Потерять и найти

В детстве я думала, что я приемный ребенок. В детстве, кстати, многие почему-то так думают. Мне нравилось воображать, как я ищу и нахожу своих настоящих родителей, как они радуются нашей встрече и всякое такое — сопли в сахарном сиропе. У меня всегда было очень богатое воображение, но при этом я всегда была неглупа. Поэтому явное семейное сходство, обнаруженное мною в альбомах, а также два сросшихся пальца на левой ноге — точно таких же, как у моей матери — убедили меня, что отправляться на поиски «настоящей семьи», пожалуй, не стоит. Я была замкнутым ребенком — проводить время в своих фантазиях мне всегда было интереснее, чем наяву. Я рано научилась читать, и это позволяло мне свести к минимуму столкновения с реальностью. При этом, я всегда хорошо понимала, вернее, даже чувствовала людей. Меня было трудно обмануть хорошей миной, фальшивой улыбкой, тем более — лживыми словами, я всегда интуитивно сознавала — что за этим стоит. Из-за этого общение с людьми мне не доставляло практически никакого удовольствия. Были у меня и черты, которые моя мать называла «психопатичными»: при всей моей чувствительности, я почти никогда не испытывала эмпатии. Осознание чужих эмоций, страхов, желаний, гнева, любви — гнездилось в моей голове, сердце мое всегда билось ровно. Хотя, нет, вру, не всегда. Иногда на меня накатывали волны бешенства, с которыми я никак не умела справляться. Это был мой второй «психоз», составлявший странный контраст, с моей общей эмоциональной отмороженностью. Надо сказать, что в школе меня сначала били. Потому что я всегда первая била сама — мне лень было тратить слова, а гнев или раздражение требовали выхода, и немедленного. Потом мне как-то совсем перестало это нравиться — это как раз совпало с тем моментом, когда мальчики-одноклассники начали резко расти, а вместе с ними начали расти и их кулаки. Разбитый нос однажды натолкнул меня на мысль, что возможно, я что-то делаю не так. С этого дня я начала учиться «жить в социуме». И меня это начало даже забавлять. Поначалу я думала, что мои мысли так же открыты другим, как их мысли - мне. Но выяснилось, что это вовсе не так. Поэтому можно врать напропалую. Главное — иметь при этом убедительный, безмятежный вид и хорошую память. Если меня ловили на вранье, что по первости иногда случалось, мне никогда не было стыдно: я просто анализировала ситуацию, отыскивая, где был прокол, и старалась впредь такого не допускать. Я шлифовала свое лицемерие, пытаясь достичь совершенства, как другие девочки шлифуют свои лица, стараясь избавиться от следов подростковых прыщей. Кстати, прыщей у меня никогда не было. Вообще, пубертат как-то обошел меня стороной. Когда одноклассницы показывали друг другу в туалете лифчики и мерились, у кого размер больше, я сидела с ногами на подоконнике и читала книжку, потому что мне лично было абсолютно нечем похвалиться. Я оставалась высокой и стройной, как мальчик, без малейшего намека на женские прелести. Моя мать в молодости была невероятно красивой женщиной. Я не унаследовала ее красоты. Все, что мне от нее досталось — те самые два сросшихся пальца на ноге. При этом у меня было тонкое лицо, высокий лоб и резкие скулы, теплые темно-зеленые глаза, которые при вспышках бешенства мгновенно выцветали до холодного серо-зеленого оттенка. Я коротко стригла свои густые темно-русые волосы, потому что мне было жаль тратить время на прически, бигуди и локоны. Довольно рано я поняла, что красота, в ее утилитарном, физическом понимании, это еще далеко не все. Если я давала себе труд быть обаятельной, то могла легко вызывать симпатию и даже любовь того, кого мне хотелось. Подростковые влюбленности и страдания тоже как-то меня миновали. Я влюблялась в Генриха V, я восхищалась Макиавелли, я испытывала почти материнскую нежность к Кориолану, но реальные мальчики и мужчины оставляли меня равнодушной. А потом, когда мне было лет 14, мой отец развелся с моей матерью. Вместе с чемоданом, он забрал и свою фамилию — так я узнала, что все-таки была наполовину права: моя мать вышла за него замуж уже после моего рождения. Про своего настоящего отца я никогда не спрашивала — мне было неинтересно. Его никогда не существовало в моей жизни, и я не испытывала по этому поводу никаких страданий. С чего бы? Лишь однажды, когда мы крупно поссорились с матерью, я уже не помню из-за чего, она в запале крикнула мне в лицо: «Ты — такая же дрянь, как твой отец! Если бы я знала, что ты будешь такой, я бы не стала производить тебя на свет!» Этот выплеск пробудил во мне минутный интерес и я уточнила: «А что, он был дрянью?» «Да, мерзавцем! Каких еще поискать!» — простонала мать. А я ухмыльнулась и продекламировала: «Он мразь, он редкая скотина, подлец, урод и душегуб, самовлюбленный лжец и сволочь. Ну как тут бабе устоять?» Неожиданно мать со всего размаху залепила мне пощечину. Первым моим порывом было ударить ее в ответ — мое тело всегда отвечало на агрессию быстрее, чем мой разум. Но к этому времени я уже научилась себя контролировать. К тому же, мне было больно, но нисколько не обидно. Я просто сделала для себя пометку, что это весьма скользкая и чувствительная для матери тема и больше к этому не возвращалась. Вскоре я и вовсе съехала из дома, поступив в университет и перебравшись в студенческий кампус. Закончив учебу, я стала военным репортером, иногда занималась журналистскими расследованиями. А кем еще мог стать человек, который прочитал, наверное, все книги в городской библиотеке, а некоторые и не по одному разу? Человек, испытывающий почти физиологическое удовольствие от описания батальных сцен практически любых времен? Человек, не имеющий инстинкта самосохранения, но обладающий болезненным любопытством и склонностью всюду засунуть свой нос. Лет в 25 я вышла замуж за своего коллегу. Не могу сказать, что это была большая любовь. Вернее, мой муж меня любил. А я чувствовала с ним какое-то братство, если так можно выразиться: мы столько раз были вместе в таких передрягах, мы многое видели и многое вместе пережили, мы спали под одним одеялом и пили из одной кружки. Я доверяла ему, как самой себе. Иногда испытывала глубокую нежность - это, наверное, все, на что я была способна при моей общей эмоциональной заторможенности, как говорил мой психолог. Несмотря на то, что я была талантливым и весьма известным репортером, головокружительной карьеры я не сделала. У меня была маленькая особенность, в жертву которой я порой приносила свой успех. Иногда я впадала в депрессию, похожую на спячку, и могла неделями валяться в кровати, читать книги или просто колотить о стенку теннисный мячик, погрузившись в свои мысли. Когда я выныривала из своих темных вод, оказывалось, что более расторопные коллеги уже расхватали все лучшие куски, и приходилось повозиться, чтобы восстановить статус кво. А на это тоже нужны и время, и силы. Верила ли я в Бога? В общепринятом понимании, наверное, нет. Но мне иногда было утешительно мысленно пообщаться с величественным седобородым стариканом, который порой даже отвечал на мои вопросы — могу поклясться, что это были не мои собственные мысли, а некие идеи, явившиеся извне. А у меня было много вопросов, особенно после того, как я насмотрелась на ужасы войн, на цинизм политиков, на горе, боль, разруху, человеческое малодушие и глупость, которые вроде бы призваны нас чему-то научить. Однако после того, как в один год ушли моя мать — от рака, и мой муж, погибший в ДТП, я прекратила эти мысленные аудиенции. Мне по-прежнему было, что сказать, но я думала, что на том конце — меня вряд ли захотят слушать. Особенно, если я буду говорить в том тоне, в котором хочу. А в ином я и не смогла бы. После этого я с головой погрузилась в работу, дела мои пошли в гору, жизнь стала если и не налаживаться, то по крайней мере была заполнена до отказа событиями, эмоциями, перелетами, разговорами. И я уже давненько не лупила о стенку свой «депрессивный» теннисный мячик. Вот в таком виде и состоянии застали меня, репортера Лесли Корнуэлл, 29 лет от роду — плохую дочь и честную вдову, два странных персонажа, явившихся по мою душу в одно недоброе утро.