Когда нет слова "нет"

Он целует его тщательно, стараясь не торопиться. Мягким, любящим поцелуем, он нежно приоткрывает губы Игоря, касается их языком, ласкает, как будто просит пустить его... Игорь заметно вздрагивает и теснее прижимается к Турпину. Сидя на его бедрах, он отчаянно хватается за его шею, как за спасательный круг, обвивает руками, тянет локтями за спину, еще больше втягивая в поцелуй. Ладонью на затылке юноши, мужчина направляет его голову, меняет угол поцелуя, углубляет... Другая рука не находит себе покоя на спине Игоря, рывками, с намерением погладить, она то и дело надавливает размашистыми движениями, компенсируя выдержку. Турпин слышит, сквозь шум их громкого дыхания, крик своего религиозного чувства, клеймящего его грешником, грозящего страшным судом, осуждением за мужеложство. Мысль о своей порочности не пугает его, она не может пробить заслон слепой страсти на пути к разуму, может лишь маячить перед глазами, напоминать о себе. Турпин осознает ее присутствие, но не в состоянии ее постичь. - Вы ввергаете меня в ад, - почти улыбаясь, шепчет он в распухшие губы, и холод пробегает по его спине от осознания кощунственности тона, с которым он произнес эти слова. Страсть делает маленький шажок в сторону и мысль, рьяно рвавшаяся к его разуму, находит себе путь. Родерик вдруг четко понимает свое положение. Он не разрушает поцелуй, не отрывается от Игоря, но незаметно для себя замедляет поцелуй - думает. Турпин знает, что уже совершает грех, о котором будет вспоминать, сожалеть и замаливать, но то, что он хочет сделать… Такой грех будет непоправим… Он чувствует возбуждение Игоря, прижимающегося к нему всем телом, чувствует свое собственное. Его тело ноет, к страсти примешивается вожделение - следствие долгого воздержания. Ему нужно чувствовать Игоря под собой, покорить его тело, обладать им полностью, постичь его, забрать себе, сохранить… Он тихо, не сумев сдержаться от эмоциональности потока мыслей, стонет от желания в раскрытые для него губы, чувствует, как дрожь пробегает по телу юноши под его руками. Он должен унять свою похоть, он должен прекратить сейчас же… Но снова жадно впивается в губы. Его руки хаотично и теперь более грубо ощупывают тело Игоря, скользят по пояснице вниз, сжимают ягодицы. Теперь стон исходит от Игоря, и в нем звучит та же страсть, что и у Турпина. Кровь стучит в висках, становится жарко, но камин здесь ни причем. …Это жалкая слабая природа человека, грешная, грязная, отвратительная… – мысленно твердит Турпин, но не слушает себя. Он идет туда, откуда нет возврата. Короткими влажными поцелуями спускается от губ к подбородку, шее. Оставляя красные отметины, исчезающие почти сразу, он тщательно покрывает каждый сантиметр кожи, зарывается носом в раскрытый ворот, позволяет своей навязчивой фантазии взять верх. Как часто к нему возвращалась эта мысль – своим телом прижимая Игоря к стене, он целует его в раскрытый на груди ворот, голова юноши запрокинута, спина выгнута, с его губ слетают тихие вздохи в такт поцелуям… Этот образ, приходящий ночью, чаще к рассвету, (и однажды пришедший не вовремя, в чужом доме, при виде стены того же оттенка, что и в доме Франкенштейна), преследовал его, требовал реализации, теперь растворялся, смешиваясь с настоящим. Языком, губами и даже зубами он позволяет фантазии стать реальностью, оставляет засосы, вырывает вздохи из уст Игоря. Тело Игоря, хоть и миниатюрное, не похоже на женское - не только ввиду очевидного отсутствия половых признаков, но и потому что оно не отличается плавностью линий, мягкостью, на его груди растут волосы. От него пахнет мужчиной, и этот запах, и ощущение твердого тела в его руках, не дают Турпину ни на секунду забыть, что он совершает грех мужеложства. Но возврата уже нет. Он решительно с упрямым видом расстегивает оставшиеся пуговицы, раскрывает рубашку, обеспечивая себе больший доступ к телу Игоря, и видит черные ремни корсета… Останавливается. Руки Игоря ослабевают захват, он потерянно смотрит на Турпина. Он вспомнил его уродство, он отвергнет его, и он снова будет один, как раньше, презренный, лишний… В его памяти всплывают обрывки прошлого - первое утро, обозначившее начало его полового созревания, его недоумение и ужас, и насмешки над ним уборщика вольеров: «Привыкай, тебе всю жизнь самому придется с этим справляться, кто захочет такого урода?», которые прочно засели в голове, став частью его мнения о себе. Плотская любовь не привлекала его, она казалась ему грязной, поскольку случайные свидетельства ее он видел только в цирке: в образе совокуплявшихся в закутках цирка, которые сопровождали свои дикие движения глупыми и пошлыми словами; в образе громких стонов вперемешку с руганью, доносившихся из вагончиков артистов; в образе мерзкой брошюрки с картинками, кем-то потерянной в опилках арены… Он испытывал жгучий стыд, когда его мужская природа требовала выхода, и он прятался в вагончике и молясь Богу, чтобы никто не вошел, расстегивал дрожащими руками гульфик… Потом в его руки попала художественная литература, которая открыла ему, что плотская любовь может быть прекрасна - что она может укреплять духовную любовь, дав двоим почувствовать себя единым целым, обнаружить полное доверие друг к другу. Но… Он никогда не смел думать о том, чтобы разделить постель с кем-то, что кто-то позволит ему прикоснуться к себе. Он преобразился, но внутри него все еще живет горбун, который подсовывает ему зеркало со своим в нем отражением. И горбун шепчет ему: «Никто не полюбит тебя, смирись»… Турпин увидел горбуна, он чувствует отвращение, он прогонит его… К глазам подступают слезы и одна, самая быстрая, крупная слеза уже скатывается по щеке. Родерик в замешательстве смотрит на него, протягивает руку и большим пальцем размазывает ее по щеке. Невыносимо страдая от ожидания отказа, Игорь читает в его глазах нежность, жалость и… Сожаление.