riot

***       Лайтман отсыпался в моей постели. Вся дурацкая ситуация вызывала острое чувство дежавю. Она горчила перцем на кончике языка, разгоралась в грудине предчувствием крайне неприятных событий. Так же я помог Лесли когда-то давно, предоставив дом. Сколько времени прошло? Год? Больше?       Я намешивал себе чай, бездумно вглядываясь в тёмное дно стакана. Ложка изредка билась о стеклянные бока, на которые были нанесены слова «everybody lies», а сахар вертелся в водовороте чая и всё никак не хотел растворяться. Лайтман появился в дверном проёме неожиданно. Пришёл так тихо, словно крался. А может, это у него такая способность врождённая. Прибавим к остальной тысяче ещё одну.       Он выглядел довольно потрёпанным, с грязными волосами, заспанным лицом. С голым торсом, но, хвала небесам, в штанах. Я как-то совершенно тупо залипаю на глубокий и явно старый шрам, бороздящий кожу от пупка к сердцу по лёгкой дуге. Шрам неровный, бледно-розовый, и с расползающимися в стороны линиями-реками. Видимо, остались после того, как кожу стянули, зашивая. Я поднимаю тяжёлый взгляд на его непривычно пустое лицо и с неожиданным смущением понимаю, что это моя кровь в уголке его губ. Моя кровь с щеки, которую он слизнул, будучи в абсолютном неадеквате. Моя, блин, кровь.       — Ты звонил Эмили?       Голос у него сиплый, с рваными нотками. Лайтман пытается прокашляться, а после пьёт воду. Бокал за бокалом. А потом просто берёт весь графин и хлебает прямо оттуда.       — Не звонил.       Лайтман смотрит убийственным взглядом. А я, в тех же вещах, что вчера, и с дурацким синяком под правым глазом, стойко выдерживаю эту атаку. Мне кажется, что если бы он мог, то просто одним движением спустил бы на меня боеголовки всего мира.       Эмили же волнуется. Ну конечно.       Потом Лайтман долго разговаривает по телефону: сначала с дочерью, успокаивающим тоном отчитываясь ей о своём состоянии, вставляя попеременно свои привычные подколки и глубоко завуалированную заботу. Он ни словом не обмолвился о своём местоположении, кстати. Боится репутацию подпортить ночёвкой у своего сотрудника, что ли? А следом разговаривает ещё с кем-то; потом гремит чем-то в ванной и, кажется, моется. И всё это время я стою с кружкой остывшего чая, не совсем понимая происходящее. И свою роль в этом. Затем приезжает Фостер и забирает Лайматна, вообще не глядя в мою сторону. Ни спасибо, ни до свидания. Чай я вылил в раковину и достал из ящика коричневую бутылку. Ну а почему нет? ***       Небольшой котёнок тёмного окраса ластится к ногам. Я сижу на лавочке напротив своего подъезда, курю и думаю, курю и думаю. Кот (или кошка), не получая сопротивления, запрыгивает на колени, выпуская когти, оставляя в изношенных джинсах небольшие дырки, и эти царапания немного отрезвляют. Рука сама собой ложится на удивительно чистую, сероватую в крапинку шерсть, и, только нащупав тонкую кожаную полоску ошейника, понимаю, что котяра домашний, просто любит погулять.       Бесстрашный. Лезет на грудь, тычется в подбородок своей мордой и выгоняет, выгоняет нахер все мои дурные мысли, все дебильные желания, смягчая, избавляя. Я даже с сожалением вычитываю адрес дома и пробегаюсь пальцами по гравировке имени.       — Лис.       Кличка ложится на язык так, словно я только и делаю, что постоянно зову кошку по имени. Она последний раз трётся головой о руку, слегка кусает пальцы и спрыгивает, торжественно шествуя по пустому тротуару в сторону своего жилища. А мне и идти никуда не нужно — вон он, вход. Перед моим лицом. ***       Лайтман заходится в диком, яростном крике, и воздух вибрирует вокруг, и стены комнаты давят на мозг, грудь. Нечем дышать. Дайте воздух. Воздух. Воздух.       — Ты просто КОНЧЕНЫЙ ИДИОТ. Одноклеточное, лишняя хромосома, жалкое подобие хомо сапиенса. Ты, блять, ничтожество, я тебе серьёзно говорю, — Кэл выдыхается, наконец-то, но я уже не совсем понимаю, радостно мне или как.       — Где ты просрал эти видеофайлы? Как вообще умудрился, как, Илай ДОЛБОЯЩЕР Локер?       Иголками разрывает внутренности, страшно, горько, и рыдания подбивает к горлу. Ненавижу, когда на меня орут. Ненавижу. Возраст, когда я не мог ответить, давно прошёл, но теперь я вижу в начальнике своего отца, и вместо схваченной со стола чашки у Лайтмана в руке будто хлыст.       Провинился — розги. Просрал момент, когда нужно подать пиво, — розги. Получил что-то меньше пятёрки в школе… угадайте, что?       А потом он умер. Сгнил в какой-то канаве, нахуячившись до отключки, а ночь была морозной. Занесло снегом, и нашли только спустя две недели.       Никто и не знал про его методы воспитания, и только удивлялись на похоронах, что же это на лице семилетнего пацана не убитая печалью мина, а плохо скрываемая улыбка счастья.       И вот он, маленький мальчик, вернулся. Ни слово сказать, даже взгляд поднять не могу. Чувствую, как руки дрожат, по спине противно скатывается пот, капля за каплей, и уходят к копчику, впитываясь в резинку трусов. Чувствую, как язык разбухает, немеет, и я кое-как, пошатываясь, двигаюсь к уборной.       Лайтман, кажется, наконец заткнулся. Ну и прекрасно.       Закрываюсь в кабинке, оседая на пол между туалетом и стенкой, поджимая ноги к груди. Головой прижимаюсь к прохладе спасительного кафеля.       Мозг концентрируется на дыхании, сердце долбит сильнее, сильнее, и страх окутывает плотной завесой, оседает какой-то невидимой, но осязаемой пылью на мокрые от пота волосы, на кожу, одежду. Страх впитывается в мозг, и всё, что я могу,— фиксировать моё состояние мысленно. Мысли винят тело, тело винит мысли. Паническая атака, будь она неладна.       Проходит немало времени, прежде чем я успокаиваюсь. Не знаю сколько, но знаю, что много.       Никто меня не ищет, никто не стучит в дверь кабинки.       Просто я возвращаюсь на своё рабочее место, непосильным трудом всё-таки восстанавливаю утраченные файлы, отсылая их по внутренней сети Лайтману на компьютер и плетусь, еле двигая ногами, пешком домой.       Там, не раздеваясь, сваливаюсь в спасительную прохладу кровати, заворачиваюсь в плед, как в кокон, и таким образом засыпаю. Страх, не отпускавший всё это время до конца, всё-таки уходит, прогоняемый сном, который моему измученному мозгу так нужен.       Блядский Лайтман. Блядское всё. ***       — Что делать, если всё задрало до невозможности?       — Спать?       — Содержательно, ничего не скажешь, — я забрасываю очередной скомканный лист бумаги прямо в урну.       — Возьми отпуск. Самоудовлетворись, поиграй на гитаре, яблочко скушай. Не знаю, Локер. Когда мне что-то надоедает, я это бросаю либо на время, либо навсегда. Там как карта ляжет, — Торрес говорит, даже не задумываясь о том, что я её действительно слушаю. Мне ведь и правда до тошноты всё кажется унылым. Лайтман-групп тянет меня вниз, на дно цивилизации, буквально. Повесить табличку «НЕ МЕШАЙТЕ ДЕГРАДИРОВАТЬ» или всё же поменять что-то в своём существовании?       Щёлк. Рельсы сдвигаются вправо, и поезд здравомыслия укатывает в сторону «чтохочутоиворочу». Я, ни слова не говоря, собираю вещи — отовсюду, даже выгребая из нижних ящиков — в огромный мусорный пакет. Риа смотрит на меня, как на идиота, но молчит. Эпично закинув в пакет давно не надеваемый бейджик с собственным именем, я совсем немного пафосно удаляюсь из нашей с Торрес коморки, волоча за собой мешок. Никто меня не останавливает, потому что в здании никого и нет, поэтому я беспрепятственно выхожу на людную улицу и свободно выдыхаю. Только подумать, чтобы сбросить оковы депрессии, длящейся вот уже пару месяцев, нужно было всего-то неофициально уволиться и хоть раз не лизать Лайтману жопу. Всего-то, чёрт возьми.       Для собственного блага я выбрасываю вместе с пакетом в мусорный бак и сотовый телефон. И этот раздолбанный смартфон даже не жалко. С каждым немного безумным действием я освобождаю себя. Не уверен, самовнушение так работает или Лайтман правда чудит с чёрной магией, но я даже физически теперь чувствую силу, наполняющую каждую клетку тела. От такой энергии хочется идти, подпрыгивая, выплеснуть её куда-нибудь.       Я провожу в отшельничестве около месяца. Просто не покидаю квартиру, поглощаю вместо еды — книги, запивая их многовековыми запасами чая и виски. У меня отключили воду за неуплату, интернет, и скоро вырубят электричество. Моя однушка засрана чашками, огрызками, и почти все предметы покрылись пылью. Я не смотрел на себя в зеркало уже несколько недель, правда, помылся вчера: испугался, что меня сожрут бактерии. И кстати, именно в тот момент, когда я намылил голову, в моей квартире перекрыли воду.       Домывался я из чайника. И смешно, и рассказать кому-либо стрёмно.       И сегодня, в день икс, я могу с полным осознанием сказать, что это был лучший месяц за последние мои годы жизни.       Из кокона нужно выбираться. Просто всему своё время… гусеница созрела в прекрасную бабочку. ***       — Какая, говорите, кафедра?       — Выживания у доктора Лайтмана.       — Принят, конечно.       — Спасибо, мистер Рейдер.