и, не дав мне даже осознать это слащавое «детка», звучавшее не первый раз за день, Лайтман утягивает меня в здание.       Снаружи совершенно не было возможно оценить весь пиздец, творящийся внутри. Так много людей, из-за вспышек прожектора двигающихся рвано, как заглючившая компьютерная игра с проседающими текстурами, всё виделось как-то непонятно. Музыка после тишины улицы своими басами сбивала сердцебиение, а с ним и дыхание. Лайтман тащил меня куда-то в этом бесконечном движущемся потоке, но нас постоянно сносило с намеченного курса. Кэл двигался к столикам, а люди упорно выталкивали нас к барной стойке.       Лайтман в раздражении поворачивается ко мне, за руку притягивая ближе, и говорит, глотая гласные, прямо в ухо:       — Что ты делаешь, когда оказываешься в воде? — вопрос, такой бесхитростный и несуразный в данной ситуации, заданный подобным взвинченным тоном, звучит неожиданно. Я сначала теряюсь, пытаясь осмыслить, вникнуть в смысл, ведь у Лайтмана всегда всё через загадки! Но он одёргивает меня, крепко надавливая на запястье пальцам, требуя незамедлительного ответа.       — Плыву.       — В танцующем море нужно танцевать, иначе оно засосёт тебя, — голос Лайтмана тягучий, но совершенно ясный. Простая истина позволяет мне на пару минут забыть о том, что всё происходящее похоже на дурной розыгрыш и что это именно Лайтман меня сюда затащил. Я просто начинаю двигаться, следуя за единственным путеводителем — рукой начальника, постоянно то отдаляясь, то приближаясь к его спине.       Только сейчас замечаю непривычную для Лайтмана майку. Точнее, кусок ткани, непонятным образом держащийся на его теле, потому что у шефа открыто почти всё — руки и часть спины сверху и снизу. Я фокусируюсь на лайтмановских плечах, где в такт его танцу двигаются мыщцы. Не знаю, почему именно на них, да и не задаюсь уже вопросами без ответа.       Мы выныриваем из бушующей толпы, двигающейся, как единый организм: каждый человек — в своём стиле и ритме, но они все — это единое целое. От прыжков дрожат пол и стены, а музыка — точнее, непонятная какофония звуков — меняет органы местами, настолько сильна эта вибрация из сабвуферов.       — Сегодня тебя зовут Марк. А меня Артур. Запомни и вживись в образ, — Лайтман снова шипит в ухо, опаляя мочку горячим дыханием. Я лишь киваю, уже полностью отдавшись неизвестному мне плану. Самое главное, что здесь есть хотя бы один чувак с мозгами (естественно, не я), остальное уже так, детали.       «Артур», чудесным образом прибавивший в росте и теперь оказавшийся мне не по шею, а вровень, встал на одну ступеньку со мной, что-то крича мужчине в рваных джинсах и пиджаке поверх голого тела. Этот мужчина выглядел… странно. У него ссохшееся лицо старика и молодые руки. На фаланге большого пальца левой руки у него татуировка, звезда Давида, и там же не было ногтя. Скорее всего, оторван.       Человек о чём-то говорил с Лайтманом, сначала показывая категоричное отрицание, а после переходя в жёсткий спор. Кэл из кобуры на поясе (чёрт возьми! я её даже не заметил) наполовину вынул пистолет, многообещающе дёргая бровями, и тогда человек отступил. Он подозвал кого-то, и через пару секунд произошёл обмен денег на наркоту.       В какую жопу, интересно, меня втянул Лайтман?       — Вы же не собираетесь их под язык закладывать? — ощущение неминуемой опасности завладевает мной. Самое неприятное и отягощающее чувство из всех чувств.       — Собираюсь, но не сейчас. И это для дела, Мартин.       — Я же вроде Марк сегодня?       — Уже нет. И вообще, тут решаю я, — одёргивает он меня небрежно, даже не поворачивая лицо ко мне. И попробуй разбери, что у этого человека в голове. Лайтман — это и смысл жизни, и диагноз. Кэл косится куда-то в сторону, дергает бровями и недвусмысленно толкается бёдрами мне в район паха.       — Поцелуй меня, Локер.       — Всё, пиздец, Эмили потеряла отца.       — Давай же! — он цедит, плотно сжав зубы, и наконец поворачивается ко мне корпусом и смотрит в глаза — злобно, требующе.       Всё происходящее я пропускаю через себя. Волнами накатывает смущение, ступор, мысли о том, что Лайтман не отодвигается, встав в одну позу. И эта его просьба отдаёт жеманной насмешкой. Будто только Лайтман знает правила игры, а меня просвещать не слишком торопится. Зачем? «Ты же просто помощник». И нелепая обида борется с логикой, и желание послать начальство жжёт грудную клетку изнутри, и… и я, крепко зажмурившись, чтобы не видеть этот глумливый блеск в чужих глазах, целую Лайтмана.       Идиотский набор скрежещущих звуков, именуемых музыкой, ещё острее, сильнее долбит по мозгам. Дурацкое сердце заходится диким ритмом, пульсируя в висках, в животе, в кончиках пальцев. Сметает все мысли, кроме одной: куда деть язык?       Я не понимаю ничего, даже не осознаю, отвечают ли мне, или Лайтман подавлен собственной шуткой, обернувшейся вот в это. Ровно до того момента, как Кэл пальцами пробегает по бокам, задевая рёбра, и спускается к штанам, притягивая меня ближе за пояс.       Что.за.нахрен.ёб.твою.мать.       Кэл рвано выдыхает и немного отклоняется назад, потягиваясь. И да, он смеётся. Я даже не сомневался.       — Ты кретин, Локер, — он говорит это опять в ухо, неприятно щекоча дыханием шею. — Я попросил у тебя поцелуй, а не признание в том, что ты готов подставить мне зад. — Лайтман, явно довольный донельзя, наставляет мне ждать у главного выхода, тщательно следить за всеми, кто уходит из клуба, и не упустить его самого, когда придёт время. А сразу никак было это сделать? Без закидонов с поцелуями. Жгучее отторжение теперь вызывает весь мир вокруг меня. Тошно от резких запахов, звуков, бликов света. Тошно от крутящей боли в желудке. Тошно от самого себя.       С заданием «следи за всеми, кто выходит, и ищи мою тушку в толпе» я, естественно, справляюсь на оценочку «хреново», ведь только в последний момент замечаю высокую тощую фигуру, ведущую за собой Лайтмана в бездумном состоянии.       Адреналин вырывает из состояния сна. Я дёргаюсь за ними, раздвигаю людей руками, боясь потерять блёклую белую майку Лайтмана, а все танцующие или просто почти трахающиеся на полу смыкаются за мной, как волны. Фигура в тёмной майке и с длинными светлыми волосами сворачивает в туалеты. Тут почти нет людей. Только объёбаный наркоман скрючился в углу, обхватив колени руками и нашёптывая что-то своей руке.       Дверь позади меня плотно закрывается, и звуки клуба сильно приглушаются. Зато в самом туалете эхо отменное. Возня в средней кабинке определяет местонахождение начальника и его… спутника? Спутницы?       — Давай, Арти, ты же обещал мне, — голос безликий. Прокуренный, вибрирующий.       — Н-нет… нет… — Лайтман, видимо, слабо отпихивает от себя чужие руки. — К чёрту отъебись!       — Я же сдерживаю своё слово. Мираж, Непс. Что захочешь. По старой дружбе, бесплатно и регулярно.       — Мы общаемся два месяца.       — Мне достаточно, чтобы считать тебя другом, Артур. Не заставляй меня быть плохим.       Я смутно понимаю в чём суть, особенно когда срываю расхлябанную дверь с петель резким движением. Откуда, блин, во мне столько силы? В меня вселился дух Тора?       Лайтман сидит на унитазе, раздвинув ноги со спущенными штанами. Его голова бессильно опущена на левое плечо, и мне кажется, что он не слышит теперь даже дикого мерзкого крика этой особи, затащившей его сюда, как добычу. Почему особи? Я просто не могу понять, кто передо мной, — юноша иль дева.       Точеные черты его лица меняются, гнев съедает всю аристократическую красоту. И я вижу грудь! Она — или он? — толкает меня в живот ногой. Я теряюсь в пространстве, больно ударяясь о раковину поясницей. Этот кто-то цепляется мне в горло, а потом мы летим на грязный пол. Наверняка подобная схватка была похожа на невнятную борьбу. Мы даже не били друг друга, только дёргались и катались по всему туалету. Когда Оно уселось на меня сверху и принялось хуярить по лицу, на него сверху прилетело куском выбитой двери. Мужеженщина дёрнулась и свалилась на бок, открывая моему взгляду Лайтмана. Начальник стоял, пошатываясь, и, не найдя опоры, упал на колени, выставляя ладони вперёд.       — Эй, эй, — мне приходится приложить все оставшиеся силы, чтобы удержать Лайтмана от полного отключения. Я тяну его за волосы на затылке, чтобы он хоть немного пришёл в себя, и одновременно придерживаю левой рукой, обхватив поперёк груди.       — Я в порядке, — бубнит Лайтман, слабо отмахиваясь от меня. Херов идиот.       — Да позвольте мне помочь! — от бессилия и злости ломается голос. Как-то резко накатывают все эмоции, все мысли, ранее казавшиеся такими далёкими. Усталость, боль, жажда. Обида, досада, гнев. Желание бросить Лайтмана здесь вкупе с комплексом мамочки. Я же не могу, как мудак, поступить… и почему я не могу, как мудак? Он бы даже не потрудился оттащить меня куда-нибудь, поменяйся мы местами. Он бы забил, забыл, не задумался бы.       Но он не я. Определённо не я. Я же не ублюдошная, абсолютно восхитительная мразь с интеллектом, способным защемить любого. С интеллектом, который он убивал последнее время, травя наркотиками. Это ведь началось с той помощи Лесли. Лайтман после встречи с Мастером, или как там его, начал творить полную херню со своей жизнью. Он менялся, а я это приписывал его личным проблемам, в которые мне лезть — всё равно что руку положить в пасть крокодилу.       Когда, наконец, мне удаётся поднять его на ноги, мы стоим лицом к лицу, а Кэл то и дело сползает куда-то вниз, и приходиться немного подтягивать его.       — У тебя кровь, Локер, — его взгляд, пьяный и расфокусированный, направлен куда-то в район левой щеки.       — У вас тоже, — я смущаюсь немного, потому что Лайтман, как завороженный, тянется ко мне, и в какое-то мгновение его язык касается пореза. Я передёргиваюсь, как от удара током. Электрический импульс, расходящийся прямо от места соприкосновения его языка и моей кожи, расходится по венам. К лицу поднимается жар, да, бля, мне вообще везде становится жарко. Мои руки на его голой спине, потому что майка безнадёжно разорвана, его тело, прижавшееся к моему, и чёртов язык, вылизывающий ранку на щеке.       Вязкая слюна во рту — так и хочется сплюнуть— мешает просто открыть рот и сказать «прекратите», поэтому я отсчитываю мгновения до того, как своеобразная пытка кончится.       Лайтман задумчиво смотрит на чистый теперь участок кожи, снимает с языка чей-то волос, прилипший было к порезу, и, кажется, теряет сознание.       Пиздец.       Ёбаный, беспросветный пиздец.