Просто улыбаться

Вадим рванулся было к двери, как был, но понял, что опоздал, упал обратно на кровать, принялся закутываться то ли в одеяло, то ли в простыню, во что-то белое и мятое. Редкие капли прошедшего вечером дождя сейчас, срываясь, шумно падали на подоконник, и Глеб каждый раз вздрагивал, словно от неожиданного хлопка двери. Потом выдыхал, поворачивался и смотрел на электронный будильник на тумбочке. Ночь текла медленно и неохотно. - Ты как? - спросил Глеб наконец. - Не знаю, - пожал плечами Вадим и потянулся к тумбочке. - Хоть покурю в постели... Он протянул Глебу пачку сигарет, и он взял. Раньше они курили так после концертов. Сидели на сцене, смотрели на провода, хищно обвивающие ноги, охрипшим голосом кричали в опустевший зал какие-нибудь слова, молча делили на двоих одну пачку сигарет. Губы были отвратительно сладкими и вишневыми. Потом они расходились каждый по своим компаниям и тусовкам, или по семьям, или по притонам, но эти полчаса после концерта только вдвоем были почти обязательны. Даже Саша, живой, не трогал их в такие минуты. И сейчас - снова тишина, снова одиночество рядом, снова гадкий привкус у фильтра. Снова ощущение пустоты и, кажется, крикнешь - эхо снова заиграет, начнет отражаться от стен. И Вадим опять серьезный и печальный немного, а Глеб наоборот, чувствует какое-то странное удовлетворение жизнью и самим собой. То есть, после концертов оно-то понятно, но сейчас? - Почему она ушла? - спросил Вадим, стряхнув с простыни крошки серого пепла. - Нормально же все было, наконец-то... Глеб усмехнулся, поднял руку, длинный конец бинта пополз по простыне, словно змея. - Увидела, - пояснил он. - И поняла больше, чем надо... ты ей ничего не рассказывал? - Нет, - пожал плечами Вадим. - Может, по пьяни... - Да ты с ума сошел! Собственно, Вадим не мог рассказать Юле ничего такого, что не объяснялось бы поочередно переходным возрастом, алкогольным опьянением, наркотической ломкой, ну или на худой конец - тонкой душевной организацией и творческим кризисом, но Глебу все равно стало не по себе. Словно у него, не спросив, что-то очень личное отобрали, вроде песни. - Она же моя жена, - усмехнулся Вадим. - И ей было интересно, почему я такой бешеный был во время Эпилога... У нее сестра есть, они с совершеннолетия только созваниваются на новый год, и никаких проблем. - И ты ей все рассказал? - Ну что ты, разве я бы был тогда женат? - Ну да... *** Все, наверное, сразу же было обречено пойти по пизде, в тот момент, когда мама, измученная долгими родами и осложнившимся маститом, слегла в больницу, оставив полуторамесячного Глебушку и семилетнего Вадика на отца. Полуторамесячный Глебушка родился с неврологическими проблемами, поэтому большую часть суток орал белугой, а Вадик пошел в первый класс, достаточно тяжело переживал появление братика, адаптацию к школе и новое отсутствие мамы, так что просыпался ночами от кошмаров и в мокрой постели, много плакал и плохо ел. Отец был измучен внезапной болезнью жены, внеплановым отпуском, из-за которого ему существенно урезали премию, свалившимся на него домашним хозяйством, и если на Глебушку он просто шипел матом, то взрослого Вадима он бил. Вадим прятался от отцовского ремня за креслом, всхлипывал там, слушая истошный крик младшего брата и думал, что если бы не этот такой с виду симпатичный пупсик, в их семье все было бы хорошо. В один из вечеров, когда Глеб орал особенно сильно - то ли живот его мучал, то ли просто погода менялась, отец не выдержал, хлопнул дверью и ушел, крикнув перед этим, что он скоро придушит этого младенца. Он совсем забыл, что в квартире был еще Вадик, который сидел за креслом в обнимку с букварем. Вадим некоторое время пытался читать, опустив голову и зажимая коленями уши, но потом, когда крик младшего брата стал срываться то ли на хрип, то ли на визг, все-таки вылез из-за кресла. Подошел к кроватке и просунул ладонь между решеток. Глеб был красный, горячий и мокрый. Он выгибался, пинался ногами и орал так, что трясся всем телом. - Папа! - позвал Вадим. Никто не ответил. Вадим попыхтел, опустил решетку кроватки и вытащил из нее Глеба. Снял с него мокрые пеленки. Брат был тяжелым, он извивался, и Вадим очень боялся его уронить. - Папа! - снова позвал он и вместе с Глебом пошел на кухню. Они обошли всю квартиру, а когда Вадим понял, что они остались совсем одни, что мама болеет, а папа ушел непонятно куда и неизвестно, вернется ли - он уселся прямо на пол и тоже заплакал, чуть ли не громче, чем Глебушка. Он рыдал и всем сердцем ненавидел младшего брата, из-за которого все так быстро стало вдруг плохо и страшно. А потом, прервавшись, чтобы передохнуть, Вадим услышал, что Глеб больше не плачет. Он опустил глаза - пупсик, широко раскинув маленькие ручки, прижимался к его груди и смотрел большими голубыми глазами-бусинками, требовательно чмокал губами и морщился. - Ты есть хочешь, что ли? - спросил Вадим. Пришлось тащить Глебушку обратно в кроватку, кое-как заматывать в сухое, идти на кухню, разводить сухую и сладкую смесь, от которой хотелось чихать, полоскать под краном упавшую на пол соску... Вадим пару раз видел, как это делала мама, когда еще была дома, и был уверен, что справится. Кроме него некому было справляться, а Глебушка снова начинал требовательно хныкать в комнате. - На, - сказал Вадим, протягивая между решетками теплую бутылочку. Глеб вздохнул и быстро зачмокал, даже загудел от удовольствия. Так смешались воедино ненависть с любовью, желание причинить ему боль с чувством ответственности за него, и Вадим, даже когда мама вернулась из больницы, просыпался ночью, если Глебушка плакал, и грел ему молоко в кастрюльке. Первым словом младшего брата было "мама", но вторым было его имя. Глеб начинал требовательно выкрикивать его, как только Вадим поворачивал ключ в замке, возвращаясь из школы, и Вадим бросался к брату, не успевая помыть руки, капая на ковер, вытаскивал его из кроватки, с удовольствием принимал искренние объятия и смеялся от радости, зная, что это неподдельное детское счастье вызвано только его появлением. Но любить Глеба так же искренне и беззаветно он так и не научился. Он безумно беспокоился за каждый его шаг, он гордился его успехами даже больше, чем своими, но всю жизнь его преследовало воспоминание о том, что без Глеба в его жизни все было лучше. Глебу было лет восемь, когда Вадим начал систематически мастурбировать. Когда-то давным-давно, когда Вадик еще в садик не ходил, мама увидела, как он ритмично трется бедрами о диванную подушку, надавала по ушам и стыдила так долго, что Вадим еще два дня потом ревел - не понимая, собственно, за что получил. Урок пошел ему на пользу, и спустя десять лет он занимался подобным только тогда, когда мамы не было дома. А вот Глеб дома был, ходил очень тихо, а вопросы задавал, наоборот, громко. И вместо того, чтобы его оттолкнуть, Вадим почему-то позволил смотреть и прикасаться, и от осознания того, что они творят, мурашки бежали по его коже. И это совсем не было безумием; подумаешь, очередное пубертатное воспоминание, сплошной стыд и ничего больше. Выросли бы и забыли оба, вспоминали бы иногда и жмурились в ужасе. Но на этом запретном, и в общем-то, только поэтому привлекательном опыте, ничего не закончилось. Наоборот, все только начиналось. Вадим тогда уже жил в Свердловске, играл в группе пока всего лишь с дурацким аббревиатурным названием, был на хорошем счету и в педагогическом и в студенческом коллективе и не испытывал недостатка в связях с девушками. А вот Глеб наоборот, только начал этот недостаток связей ощущать. Вернувшись домой на летние каникулы, Вадим пошутил на тему того, как много внимания младшенький начал уделять личной гигиене за запертыми дверями ванной комнаты, а когда Глеб огрызнулся в ответ, утешил его в том смысле, что подумаешь, сам таким был, а сейчас сами стелятся, просто дожить надо. - Да уж я помню, - буркнул Глеб, замерев на мгновение посреди коридора. - Помню, как ты сам таким был. Мама, пользуясь присутствием дома старшего сына, практически поселилась в больнице, и они ночевали одни. Слушали музыку, играли что-то на гитарах - Глеб ставил аккорды чуть ли не быстрее Вадима, все, что ему показывали, схватывал на лету и жадно, просил еще, они так засиделись друг напротив друга, что пришли в себя только когда соседи снизу заколотили в батарею. - Ладно, - сказал Вадим, поднимаясь. - Хватит. Теперь спать. - Ну нет, рано еще, - поморщился Глеб. - Я не хочу потом с Кондратюками общаться, слышишь, как колотят... - Одну песню еще. Вадим воспротивился, и этот вполне мирный вечерний спор абсолютно неожиданно для обоих вылился в столь же мирную братскую потасовку - кажется, отставляя гитару, Глеб якобы ненарочно, но чувствительно, задел Вадима локтем, тот ответил, а пришли в себя они оба только тогда, когда Глеб, пойманный точным ударом старшего брата, рухнул на свою кровать, а та громко затрещала. - Ну вот, - Глеб попрыгал на кровати, слишком глубоко проваливаясь в матрас. - Пиздец. - Пиздец, - подтвердил Вадим, уже не обращая внимания на барабанную дробь из батареи. - И как мне спать теперь? - Сегодня на моей кровати, - сказал Вадим. - Я у мамы посплю. Завтра посмотрим. - Одному в комнате? - Ты боишься что ли? - Ага, - Глеб снова прыгнул на кровати, та затрещала еще сильнее. - Давай, ломай... Тебе же четырнадцать лет. - Тринадцать, - недовольно буркнул Глеб, которому до четырнадцати оставалось три дня. - Как же ты спишь, когда меня здесь нет? - А я не сплю, - пожал плечами брат. Выяснять, врет он или преувеличивает, у Вадима не было никаких сил. - Ладно, - кивнул он, думая о том, что скажет мама, когда увидит сломанную кровать. Поверит, что это действительно Глеб на нее рухнул или решит, что Вадим сюда водит кого-то? - Ляжем вместе. Кажется, Глеб вполне этим удовлетворился. Вместе было тесно, локти и колени упирались то в стену, то в чужое тело, одеяло путалось с руками, они перетягивали его, тихо шипели сквозь зубы, затихали, пытаясь уснуть, а потом снова начинали возиться. Уснуть не получалось, и они принялись болтать. Обо всем сразу - об учебе и о музыке, о планах на будущее и о том, в какую же жопу катится страна. Потом разговор перешел на влюбленность в учительниц, на девушек и сексуальный опыт. У Глеба его не было никакого, а Вадим рад был похвастаться, так что диалог достаточно быстро перетек в монолог. Слушая брата, Глеб все больше крутился, один раз даже чуть не упал с кровати, то кутался в одеяло по самые уши, то раскрывался. - Вадик, - сказал он. - А ты можешь... И замолчал, только задышал шумно. - Что? - осторожно спросил Вадим, уже ожидая чего-то нехорошего, безумного. - Сделать мне то же самое. Вадим как раз рассказывал о девушке, которая оказалась хорошо воспитанной христианкой и давать отказалась, но за член хваталась с удовольствием, натирала его чуть ли не до блеска. - Ты с ума сошел? - буркнул он. - Я ж не пидор какой-нибудь... - Ага, - засопел Глеб. - А я, значит, пидор, да? - Чего? - Ну помнишь, когда мне лет семь было, я... - Глеб, - Вадим даже зажмурился от внезапных воспоминаний. - Это другое... ты маленький был, не понимал. - И это не считается? - Да. Глеб замолчал, принялся снова заворачиваться в одеяло. - А если я маме расскажу, - спросил он осторожно. - Она тоже скажет, что не считается? Вадим облизнул пересохшие губы: - Ты что... не надо. - Ну а что, - в темноте не было видно, но судя по голосу, Глеб улыбался. - Я не хочу один оставаться пидором. И Вадим долго и бесшумно матерился в темноту. Оказалось, если зажмуриться и ни о чем не думать таком - оно вполне нормально и получается почти механически двигать рукой, почти не осознавая себя. Оказалось, что Глеб еще очень неискушен в этом деле, и все кончается быстро, так, что почти не успеваешь задуматься. Через пару дней Вадим починил его кровать, но это не помогло. Оно повторялось каждую ночь, и Глеб каждый раз говорил, что расскажет все маме, и Вадим замирал от ужаса, думая, что он действительно может - хотя бы просто по приколу, чтобы посмотреть, что же мама сделает со старшим сыном. Мама удивилась, когда Вадим засобирался в Свердловск уже седьмого августа, но удалось отговориться романтической влюбленностью. Усевшись в автобус и помахав рукой маме и Глебу, Вадим выдохнул. До следующего визита домой было еще много времени. На каникулах он старался ночевать у друзей и на пьянках, но когда пришлось все-таки остаться дома - да еще в ту ночь, когда мама была на работе, - оказалось, что Глеб уже успокоился. То ли у него девочка появилась, то ли он просто внезапно поумнел, но с неприличными предложениями к Вадиму брат больше не лез, да и вообще речи ни о чем таком не заводил - сидел мирно в углу, листал тетради, записывал какие-то слова. Он показал Вадиму пару своих песен, Вадим исправил в них несколько не самых удачных моментов, похвастался своими - и Глеб моментально присочинил к ним проигрыши. Если бы они расстались в этот момент или чуть позже - разъехались бы по разным городам, занялись бы каждый своей профессией или семьей, они бы так и остались более-менее нормальными обывателями со странными совместными воспоминаниями. Но они выбрали музыку и наркотики. На депрессию Глеба даже Саша не обращал внимания - привык за столько лет. Глеб много курил, еще больше пил, рифмовал что-то тоскливое и нудное, и если его состояние ухудшалось - замечал это только он сам. Вадим звонил ему каждое утро и каждый вечер, контролировал то, что он жив, а больше ни на что не обращал внимания - ему вполне хватало своих проблем, новорожденной дочки и гормонально нестабильной жены. А в один из дней Глеб попросил его приехать. - Прямо сейчас, Вадик! - сказал он в трубку. Вадим оглянулся на спящую в кроватке Яну - ее мама сейчас боролась с усталостью и плохим настроением, прогуливаясь по подругам и магазинам. - Прямо сейчас? - уточнил он. - Скорее, Вадик! Вадим ненавидел себя, оставляя дочку одну и думал о том, что его собственный отец убежал от Глеба точно так же, сбросив его на Вадима - как оказалось, навсегда. У Вадима хотя бы нет старшего ребенка, которому можно будет испортить жизнь. Глеб открыл ему дверь и по первому же взгляду на него, Вадим понял, что это край. - Да ты же обдолбанный, - он представил, как заливается сейчас плачем в квартире Яна и чуть не сплюнул прямо на пол. - Чего я перся... - Вадик, - сказал Глеб, отступая от прохода. - Вадик, мне так плохо... Он шел по коридору как-то странно, словно проститутка, которая всю ночь отдавалась за дозу десятку негров, широко расставлял ноги, и Вадима замутило, когда он предположил, что с ним могло случиться. - Что такое? - спросил он. Глеб рухнул на продавленный и пыльный диван, долго возился с тесемкой спортивных штанов, пытаясь ее развязать. - Глеб, что ты делаешь? - Вадим повысил голос, словно надеялся до него докричаться. - Глеб, не надо! Тесемка поддалась, и он спустил штаны: - Вадик, мне надо к психиатру. Кожа на внутренних сторонах его бедер была чем-то изрезана в кровавые лоскуты, в фарш почти. Сложнее всего оказалось поверить в то, что он делал это сам. Вадим широко шагал по квартире, искал аптечку, лил на бинты перекись водорода, пытался там что-то замотать и перевязать, постоянно спрашивал: - Глеб, если это кто-то другой, то ты скажи... этого же нельзя так оставлять. Глеб, это не стыдно, понимаешь, это... Но Глеб только ухмылялся и мотал головой. - Нет, Вадик, это я. - Да как же так... - Я же говорю, мне надо туда, я себя не контролирую, - он говорил это Вадиму, а сам смотрел в стену, на обои в дурацкие голубые цветочки. И Вадим бинтовал, прикидывал, сколько денег надо будет выложить за качественное лечение и за анонимность, что надо будет наврать маме, а руки у него тряслись, и голос дрожал. - Ты, - Глеб лениво разомкнул светлые глаза, погрузил ладонь в волосы Вадима, то ли решив погладить его по голове, то ли склонить к чему-то совсем уж извращенному. - Ты молодец такой, Вадик. Не переживай... - Вот еще, не переживай, - нервно усмехнулся Вадим. - А ты не переживай, - у Глеба был очень-очень спокойный взгляд и голос. - Хочешь, я с тобой чем-нибудь поделюсь, чтобы ты не переживал? Вадим хотел. - Зачем ты это делал? - спросил он уже позже, когда по телу расползался приятный личный космос. - Нужно было, - отозвался Глеб . - Ты не поймешь. - Ты же убить себя мог. - Случайно. - В следующий раз, - сказал Вадим и даже привстал для того, чтобы заглянуть брату в глаза. - В следующий раз позови меня. В глазах у Глеба была бездна. - Хорошо. И он позвал, и только после третьей дорожки Вадим согласился сделать то, что обещал. Лезвие скользило в пальцах, почти выпадало, а Глеб шипел и выгибался навстречу, словно Вадим не резал его сейчас, а... Пальцы были испачканы кровью, теплой и липкой, а Глеб был действительно извращенцем, потому что у него почти каждый раз вставал, и Вадим старался не смотреть, но все равно каждый раз обращал внимание на очертания под тканью трусов, сглатывал и отводил глаза, и оказывалось, что извращенец уже он. - Как ты думаешь, - спросил Глеб однажды, увидев, как Вадим отчаянно сжимает ноги . - Мы до сих пор не потрахались потому что мы оба мужики или потому что братья? Вадим усмехнулся. - Потому что братья. - Ну слава Богу, - Глеб тоже улыбался. - А то я подумал, что я не привлекаю тебя, как мужчина... Вадим не стал рассказывать о том, что на свой единственный и сомнительный гомосексуальный опыт он согласился только потому, что предполагаемый партнер был чем-то похож на Глеба, и Вадим подумал, что будет темно и можно будет представить все, что угодно. И представлял. А потом, бесцеремонно выгнав юношу, который, естественно, был еще и фанатом его музыки, на мороз, долго пил на кухне остывший чай и думал, что все очень плохо. Однажды он сорвался - и рванулся вперед, приник губами к горячему рту Глеба. И Глеб ответил с отчаянной готовностью, жадно и страстно, так, словно только этого он и ждал в последние годы. Потом он словно в себя пришел - оттолкнул сильнее, чем следовало, так, что Глеб ударился обо что-то; выматерился, не глядя на него, хлопнул дверью ванной и долго там сидел, пытаясь убедить себя, что это все - наркотики, алкоголь и скальпель этот, будь он трижды проклят, восстанавливая дыхание и собираясь с мыслями. Когда он вышел обратно в квартиру, оказалось, что Глеб уже спит. Или искусно притворяется. - Прости, - сказал Вадим утром под аккомпанемент закипающего чайника. - Прости, пожалуйста. Глеб долго и тяжело смотрел на него серыми сегодня глазами. - Ничего, - сказал он. - Я знаю, что ты никогда не решишься... А Вадим совершенно некстати вспомнил, что ночью глаза у него были голубыми. Совсем как то небо, надо же. Глеба лечили разные врачи с переменным успехом, вводили его в ремиссию - он жил какое-то время, потом срывался, госпитализировали его - он начинал терроризировать Вадима звонками, и тот забирал его под расписку, выписывали новые препараты - он становился сонным и почти что мертвым. Казалось, от лезвий этих им никуда не уйти. А потом умер Сашка, и в Глебе что-то неуловимо поменялось. Будто бы сложенный паззл в его голове встряхнули, и детали остались теми же, но смешались так, что картинку разобрать стало невозможно. Вадим не знал, что творилось в те дни с братом - он жил тогда от укола до укола, с утра начиная думать о том, где достать дозу на вечер, не интересуясь ничем, кроме того, продадут ли ему в аптеке возле дома еще инсулиновых шприцов или придется идти в соседний двор, через лужи и выбоины в асфальте. Он перестал быть тогда кем-то, его сознание стало бесполезным приложением к его телу, которое жило само, кое-как питалось и с трудом испражнялось, ходило по заданным траекториям и было увлечено лишь поиском вен. Как Юля смогла не только вытащить его, но и полюбить, Вадим не знал. Когда он пришел в себя и позвонил Глебу, оказалось, что тот живет на другой стороне проспекта - пришлось поменять квартиру после какого-то скандала с пожаром, то ли он заснул с сигаретой, то ли готовить пытался. Брат сидел на его кухне, курил, кивал в ответ на коммерчески выгодные предложения Вадима так, словно заранее соглашался на все, хоть душу дьволу продать. Вид у него был усталый, но в общем-то, здоровый, и когда Вадим попытался взять его за руку - просто накрыть ладонь своей ладонью, - он словно невзначай убрал руки со стола. - У тебя все в порядке? - спросил Вадим, и Глеб кивнул: - Все. - А... - он указал глазами ниже пояса, на скрытые черной и плотной джинсовой тканью бедра. - Все в порядке, - повторил Глеб. - Помочь не надо? - Нет. *** Сигарета догорела, потухла сама, и Вадим уронил окурок в складки простыни, откинул ее, посмотрел на свои бедра, на паутину старых, почти заживших порезов, на темно-красную ухмылку свежего. Поднял глаза и встретился взглядом с Глебом. - Когда Юля это первый раз увидела, - он коснулся пальцем одной из старых отметин. - Она подумала, что это сделал ты. Глеб присвистнул: - А ты? - Сказал только, что ты автор идеи, - пожал плечами Вадим. Глеб тоже протянул руку, дотронулся до его бедра, кончиком пальца повторил путь лезвия. - Я сделал, - сказал он задумчиво. - Тогда понятно, почему она психанула... она что-то чувствует. Вадим усмехнулся: - Я тебя умоляю, это все чувствуют, даже фанаты. - Ну да, Снейк мне показывал. Было странно и неуютно это обсуждать, тем более вот так, в одной кровати. - Она не сказала, куда поедет? Глеб фыркнул: - Она даже не сказала, что собирается уезжать. - А... - Вадим не договорил, потянулся к телефону, набрал номер. Прослушал сообщение о том, что абонент общаться не хочет и кивнул головой. - Ладно, - сказал он чужим голосом. - Давай спать. - Что, вот так просто? - поднял брови Глеб. - А что? - От тебя ушла жена, посчитав тебя инцестуальным извращенцем и все, что ты можешь сказать "давай спать?" - Хорошо, весь мир бардак, все бабы бляди, а солнце ебаный фонарь. А теперь давай спать, - Вадим завернулся в одеяло, как в броню, не оставляя никаких вариантов. - Сейчас она накатит с подружкой, проплачется и проспится, с утра я ей позвоню, и все нормально будет. - Ну смотри, - Глеб почесал коленку и встал с кровати. - С тобой не остаться. - Останешься, - из-под закрытых век ответил Вадим. - И у Юли точно будут причины не возвращаться. Сразу же захотелось остаться. Ничего серьезного, просто пара прикосновений, вспомнить, как это, вернуться не в молодость даже - в детство почти. - Спокойной ночи, Вадик, - сказал Глеб. Он долго не спал - караулил его, словно тот верный пес мертвую принцессу. Валялся на ковре возле незаженного камина, смотрел, как меняется освещение на потолке, вертел в голове разные строчки и мелодии, думал, что теперь делать дальше - со строчками, мелодиями и жизнью. Болела забинтованная рука. Потом Глеб задремал - прямо здесь, на ковре, и снилось ему что-то невинное и детское; Асбест, кровать его скрипящая, солнце по утрам бьет в глаза, он жмурится, но не просыпается, а мама ходит по коридору, осторожно, чтобы не разбудить, заходит в комнату, проверяет, все ли в порядке, накрывает его одеялом. Маме пора на работу, а у Глебушки весенние каникулы, Глебушка может спать хоть до обеда. Шаги на какое-то мгновение прекращаются, а потом хлопает и запирается дверь. И снова тихо, хорошо и спокойно, можно ждать, пока в ноги придет спать кошка... Глеб вытянул ноги в ожидании и уперся ими в решетку камина. Проснулся не сразу и некоторое время лежал, соображая, где он, кто и сколько ему лет. А когда сообразил - вдруг понял, что дверь хлопала на самом деле и вскочил на ноги: - Вадим! Дом был большим, и Глеб добросовестно обошел его весь, хотя уже знал, что никого не дозовется. Выматерился и спустился за телефоном. В депресии Вадик, в психозе ли, телефон он с собой обязательно возьмет, это у него уже привычка: продюсерская, он всегда должен быть на связи, чтобы заключить договор; и его, личная, братская, он всегда должен быть на связи, чтобы Глеб ему позвонил и сказал, что все плохо. Стандартная привязчивая мелодия донеслась из спальни. И Глеб понял, как почти всю жизнь чувствовал себя Вадим.