Дикая Пустошь

      Воспоминания Ника Валентайна ускользали — он осознал это, когда не смог вспомнить учёбу в академии; помнил лишь рамочку с дипломом, что стояла в шкафу, и встречу на десятилетие выпуска. Родители ещё стояли перед глазами, однако те оставались стариками: детские воспоминания тоже полностью стёрлись. Он проживал один день, жертвуя днём из жизни Ника, постепенно вымещая его в забвение, и думал: что же случится, когда от Ника вообще ничего не останется? Кем он станет?       Возможно, когда он забудет лицо Дженни, то сможет освободиться. Возможно, он станет пустышкой без цели. Чужая жизнь устанавливала жизненные приоритеты, он пользовался знаниями Ника, чтобы жить самому, но что случится, когда это всё исчезнет? Изменится ли вообще что-то?       Было слишком много вопросов и мало ответов. Ник-синт глядел на своё отражение в зеркале часами, пытаясь под серой, точно у полуразложившегося мертвеца, оболочкой рассмотреть хоть какие-то изменения. Почему-то он, чисто по-человечески, решил, что они бросятся в глаза.       Нет, безумие подкрадывалось медленно, точно хищный зверь; оно обладало холодным и расчётливым разумом — человеческим.       Он не знал, что можно было сделать. Да, он достаточно стар, по меркам людей, чтобы страдать от склероза или болезни Альцгеймера, однако ни один врач не мог бы подсказать нужное лечение. Здесь нужен инженер — в идеале, из Института. Единственным учёным, которого он знал, был Вёрджил, но тот даже себе помочь не мог.       «Эти учёные… на них нельзя положиться. Даже работодатели из них паршивые. Как рабовладельцы, как кредиторы — да, легко. Было бы что предложить, Никки».       Он дёрнулся, как от удара током, не понимая, сказал ли он это вслух или же услышал где-то в глубинах сознания. Вирус внедрился в синтетическую начинку накрепко — не вытравишь, не откатишь настройки, не вырежешь ножом — разве что вместе с жизнью, но пока он был не готов идти на такие радикальные меры. Ни синт, ни человек — а их всегда было двое — не позволят себя убить.       Был ещё один вариант: снова уломать на сомнительные манипуляции доктора Амари. Ник давно подозревал, что проблема родилась в Доме воспоминаний, когда он вызвался, осознавая риск, добровольцем для передачи воспоминаний с чипа Келлога. Судя по всему, он осознавал опасность не до конца.       По пути в Добрососедство он размышлял о причинах и следствиях, строя самые пессимистические прогнозы — как свойственно только напуганным людям — и мысленно уже прощался с рассудком. В какой-то момент он приказал Нику Валентайну не паниковать — и тут же вернул контроль. Чтобы сконцентрироваться и без происшествий добраться до Амари, он решил вспомнить что-нибудь из любимых стихов.       Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,       Над старинными томами я склонялся в полусне,       Грезам странным отдавался, — вдруг неясный звук раздался,       Будто кто-то постучался — постучался в дверь ко мне…       Он невольно усмехнулся: всё-таки неудачный он сделал выбор: Эдгар По способен разве что тревог прибавить, когда и так на каждый шорох оборачиваешься, вскидывая пистолет. Однако Ник ничего не мог с собой поделать: писатель из девятнадцатого века будто видел его душу насквозь, писал о нём и ни о ком другом. Возможно, Ник искал между строк ответы или хотя бы подсказки — он почти смирился, что его душа заперта в тени чужой личности. Или он думал о Дженни? Осталось лишь разобраться, кто такая Дженни…       «Люди всегда стремятся к тому, что не смогут даже удержать в руках, нам всегда мало, Никки. Мы — пожиратели пространства».       «Это, верно, — прошептал я, — гость в полночной тишине,       Гость стучится в дверь ко мне».*       Он толкнул дверь Дома воспоминаний и замер на пороге. Великолепная Ирма покачала головой и приподнялась с красной кушетки, чтобы поприветствовать гостя.       — Ник, дорогой, пожалуйста, не врывайся так: люди будут нервничать, — мягко сказала она.       Ирме было неведомо, что в этот миг на её глазах он отчаянно боролся за свою жизнь, даже Ник-человек — калека без половины воспоминаний — не терял надежды. Отгремела величайшая битва, затратив всего несколько мгновений, и программа личности была переписана.       — Детектив? — послышался неприятный, прокуренный голос доктора Амари. — Вы что-то хотели?       Мысль о куреве была так заманчива…       — Нет, док, просто сигареты тут забыл. Может, в капсуле обронил.       — Но вы были здесь несколько недель назад…       Раньше они жили под железной черепушкой вдвоём: Ник-до-войны и Ник-дубликат. Теперь же грубо вмешался третий — и не то чтобы Ник не приглашал его. Келлог просто решил погостить навсегда, а не только на несколько минут, в угоду своему убийце.       Не изобразив даже видимость поисков, он молча развернулся и вышел обратно на пыльные улицы Добрососедства. Нужно было увести чёртова синта подальше от учёных и любого, кто мог к нему прислушаться — и лучшего места, чем Содружество, найти было сложно. Валентайн будто специально держался поближе к людям, поближе к их страхам. Может, он и запудрил им мозги, подкупив служением, как всякий послушный робот, но всё же не изменил отношения к синтам в целом: если хоть кто-то почует изменения в его поведении, то сразу пристрелит, не станет разбираться.       Поначалу было интересно, даже увлекательно: Келлог испытывал новое тело на прочность, пока от него не отвалилась какая-то мелкая штуковина. Почти так же он износил своё старое тело — старость была виновата где-то наполовину, — поэтому пришлось угомониться, ведь никогда не знаешь, как скоро найдёшь очередную замену. Мозг работал стабильно и без всякого кофеина или сна. Он был идеальным — ровно несколько дней.       О да, он думал о Норе — даже чаще, чем желал закурить. В старом синтетическом теле, в котором ещё до него не хватало каких-то важных деталей и кожного покрова, он потерял все чувства. Курил — не чувствуя ни запаха табака, ни горечи на языке, ни жжения в горле. Пил — и виски выплёскивалось из разорванного горла на тренч. Датчики считывали сухую информацию, переносили в синтетический мозг, даже не имитируя ощущения. Что взять с первого синта в Институте? Вряд ли инженеров заботило, сможет ли он кайфовать.       Синтам не нужен отдых, не нужен и сон, а ночью быстро становилось скучно. Уже Келлог, не Ник Валентайн, глядел в зеркало, касался пожёванными, словно крысами, пальцами серой кожи, дёргал её за выступающие края рваных ран, борясь с желанием содрать её полностью — лишь бы не видеть это дерьмо вместо лица. Всё, что он делал ночью, — смотрел, как спит Нора.       Он бы сломал ей шею без особых усилий — что старыми, что новыми пальцами. Эти движения никогда не покинут его память, даже если чистая плёнка — или что там внутри? — снова закончится в голове Ника. Мысли о мести жгли всё проржавевшее нутро: он бы жил дальше в своей мясной начинке, пусть и старой, не застрял бы в куске железки с облезшей рожей, если бы не они с Валентайном. Впрочем, второй уже поплатился за то, что посмел залезть ему в голову. Следовало убить её, когда была возможность, благо теперь уже никто не сможет остановить его руку.       Задушить во сне — слишком просто, слишком… щедро. Ей бы понравился лик смерти — лучший друг, похожий на полуразложившийся труп, улыбающийся и уже — теперь точно — мёртвый, безвозвратно стёртый из реальности. Кто-то рассказывал из институтских, что довоенные люди боялись оживших мертвецов — было бы интересней устроить настоящее шоу с разоблачением, а не просто накинуться со спины. О да, им будет очень весело вдвоём.       Нора заворочалась, не размыкая глаз, будто почувствовала неладное.       — Спи, красавица, — прошептал Келлог бледными губами Ника Валентайна и запустил лишённые покровов пальцы в разметавшиеся по подушке волосы, но не смог ощутить их тепло.       Синты носили лица людей, Келлог же теперь носил лицо синта — у судьбы было дерьмовое чувство юмора в тот день, когда Валентайн подключился к капсуле воспоминаний. Разве что в кошмаре мог произойти такой неравный обмен, но Келлог не смел жаловаться: третий шанс в жизни практически не выпадает.