Просто улыбаться

dedicated to

Сам Глеб так уходил сотни раз - отставлял стакан, сбрасывал что-нибудь со стола, гитару брал, гитара вечно была под рукой, за гриф ее и об стену. Когда он захлопывал дверь, порванные струны все еще продолжали жалобно дребезжать. А он вываливался на улицу, дышал там, жадно раскрывая рот, словно вытащенная и воды рыба, врезался в прохожих, шел, куда глаза глядят, чуть ли не сваливаясь на проезжую часть. Его обязательно кто-нибудь узнавал, и через какое-то время он находил себя в совершенно незнакомой, но теплой компании. Мобильный телефон разрывался от звонков, и через какое-то время Глеб его просто отключал, пьяно смеясь над тем, что услышав "аппарат абонента выключен..." Вадик обязательно решит, что абонент свалился в Москву-реку и умер вместе с аппаратом. Вадим мрачно смотрел на него, когда он все-таки появлялся - через ночь или через десять ночей, это зависело от теплоты компании и настроения Глеба. Вадим каждый раз становился немного старше. Вадим барабанил пальцами по столу и нервно курил. Однажды, после пары опрокинутых рюмок, выяснилось, что пока Глеб мотался с какими-то неприлично юными и длинноволосыми созданиями на рейв-фестиваль в Питер, здесь в Москве Вадим успел съездить в морг на опознание. Глеб то злился, то смеялся, дразнил Вадима еврейской мамочкой и курицей-наседкой, помнится, даже паспортом раскрытым в пьяном угаре перед ним размахивал, тщась доказать, что совершеннолетний. Глеб снова и снова отключал телефон, чтобы не слышать привычного и беспокойного "ты где? за тобой точно не приехать?" Вадим никак не мог отпустить его. И он сам это понимал, и только морщился виновато, когда Глеб спрашивал о том, контролирует ли Вадим Яну так, как его, Глеба. И фраза "я же старший брат, ну..." звучала в его исполнении почти что диагнозом, чем-то, что с чем нельзя бороться, остается только смиряться и привыкать. - А я младший, значит, - заявил тогда Глеб, все еще похмельный и злой. - И мне положено делать разные там... - он повертел ладонью в воздухе. - Глупости. Он никак не ожидал, что после этой фразы Вадим быстро взглянет на него поверх чашки с чаем, а потом вдруг хрипло рассмеется и кивнет головой: - Да, положено. Потом, спустя несколько лет, когда все между ними было уже не просто плохо, а очень плохо, Глеб понял, чему Вадик так обрадовался тогда. Понял - и тоже рассмеялся, только с досадой. Вадику очень понравилась мысль о том, что Глеб - младший брат, творящий глупости. Это значило, что к его мнению можно было не прислушиваться - ну только если по мелочи, когда он к незаконченной песне помогал хвост прицепить или советовал, какой галстук надеть на очередную свадьбу или очередные же похороны. А в остальном, все дела решать можно самому. И песни их общие петь на таких вечерах, на каких Глеб никогда бы не появился, а если бы появился - то только для того, чтобы в какую-нибудь вазу фарфовую там нассать; и контракты гастрольные составлять, не считаясь с тем, что Глеб с Катей тогда еще собирались наконец-то на море вырваться, и так далее, и так далее. Если Глеб пытался выразить свое недовольство - Вадим смотрел на него, как на разбушевавшегося ребенка, а говорил с ним, как с подростком, который абсолютно необоснованно считает, что всегда и во всем прав. И спорить дальше не было никакого смысла, потому что спорить с тем, кто считает тебя неуравновешенным максималистом, означает только еще больше поддерживать это мнение. Глеб старался не срываться и не кричать, объяснять свою позицию четко, ясно и внятно, так, как всегда это делал Вадик, но не получалось, потому что на самом деле Вадик клал на его позицию большой и железобетонный. Тогда Глеб старался хотя бы вещами в него не бросаться, но несколько подарочных пепельниц все-таки полегли на поле брани. Вадим улыбался понимающе, видимо, помня о том, что младшим братьям положено делать глупости, а Глеб злился, и злость его росла и нарывала, и взорвался он в итоге из-за такой фигни, что даже близкие знакомые и друзья пальцем у виска крутили и обещали скорое примирение, и не объяснить было знакомым и друзьям, что фигня эта далеко не фигня, что всю жизнь эта фигня продолжается, не прекратится никогда, видимо, потому что Вадим - он старший брат. Глеб затянулся сигаретой и покачал в ладони чужой телефон. Разблокировал привычным движением руки, усмехнулся - Вадик за это время успел поменять телефон, но не комбинацию пароля, усмехнулся еще раз - на скринсейвере, оказывается, у него, словно у малолетнего фаната, был установлен логотип почившей в веках "Агаты Кристи". От нечего делать просмотрел журнал входящих и исходящих вызовов, убедился, что маме Вадим по-прежнему звонит каждые три дня, словно в студенчестве - с той только разницей, что в студенчестве мама контролировала его, а сейчас он контролирует маму; возраст все-таки, куча болячек, да и родные дети никак не угомонятся, все делят игрушки, принимают наркотики и почти падают с крыш... ну, или в заведенных машинах запираются, что, в принципе, почти одно и то же. В сообщениях не было ничего интересного, только безличные уведомления от роботов о вызове такси и переводе куда-то каких-то денег; не из того Вадим был поколения, чтобы общаться смсками, не то что дочка его, та, помнится, успевала одним пальцем и десятки сообщений набирать, непринужденно болтая о погоде и московских пробках. В плейлисте Глеб вообще ничего интересного не обнаружил - сплошная древность, Кьюр, Пинк Флойд и Раммштайн, все то же самое у Вадика было сначала на кассетах, а потом на дисках. Кое-что даже на виниле. Глеб зевнул, прикрывая телефоном рот, и покосился за окно, за которым уже расплывался в тумане молочно-белый рассвет. Вадим, наверное, шляется сейчас по местному садоводству, пугает местных собак, по старинке стерегущих особняки хозяев на пару с частными охранными предприятиями. А может, к Юле едет, стопанув на дороге какого-нибудь несчастного отца семейства, вынужденного засветло выезжать на работу в Москву; сидит, уперевшись лбом в автомобильное стекло, беззвучно шевелит губами, словно песню новую сочиняет, а на самом деле репетирует, какими словами будет с женой объясняться, убеждать ее, что он не псих, а так... совсем немножечко ебанутый. Или в магазин круглосуточный завалился, обаял тамошнюю продавщицу из дружественной южной страны и убедил ее продать ему бутылку сорокоградусного душевного спокойствия; ему даже врать в таком случае не пришлось бы, рассказа про уход жены вполне бы хватило, глаза же у него виноватые донельзя, любая женщина растает. И сидит теперь на какой-нибудь общественной лавочке, вспомнив, как вскрывать бутылки ключами, смотрит на этот же молочно-белый рассвет, думает о пиздеце, который творится в его жизни. Пиздец не пройдет, но зальется алкоголем, дышать станет легче и будет почти не больно нигде, кроме... Между ног болеть будет, как ни странно и ни смешно. Такие порезы - они долго и мучительно заживают, натираются вечно, воспаляются, это Глеб по себе знает. А Юля сидит где-то в загазованной Москве, возле окна, смотрит, как автомобили уже начинают выстраиваться в пробки, дышит так, словно только что вынырнула из глубины, уже не вытирает мокрых глаз. Перескакивая с одного на другое, торопливо, словно боясь не успеть или пропустить что-то, она рассказывает подруге, какой-нибудь вечной слушательнице чужих драм, как ей тяжело и страшно в последнее время жить с Вадимом. Подруга, поднятая по тревоге ночным звонком, совсем не злится - женская дружба, разумеется, это свято, а мужики, разумеется, все козлы, - героически старается не зевать и с осторожным звоном разливает по бокалам остатки красного вина. У Юли тоже ничего не пройдет, но вино закутает ее приятной пьяной дремотой, и Юля, всхлипнув последний раз, вырубится на гостевом диване. А когда проснется - дышать будет легче, и будет почти не больно нигде, кроме... Тоже будет болеть между ног. Вадим был пьяный и запутавшийся в своих отношениях с Глебом, он точно ее не жалел. Глеб же тусит тут, в огромном и пустом доме, словно сошедшем с глянцевых картинок в каком-нибудь каталоге для ремонта, держит в руке чужой телефон и, как ни странно, единственный не пьет сейчас. Впрочем, это можно достаточно легко исправить. Но вместо того, чтобы подниматься и идти разыскивать недопитое, Глеб позвонил Юле - просто для того, чтобы проверить, насколько верны его догадки. Юля ответила быстро: - Слушаю. - Привет, - сказал Глеб. - Вадик, давай не сейчас, я прошу тебя... - Это не Вадик, - Глеб совсем забыл о том, что по телефону их с Вадимом голоса звучат совсем одинаково, еще хуже, чем в записи. - Вадик ушел. - Как ушел? - Юлин голос моментально изменился, стал из усталого и апатичного напуганным и встревоженным. - Куда ушел? - Да откуда я знаю. Обиделся и хлопнул дверью. Ты не переживай, он пройдется, голову проветрит, сделает, - Глеб усмехнулся, - пару глупостей, и вернется. Юля помолчала. Потом вздохнула: - Ну, тебе лучше знать. Звонишь-то зачем? - Узнать, можно ли друзей позвать в освободившуюся хату. Шутка была так себе, но Юля рассмеялась. - Как ты? - спросил Глеб. - А то сбежала в ночь холодную... - Психанула, - недовольно признала Юля. - Я ж только решила, что у нас с Вадиком что-то налаживается, а потом выяснилось, что это опять ты со своим безумием. - Ну спасибочки. - Не обижайся, - Юля сделала паузу, словно ждала от него уверений в том, что он и не думал, привык и все нормально. - Я просто ревную. К лицу прилил такой жар, что пришлось закрыть глаза, словно Глеб снова был одиннадцатилетним школьником, который среди вещей старшего брата нарыл журнал, явно для одиннадцатилетних школьников не предназначенный: - В каком смысле? - нарочито небрежно спросил он. У какой бы из подруг Юля сейчас не была, подруга эта явно не скупилась на алкоголь. Ничем другим, кроме опьянения, Глеб не мог объяснить следующий ответ: - Во всех. Он рассмеялся и тут же прервал сам себя глубокой затяжкой. Получилось неудачно - он закашлялся и кашлял долго, надрывно, так, что на глазах выступили слезы. Наспех вытерев их, Глеб сказал, желая убедить в этот то ли Юлю, то ли самого себя: - Да ну тебя, Юль... Это не то, что ты думаешь, - фраза была шаблонной, типичное клише из голливудских фильмов, но ничего лучшего он сейчас не смог изобрести. - А что это? - спросила Юля со странным и непонятным вызовом в голосе. - Расскажи же мне, что это значит, когда у моего мужа почти шесть месяцев нет никаких сексуальных желаний, - она замолчала, и Глеб готов был поклясться, что только для того, чтобы сделать еще несколько глотков, причем прямо из бутылки. - А потом я оставляю его с тобой, и когда возвращаюсь, он уже готов на все! Только на бедрах у него почему-то порезы! Такие же, как у тебя на руке! - Юль, - осторожно сказал Глеб, думая, как объяснить за несколько минут Юле то, что он самому себе вот уже несколько лет объяснить не может. - Мы многое пережили вместе, мы же братья... - Это ты его резал? - Да. - Давно ты так делаешь? - Первый раз, - честно сказал Глеб, и осмелел от этой внезапной правды, заговорил громче: - Это было впервые, Юля! И вряд ли это когда-нибудь повторится, потому что мы разговариваем-то с трудом! - А для этого не обязательно разговаривать, - усмехнулась Юля. - Ну, знаешь... Глеб внезапно понял, что возразить Юле он не может. Что любое ее подозрение сейчас будет правдой. Той правдой, которую они с Вадимом вот уже почти тридцать лет скрывают друг от друга, шифруя в песнях или в порезах на руках и бедрах. Пришлось врать на опережение: - Юль, между мной и Вадимом никогда не было ничего такого... сексуального. Всякое было, да, но... Но они всегда отступали в самый последний момент. Юля хмыкнула в трубку, видимо, не поверив. - Просто, - продолжил Глеб. - Просто мы по-другому, видимо, не можем. Мы сегодня в первый раз нормально поговорили, без всякого... - Почему? - Да кто его знает, - Глеб зажал трубку ухом и освободившейся рукой потянул за конец бинта, обнажая длинные темно-красные порезы. - Видимо, нам просто необходимо причинять друг другу боль, - усмехнулся он. - Может, если бы я тогда дал ему в глаз, мы бы сейчас собирались в тур. Юля невесело рассмеялась: - Может, стоило? Глеб улыбнулся в ответ: - Как видишь, я более действенный способ избрал. Глаз бы за пять лет точно зажил. Глеб отобрал у него то, ради чего Вадик просыпался каждое утро почти тридцать лет. Лишил его музыки, аплодисментов и оваций. Лишил даже права на приятные воспоминания, заставив каждое из их отдаваться болью. - Сука ты. - Ага, - легко согласился Глеб. - Но ты не переживай, ты же не со мной живешь. А Вадим если и ебнутый, то намного меньше, цени это. - Спасибо, - сказала Юля. - Он давно ушел? - Минут через сорок после тебя, - отозвался Глеб. - Мы поговорили, потом он меня спать послал, я уже подумал, что все... - он оборвал сам себя на полуслове. - Глеб? - Блядь, - он вскочил на ноги, предрассветная расслабленность тут же куда-то испарилась, сердце тревожно забилось в висках. - Юль, он где в прошлый раз это делал? В гараже? - Да, - Юля услышала, как изменился его тон, тоже испугалась, кажется, даже уронила что-то. - Глеб, что случилось? Вадим не хлопнул дверью в пылу ссоры, как обычно делал это Глеб, сбегая вот так вот в никуда. Они вообще не ссорились этой ночью, только лениво разговаривали о том, что и как в их жизнях пошло наперекосяк. Потом Вадим убедил Глеба, что все хорошо, и был таким спокойным, что Глеб по привычке в это поверил и ушел спать. И тогда Вадим хлопнул дверью. Он принял решение. То, о котором предупреждали психиатры, то о котором Глеб должен был догадаться сам. Он должен был караулить его. Он сам сотню раз переживал этот миг внезапного спокойствия, когда все становилось вдруг ясным и уже неважным, он должен был понять. Вадим каждый раз успевал остановить его у самого края. А Глеб проспал, упустил, вот же... Влезать в кроссовки было некогда, Глеб выскочил на улицу босиком, и тут же угодил ногой в вязкую и хлюпающую грязь: - Юля, а скорую в ваши ебеня как вызывать? - Да что случилось-то, Глеб? - Скажи просто! - рявкнул он, и Юля, которая уже поняла, что происходит что-то страшное, диктовала адрес, и Глеб повторял его про себя, стараясь запомнить, а сам шел по влажной траве к гаражу, водил глазами по участку, и ждал, что вот сейчас он увидит что-то страшное, непоправимое, и некого в этом будет обвинить, кроме себя самого, никакие болезни и боги не будут ему оправданием. Сидел, мечтал, раздумывал, с Юлей любезничал... если Вадик оказался достаточно решительным, скорая здесь уже не поможет, придется звонить ментам, чтобы что-то делали, приезжали, забирали куда-то, блядь... Дверь гаража была тяжелой, одной рукой ее открыть не получилось, и Глеб, не раздумывая, отбросил в траву телефон, из которого что-то кричала, захлебываясь рыданиями, Юля. Он зажмурился, прежде чем шагнуть в темноту. Вадим поднял на него глаза. Усмехнулся: - Ты пришел все-таки. - Бля, - выдохнул Глеб. - А ты живой. С плеч, действительно, словно свалилось что-то огромное и тяжелое, и Глеб сделал пару шагов навстречу Вадиму, но ноги ослабели, его повело в сторону, и пришлось опуститься на бетонный пол. - Что такое? - забеспокоился Вадим, а Глеб покачал головой: - Ничего... я уже похоронил тебя, считай. Вадим спрыгнул с капота машины, протянул ему руку. Цепляясь за нее, Глеб поднялся и только оказавшись в теплых и сильных объятиях, вдруг понял, что дрожит. Вадим ничего не говорил и не спрашивал - он просто держал его рядом с собой, и Глеб слушал его тяжелое дыхание, ощущал, как колотится сердце, и хотя эти звуки были доказательством того, что страх был напрасным, ужас все равно не отпускал, висел в груди тяжелым и холодным камнем. - Ладно, - сказал, наконец, Вадим и легким движением оттолкнул Глеба от себя. - Хорошо, что ты пришел. Глеб, чтобы не упасть снова, на всякий случай оперся рукой о стену гаража: - Я не сообразил сразу... ты же умирать сюда пришел, да? Странно было задавать этот вопрос вот так - будничным и вежливым голосом, словно спрашивать о планах на день или о впечатлениях от нового трека бидвоечников. - Да, - кивнул Вадим. Шагнул к выходу, поманил его за собой. - Пошли отсюда... бля, да что ж ты босиком-то... - Да я как понял, метнулся, как ошпаренный, какое тут... - Хочешь, стой здесь, я принесу... - Да нет, зачем... Они почему-то не договаривали фразы, словно две испорченные пластинки. Глеб поморщился, снова шагнув на влажную и хлюпающую дождем траву. - Телефон твой, - он нагнулся, подбирая его с земли. - Там Юлька, наверное, совсем с ума сошла, позвони ей, что ли. Вадим быстро взглянул на Глеба и набрал номер. - Юль, - сказал он в трубку. - Что? Да нет, это я. Да, Вадим. Ну, одинаковые, братья же... я живой, все хорошо. Он зря запаниковал. За сигаретами выходил. Угу. Да, да, все хорошо. Юль, давай ты приедешь и мы поговорим? Ну не по телефону же. Да. Я тоже тебя люблю. Он повесил трубку именно в тот момент, когда они вернулись в дом, и Глеб принялся ожесточенно вытирать о модный ковер мокрые ноги. - Рыдает, - сказал Вадим, глядя, как под ногами брата медленно умирает ковер. - Просит прощения и клянется в любви. - Женщины, - усмехнулся Глеб. - Я за сигаретами ходил, если что. - Ну естественно, а то она вычтет за этот эпизод из моей зарплаты няньки! Вадим усмехнулся и шутливо толкнул его кулаком в плечо. Глеб ответил, и некоторое время они легко боксировали в коридоре, словно играли в драку, и это было одновременно глупо и трогательно, и тяжелый страх отступал с каждым встреченным улыбкой взглядом. Потом Вадим прошел на кухню, и вскоре оттуда раздался рык закипающего чайника. Рассвет уже красил небо в розовый и золотой, когда они вышли на крыльцо с двумя огромными чашками - каждая размером с небольшую кастрюлю, - и уселись в удобные плетеные кресла. Одновременно закурили, глядя на небо. - Как ты хотел? - спросил Глеб спустя время, когда солнце уже встало, обещая теплый и ясный день, который высушит траву на лужайке и превратит Подмосковье почти что в средиземноморский курорт. - Не в машину же снова? Вадим покачал головой: - Нет, повторяться - отстой. - Сказал автор "ностальгических концертов", - не преминул его поддеть Глеб. - Не начинай. - Хорошо, - Глеб отхлебнул чай. - Как ты собирался себя убить, Вадик? Вадим отставил чашку и выгнулся. Залез ладонью в задний карман джинсов, вытащил оттуда небольшой прозрачный пакетик. - Вот, - сказал он. - Решил, что в последний раз уже можно. - Романтично, - признал Глеб. - Угу. Только я оделся, ушел, а потом подумал... что если бы это был ты, а не я, я бы обязательно за тобой вдогонку бросился. Решил подождать немного, дать тебе шанс, - он улыбнулся. - Шанс побыть мной. - Ну-ну, - хмыкнул Глеб. - Ага. Когда понял, что не прокатит, уже как-то... - Вадим помолчал. - Сидел, думал. А потом ты-таки пришел. - Я просто почувствовал, что ты собираешься употреблять без меня. Вадим невесело рассмеялся. Когда-то, на самой заре зависимостей, ремиссий, рецидивов и срывов, они, неприлично молодые тогда, действительно делали это только вместе. Лежали рядом на одном продавленном диване, голова к голове, лениво делились впечатлениями. Глеб рифмовал их, путаясь в окончаниях слов и в длинных волосах брата, наутро записывал, показывал Вадиму, и тот не мог поверить, что уже слышал все это вчера. А потом опиаты встроились в систему обмена веществ, так, что без дозы, казалось, даже вдохнуть было невозможно, и стало абсолютно наплевать - с кем, когда, где и что, лишь бы только... Глеб покачал в своей керамической кастрюльке-чашке успевший остыть чай. - Поделишься? - спросил он. Вадим вопросительно приподнял бровь. - Смертельная доза пополам - это просто доза. Тем более, если не в вену. - Не боишься? - Кого? - усмехнулся Глеб. - Снейка? Да мы по разу всего, это же не считается... Вадим ничего не ответил. Просто открыл пакетик. Глеб отставил чашку и придвинулся вместе с креслом к нему поближе. Вадим облизнул палец, и глаза у него загорелись темным, страшным, почти эротическим желанием. Глеб поерзал на кресле в нетерпении. - Дай мне, - попросил он, когда палец брата облепили белые крупинки. Вадим удивленно на него взглянул: - Чего. - Первый раз мне, - повторил Глеб. - Я же младший, - он распахнул губы в ожидании, а Вадим хрипло рассмеялся. - Младший, - повторил он. - Ты щас на птенца какого-то ебанутого похож. Глеб не стал дожидаться, пока он поймет или решится, подался вперед, обхватил губами его палец, закрыл глаза, чувствуя, как Вадим проводит им по его небу, заставляя порошок впитываться в кровоток, разбегаться по телу. - Чего? - спросил он, с закрытыми глазами чувствуя на себе жадный взгляд Вадима. Легко прикусил его палец, не выпуская изо рта, причмокнул и повторил: - Чего? - Ничего, - буркнул Вадим. С какой-то нервной поспешностью он отдернул руку и вытер ее об джинсы. - Моя очередь. - Твоя, - легко согласился Глеб, смачивая слюной свой палец и опуская его в пакетик. В креслах было неудобно, и они перебрались обратно в спальню, на кровать. Повалились на нее, уже придавленные тяжелой героиновой негой, взялись за руки, сплели пальцы. - Пиздец, - с трудом выговорил Вадим. - Я же щас... мог дохлым валяться. - А вот хуй тебе. Несмотря на то, что Вадим перезвонил сам и уверил, что все хорошо, Юля не смогла остаться у подруги, хотя та убеждала, что метро все равно не работает, на машине Юля не поедет - выпила, и может выпить еще, благо в шкафу стоит бутылка Шардоне, подарили когда-то на день рождения. И вообще, в зеркало эта Юля себя видела, вся морда лица опухшая и зареванная, ну куда такую в люди, не каждый же день встречаемся. Юля извинялась и оправдывалась, обещала, что в следующий раз обязательно, то и дело косилась на экран телефона, ожидая звонка из такси, спешно красилась перед зеркалом одолженной тушью и помадой, чтобы не выглядеть совсем ужасно. В какой-то из бесконечных пробок она задремала и проснулась уже за городом. Солнце щедро лило лучи на свежую листву деревьев, отражалось в лужах, рассыпаясь бликами, мир был красивым и ярким, словно картинка из детской книжки, даже пронесшаяся мимо электричка была блестящей и очень симпатичной. По радио звучала какая-то жуткая попса - Вадим бы обязательно попросил выключить, - восторженные вопли о безумно счастливой любви. Юля промолчала, только ногой принялась стучать - то ли в такт, то ли от нервов. Дверь была не заперта, лишь небрежно прикрыта, на крыльце, на столике, стояли две чайные чашки. Юля поднесла одну из них к носу - внутри действительно был чай. - Вадим! Никто не ответил. - Глеб! Она нашла обоих в спальне. Они спали на кровати, с которой несколько часов назад ушла Юля. Они держались за руки, и голова Глеба лежала на груди Вадима. В такой позе им полагалось быть еще полностью обнаженными. Но оба были одеты. Юля некоторое время стояла в дверях спальни, наблюдая, как они спят, как Вадим спокойно и мерно дышит, как по-хозяйски держит руку Глеба в своей руке. Потом развернулась, прошла на кухню. Поставила чайник и улыбнулась сама себе, вспомнив слова Глеба: "между нами нет ничего такого... сексуального." Она пыталась убедить себя, что нет ничего ненормального в том, что эти двое спят сейчас на одной постели, переплетясь телами. Они братья, они сто лет не виделись, у них сложные отношения, их внезапному сближению нужно только радоваться. Радоваться не получалось. Было страшно. Юля вышла на крыльцо, собрала чашки и остатки сигарет, сгрузила в раковину со страшным грохотом. Открыла воду и принялась мыть чашки, тайно ожидая, что сейчас со спины неслышно подойдет Вадим и скажет, чтобы она бросила эту посуду. Чайник щелкнул, выключаясь. Вода капала с рук, оставляя за Юлей дорожку из капель. Вадим не проснулся, а Глеб приподнял голову с его груди, посмотрел на нее мутными голубыми глазами: - А Юля, шумишь... - он не договорил, зевнул и снова закрыл глаза. В чашке взметнулись подхваченные кипятком чаинки. Юля взяла чашку и вышла на крыльцо. Утро было красивым. Капли ночного дождя блестели в траве, бусинками висели на тонких нитях паутинок, разбрызгивая по участку солнце. Чирикали птицы, перелетая с ветки на ветку, где-то у соседей громко смеялся ребенок. На дорожке остался заметный отпечаток босой ноги, и Юля могла только догадываться о том, что происходило здесь чуть раньше. Она уселась в кресло и поднесла к губам кружку с чаем. Уезжать второй раз было глупо, да и машина осталась в Москве. Да и не случилось, в общем-то, ничего страшного, просто ночь была бурная, вот они и уснули, а вся эта ревность, жгучее ощущение того, что она Вадиму не нужна при условии, если рядом с ним Глеб - все это от лукавого. От Глеба, то есть. Она невесело рассмеялась в тон своим мыслям и сделала большой глоток.