Дикая Пустошь

В тишине отчётливо слышится тихий плеск — то кровь капает в заботливо подставленное ведро; точно песчинками в часах, отмеряет жизненные силы подвешенного вверх ногами рейдера. Способ добычи материала для работы ещё несовершенен, но Пикман с удивительной скрупулёзностью подбирает самый удобный и чистый. За пределами галереи его руки несут смерть, заживо выдавливают красную гниль из тел, но внутри — вдыхают красоту в разрушенный, омертвевший мир, где чувства давно атрофированы, а желания сводятся к основным потребностям. Утончённой душе Пикмана, рождённой старой и уставшей, не подходят цели животных. Он знает, что искусство без страданий невозможно: только хорошая встряска способна пробудить человечность в затуманенных глазах ныне живущих, мертворождённых, ничего не жаждущих душах. Убив же тех, кто возрождение на корню душит, Пикман окажет городу неоценимую услугу. Его галерею рейдеры пусть и ищут, но без энтузиазма. Ведро с кровью отставляется в сторону, но телу находится применение и дальше. Облачившись в защитный костюм, Пикман брезгливо оценивает сырьё и прикидывает, как его ещё можно спасти. Сифилис — один из самых распространённых среди рейдеров недугов — уже вовсю глодает лицо. Кожа легко продавливается, и палец проваливается внутрь. Трудно сказать, испортил ли Пикман экспонат или же, наоборот, преобразил. Хирургическая пила привычно ложится в сильные руки. Шейные позвонки с хрустом отделяются, и Пикман оценивающе крутит отрезанную голову в руках. Крови практически нет, но на резиновых перчатках всё же остаются тёмные разводы. Грязь одна, но ещё больше её в нутре; существо в его руках безобразно. Голова отправляется на полку к другим таким же — высушенным, с перекошенными лицами. Подумав немного, Пикман втыкает пластмассовую ромашку в разъеденный сифилисом нос и усмехается. Первые солнечные лучи пробиваются сквозь щели в забитых досками окнах, освещая уже почти готовые скульптуры. Благодаря новой находке у Пикмана теперь достаточно кистей, чтобы сложить из них кошмарный ангельский нимб, где пальцы изображают языки пламени. На почётном месте красуется мумифицированная голова одного из лидеров рейдеров с ветвистыми рогами изломанных девичьих рук. Багровые синяки вокруг незаживающих дыр от инъекций говорят о многолетней, губительной зависимости. Такие руки не дарят ласку, не творят красоту — только забирают и ломают, — однако здесь, в клетке выставки, всё преображается во что-то большее, чем мусор, который и на корм мутантам вряд ли сгодится. Грязная, отравленная радиацией и химией кровь рейдеров высушена по мере возможностей — Пикману не хочется потерять уникальных свойств пигмента, однако в самом процессе кроется ритуал очищения. Чтобы получить однородный цвет, в получившийся бурый порошок следует добавить масла и долго растирать — с усилием, но аккуратно, нежно, почти заботливо. Хватит неверного движения, и консистенция нарушится, краска потрескается, как только застынет. Однако Пикман контролирует дыхание, каждый мускул и скрупулёзно подсчитывает взмахи гранитного пестика. Кажется, ничто не может вывести его из себя в этот момент. В палитре десятки оттенков красного — истинного цвета пустошей, — от охры, корней алканны, хны, что отдаёт ржавчиной, металлической кровью, до гематита, «кроваво-красного» минерала насыщенного цвета. Довоенные люди подменяли живое мёртвым, неорганическим, поэтому ядовитая киноварь давно заменена на химический аналог, и Пикману остаётся только мечтать о натуральной ртутной основе. Опасность его не пугает: воздух и так пропитан отравой с разрушенных фабрик, приторным смрадом гниения, а земля — радиацией. Однако главный ингредиент всегда в достатке — сколько рейдеров ни гоняй, новые приходят снова и снова, будто нормальные люди выродились. Возможно, так скоро и будет: монстры злорадно скалятся с готовых картин, словно что-то знают, и глаза их наполнены радиоактивным пламенем. На мольберте ждёт своего часа девственно-чистый холст — один из уцелевших после войны не иначе как чудом, а перед глазами стоят лики зла, воцарившегося на улицах некогда покорённого людьми города; теперь оно заполняет старые катакомбы и замирает на стенах тёмными силуэтами по форме сожжённых в ядерном огне. Тишина лишь кажется мёртвой — так хищник поджидает очередную жертву, чтобы вцепиться в плоть зубами, — поэтому Пикман осторожно скользит между гранями реальности и безумия, перенося что-то живое в опустевший мир при помощи мёртвого. Он орудует кистью, точно кинжалом — элегантно и чисто, чтобы не испачкать бежевый костюм и рубашку. Только костяшки в мелких порезах напоминают о частых сражениях: искусство, как и бой, он принимает как что-то личное. Линии тонкие, словно порезы, и белизна лопается, истекая оттенками красного: бледно-розовый фон — кровавый рассвет над Бостоном; насыщенный бордовый — рельефная плоть; венозный, тёмный — глаза, клыки, рога, иглы и когти. В основном из крови выступают лица, но иногда монстры являются во весь рост — застывшие в полоборота, будто замеченные украдкой. Таким нельзя смотреть в глаза долго, иначе можно перенять их облик. Пока что Пикману удаётся держать их за рамами картин, в плену галереи где-то на задворках Норт-Энда, но лики зла всё множатся, и конца им не видно. Человек, возомнивший себя творцом, может создать только монстра — так было до войны, и Пикман не становится исключением. Он не питает иллюзий, когда сцеживает кровь из трупов или придаёт им новые, искажённые формы: мир давно сгнил, обезумел, и Пикману, как художнику-реалисту, остаётся лишь следовать за ним.