Неотвратимость

Для Габриэля утро началось с головной боли. Злой из-за неё и того, какой мерзкий привкус застрял в горле, он беспощадно разбудил священника и сказал, чтобы тот собирался. — После завтрака едем. Если хочешь попрощаться с коллегами в госпитале, тебе стоит поторопиться, — скупо добавил он. Пытаясь хоть немного прийти в себя, Варгас сложил вещи в сумку. Новая экипировка была функциональнее, но тяжелее. Даже специальная маска, которую он на днях забрал из мастерской, давила весом на переносицу. Она больше походила на фильтр для фабричных рабочих и за счет сетки должна была спасать от заразы при встрече с нахцерерами. Дышать в ней было гораздо легче, чем в плотном старом шарфе. Но выглядел Хантер, как солдат-гвардеец с довольно специфическими сексуальными предпочтениями. Пока Даниэль пропадал в церкви, охотник спустился к лошадям. Голиаф, как и всегда, был в порядке и рвался в дорогу — стоило Варгасу приблизиться, как тот нетерпеливо сорвал с него шляпу. А вот Наама, меланхолично жующая сено, выглядела слабой и даже больной. Когда охотник подошёл к ней, рядом возник конюх и вежливо поинтересовался, насколько далёкий путь предстоит проделать на этой лошади, а, услышав ответ, в сомнениях покачал головой. — Не думаю, что она выдержит такое путешествие, — сказал он. — Она плохо ест и очень много спит. Дорога сюда её так вымотала, что до сих пор отойти не может. Но я могу предложить вам замену! Конюх провёл Варгаса к стойлу, за оградой которого сверкал недовольным взглядом высокий серый конь. — Тут на днях одного солдата зарезали, а этот мальчик остался, — конюх потянулся и ласково потрепал коня по холке, но тот в ответ мотнул головой и раздражённо фыркнул. — Молодой, сильный, выносливый. Сколько угодно миль проедет. Габриэль кивнул, стараясь не смотреть в заискивающие глаза конюха, без лишних разговоров расплатился за нового скакуна и приказал запрячь лошадей через час. Вскоре Марлоу вернулся из госпиталя и, забрав свои вещи из комнаты, спустился в трактир. Хантер ждал его за одним из столов, низко надвинув шляпу на глаза, но священник, сев напротив, всё равно заметил, какое у того постное выражение лица. Тяжело вздохнув, Даниэль покопался в сумке и достал небольшую баночку с очень мерзкой на вкус настойкой. — На, выпей, — вручив её охотнику, Марлоу пояснил сухо: — От головной боли. — Спасибо, — поблагодарил Варгас таким тоном, что лучше бы вообще ничего не говорил. Они позавтракали в молчании и, подхватив сумки и оружие, пошли в конюшню. Священник огорчился, узнав, что Нааму придётся оставить, он успел к ней привыкнуть, но так для неё было лучше — слишком уж тяжело лошади давались длительные путешествия. Они с Марлоу были в этом похожи, — их выносливость оставляла желать лучшего, вот только Даниэля так просто было не заменить. Чем дальше они уходили от Долины Надежды на юг, тем лучше выглядела местность. Даже пасмурное небо и редкие опустевшие деревеньки не портили картину: поля по мере приближения к Нортгемптону, в котором была до сих пор работающая железнодорожная станция, становились более ухоженными, дороги — накатанными, а населённые пункты — богатыми. Уже южнее Дерби сложно было найти валяющихся под кустами трупы или почуять запах мертвечины, а ближе к столице действовали постоянные отряды правительства и группы молодых охотников, которые добивали редких монстров, пробравшихся к Лондону, и зачищали могильники. Когда-то и сам Варгас занимался подобной чушью — бегал по лесам, собирая ветки, засыпал и поджигал трупные ямы, а потом всё по кругу. Жалование за такую работу было крошечным и выдавалось с постоянными задержками. Вспоминать те времена было не особо приятно, но мысли сами несли Хантера в прошлое. Всё равно никаких других занятий у него не было: путь был скучным и тихим — говорить Габриэлю со священником было не о чем. А пока Варгас молчал, Даниэль пытался наладить контакт с новым конём. Тот явно относился к незнакомому наезднику с большим подозрением, но хотя бы не пытался его с себя сбросить. Удивительно, но серый конь оказался даже более суровым, чем Голиаф, с которым священник подружился в первые пять минут. Этот же недовольно фыркал и не реагировал ни на ласку, ни на имена, которые перечислял Марлоу. Когда Даниэль убедился в том, что сейчас любые его старания будут бесплодны, и с новым конём их примирит только время, у него снова появилась возможность без конца прокручивать в голове отрывки их с Варгасом разговоров и искать, в какой момент всё пошло не так. Вероятно, с самого начала. Возможно, они были в принципе несовместимы, но в это Даниэль верить не хотел. Должен был существовать какой-то способ найти общий язык. Взаимное упорное молчание сводило с ума. Хотя Марлоу был уверен — охотнику всё равно. Но то, что за всё проведённое вместе время они ни на дюйм не стали ближе, было непостижимо. И даже однообразные споры были лучше, чем напряжённая тишина. Они заночевали в небольшом городке по дороге и с утра продолжили путь в Гилмортон. Там, в старинной заброшенной усадьбе, обнесённой стеной и, как говорил сам отшельник, защищённой святым духом, жил старик-священник. Габриэлю не нравилось там останавливаться, но он обещал Даниэлю, что познакомит его с этим человеком, и от одной мысли об этом начинало тошнить. Они ехали целый день и до указателя на Гилмортон добрались, когда солнце уже клонилось к верхушкам деревьев. Когда Варгас упомянул, что в этом городе живёт священник, возможность встречи с ним порадовала Марлоу, но теперь она ещё и пугала. В том, что он должен был рассказать на исповеди, было страшно и стыдно признаваться. И заранее угнетало то, что дольше одной ночи они здесь явно не задержатся. Что можно было успеть за одну ночь? — Мы скоро прибудем к отцу Филиппу. Сможешь пообщаться с другим верующим и отвести душу, — свернув на развилке в лес, Хантер посмотрел на Даниэля едва ли не первый раз за день и нахмурился. — Я вам мешать не буду, так что не переживай. Там безопасно и тихо, есть капелла и… Осознав, что долгое молчание сказывается на нём не лучшим образом и он становится чрезмерно разговорчивым, Габриэль мотнул головой и резко затих, мысленно отстраняясь. Он был слишком раздражён: хотя голова давно перестала болеть, ожидание возвращения в Лондон и столкновения с бюрократией, возведённой в абсолют, выводило его из равновесия. Да ещё отец Филипп мог полезть не в своё дело. В последний раз это чуть не закончилось плачевно — Габриэль в приступе гнева подрался с молодым охотником, который неудачно остановился в убежище в одно время с Варгасом, и выкинул его из окна второго этажа. А всё началось с замечания старого святоши о том, что двери по дороге жизни скорее открываются перед добрыми людьми, чем перед грубиянами. Легко было догадаться, кого он имел в виду. Отец Филипп порой пытался наставить Хантера на путь истинный, и иногда переходил в своём стремлении допустимые пределы. Хотя чаще он делал это ненавязчиво и исподтишка, чем раздражал ещё сильнее. Охотник недовольно фыркнул, отгоняя воспоминания, и добавил: — А ещё там отдельные комнаты. Марлоу нахмурился и тяжело вздохнул. Последняя фраза неожиданно больно его задела. Что Варгас имел ввиду? Что он наконец-то сможет заснуть и проснуться, не наблюдая рядом надоевшего священника, или что самому Даниэлю будет легче, когда он окажется подальше от охотника? Эта мысль стала последней каплей — Марлоу доходил до безумия, и это нужно было срочно прекратить. Поэтому он запретил себе думать о Варгасе. Разве ему больше не о чем было размышлять? Они проехали по лесной дороге, настолько светлой и мирной, что Хантер невольно напрягся, и миновали ржавый указатель, прибитый к старому дубу: «Убежище». Об этом месте знали не только охотники, но и многие в округе. Отец Филипп часто давал приют торговцам и беженцам из ближайших городов и деревень, но постоянными гостями всё же оставались орденцы, желающие хотя бы несколько дней отдохнуть в безопасности. — Даниэль, — Варгас кивнул на серого коня. — Ты уже придумал ему имя? — Да. Я буду звать его Кифа, это значит «камень», — сказал Даниэль и, глядя Габриэлю в глаза, добавил спокойно: — Он упрямый, как ты: прошло уже два дня, а он меня всё ещё не признаёт. Узкая тропа упиралась в толстую, но невысокую стену с гостеприимно открытой дверью — до темноты она не запиралась. Возвышающаяся на поляне усадьба была потрёпана временем, но всё ещё красива: двухэтажное здание украшали большие окна с изящными узорами на рамах, а путников неизменно встречали подпирающие фасад статуи. Они давно покрылись мхом и плющом — похоже, с момента возведения усадьбы их почти не освобождали от зелёного плена зарослей. Рядом с домом располагалась небольшая конюшня, а позади стояла маленькая капелла, крест которой выглядывал над крышей усадьбы. В алых лучах заходящего солнца это место выглядело, как райский уголок. И Даниэль чувствовал, что Варгас не рад здесь находиться. Дверь им открыл пожилой мужчина лет семидесяти, который, несмотря на преклонный возраст и тяжёлый труд по содержанию этого места, стоял прямо и выглядел бодрым и полным сил. Он был облачён в простую чёрную сутану с колораткой, точно такую же, как у Даниэля, и Марлоу даже на секунду растерялся. Достоинство, с которым держался старый священник, было под стать куда более высокому сану и вызывало безотчётное желание склониться к его руке и поцеловать перстень, которого у него на пальце не было. Священники были равны, и пару долгих секунд они молча смотрели друг на друга, прежде чем отец Филипп улыбнулся и отступил в сторону, давая путникам войти. — Добро пожаловать, Габриэль. — Я просил меня так не называть. Отец Филипп был из тех редких стариков, которых Варгас одновременно уважал и ненавидел. Все эти полумеры, снисходительные улыбки вперемешку с искренней дедовской теплотой ужасно бесили — Габриэль и сам не замечал, как расслаблялся, поддавался и начинал доверять, и вот отшельник уже проникал ему прямо в душу, срывая все покровы. Хантер не мог позволить поймать себя на этот крючок снова. — И вас я тоже рад видеть, — обратился старик ко второму гостю. — Я отец Филипп. А как ваше имя? — Даниэль Марлоу… Отец Даниэль, — сбивчиво представился Марлоу и неуверенно улыбнулся под отталкивающе пронзительным взглядом. Его одолевали смешанные чувства: воодушевление, смущение и лёгкое недоверие, вызванное ощущением нереальности происходящего. Последним священником, с которым он общался, был отец Рональд, погибший три года назад. Но отец Филипп был настоящим, Даниэль видел его собственными глазами, и, несмотря на беспокойство, Марлоу был рад оказаться здесь. Наконец-то он мог отбросить все мысли об охотнике и связанных с ним проблемах. Варгас обошёл хозяина убежища, приблизился к конторке и выложил на неё деньги за ночлег и какой-то завалявшийся выполненный контракт. Заметив это, к нему подошла неприветливая с виду монахиня, посмотрела на сумму и обменяла её на ключи от комнат. — Отец Филипп, — Варгас посмотрел на старика и звякнул ключами, протягивая один Даниэлю. — У меня будет просьба — отправить письмо в Лондон. Священник спокойно повернулся к маршалу с мягкой улыбкой, поощряя продолжать. — Мы потеряли Шрусбери. Если наши границы и дальше будут сдвигаться такими темпами, западнее Долины Надежды ничего не останется. Под Шрусбери открылась новая крипта, и тут никакие укрепления не помогут, если ничего не сделать. Там нахцереры. Не предпримем соответствующие меры — зараза пойдёт дальше. Чёрт знает, что эти твари принесут, может, новую эпидемию чумы. Не получится тогда в Лондоне отсидеться, — Варгас криво усмехнулся. — Так что пусть командование поднимет задницы и сделает что-нибудь. Филипп кивнул и ответил после небольшой задумчивой паузы: — Конечно, охотник. Можете идти отдыхать, а как только письмо будет отправлено, я вам сообщу. — Спасибо. Оставив Даниэля со священником, чтобы не стать свидетелем высокодуховных разговоров, которые для него обратились бы невыносимой пыткой, Хантер поднялся на второй этаж, нашёл свою комнату и скрылся за дверью. Ситуация была плачевная. Что со спутником, что с общей картиной, но о первом Варгас думать даже не собирался. Стоило бы сразу лечь спать после долгого изматывающего пути, но вместо этого Габриэль скинул плащ и развернул карту, предвкушая неприятную встречу с сенешалем в Тауэре. Наверняка Кракс уже успел сообщить Лондону о том, как обстоят дела в Шрусбери, следом за ним придёт письмо от отца Филиппа, а затем и Хантер доберётся до столицы, чтобы обсудить этот вопрос. Чёртовым бюрократам придётся хоть что-то сделать. А чтобы ускорить процесс, стоило подумать о стратегии. Варгас помнил, где находился Шрусбери: под ним располагалась одна из западных крепостей. Там, за высокими стенами, за лесом труб и паровых выхлопов, сидели маршалы и генералы, способные отбить угрозу, оттеснить её обратно в Уэльс, но без приказа от Лондона — ничего более. Такие же слабаки и трусы сидели по всей границе. Нужно закрыть крипты? Мы изучим этот вопрос. Восстали трупы в Глазго? Пусть шотландское отделение с этим возится. Идиоты и лгуны, составлявшие верхушку Ордена и строящие из себя рыцарей круглого стола вместе с королевой, спустя десять лет добились только относительной стабилизации обстановки. Как им казалось. Но охотники-то видели, что ничего не помогает, а ситуация с каждым днём катится всё дальше в ад. Они находят решение — порождения тьмы становятся сильнее. И круг замыкается. Орден даже крипты изучить не мог. Все, кто осмеливался в них спускаться, теперь сидели в одиночных камерах в подвалах Тауэра и пускали слюни себе на передник — если выживали. Никто ещё не смог вернуться в здравом уме, никто не сказал ни слова о том, что там видел. А командование всё равно отвергало предложения отправлять туда сектантов бездны. Сенешаль считал, что так поступать можно только с врагами, а сектанты безобидны, и неважно, что те и сами запрыгивали в крипты при первой же возможности. Они, эти крысы, сидящие в кабинетах Лондона, не осознавали, что идёт настоящая война. Габриэль окинул взглядом окрестности Шрусбери, покачал головой и помассировал виски. Похоже, все стратегии откладывались на потом: голова снова болела от сумбурных мыслей, а это значило, что пора забыть о проблемах хотя бы на несколько часов и попробовать заснуть. Варгас как человек, на чьи плечи давили маршальские погоны, должен был игнорировать постепенно разрастающееся в душе отчаяние — во благо общей борьбы. — Хотите чаю? Марлоу, замявшись, опустил взгляд, но ответил решительно: — Я видел за домом капеллу, и… я хотел бы сначала исповедоваться, если вы не против. Мне… есть, о чём рассказать. — Конечно, я не против, — добродушно улыбнулся старик и вышел из усадьбы. Казалось, что, едва взглянув на Даниэля, он уже знал, каким будет его первое желание. — Вы только не волнуйтесь. Вы ведь знаете — Господь милосерден, — отец Филипп ободряюще положил ладонь на плечо Марлоу, нервно перебиравшего чётки, и неторопливо спустился с крыльца. Вечерний воздух пах хвоей и свежестью, и здесь, во дворе усадьбы, окружённой стеной деревьев, казалось, что за пределами этого леса ничего нет, что мира, наполненного восставшими мертвецами, монстрами и гниющими трупами, не существует. И Даниэль был благодарен Богу за эту возможность обрести покой — хотя бы на один вечер. Они прошли в пропахший ладаном неф капеллы. Алый свет заходящего солнца проникал через большие высокие окна и напарывался на спинки двенадцати узких скамей, расположенных в два ряда. Скромный алтарь, распятие и две простых исповедальни оставались в тени. Капелла была маленькой и тесной, словно игрушечная, но Даниэль благоговел перед ней, как и перед всяким храмом Господним. Священники перекрестились, и после первых же шагов по нефу Марлоу ощутил давно забытое спокойствие и наполнился смирением. Он снова был в доме Господа, и какими бы порочными ни были его помыслы всё это время, какими бы грешными ни были действия, Бог всё равно принимал его, как и всех других. Ибо Он был милосердным и всепрощающим. Из взгляда Даниэля, обращённого к отцу Филиппу, пропала настороженность — теперь он чувствовал, что они близки, хоть и виделись первый и, возможно, последний раз. Хранящие веру в опустевшем и обездоленном мире. В умиротворяющей тишине Даниэль сел на скамью, так как прежде, чем начинать исповедь, полагалось некоторое время молиться о личном. Ему это было необходимо, чтобы понять, о чём он будет говорить, ведь так много всего произошло. Пока он собирался с мыслями, отец Филипп ожидал его в исповедальне. Дверные петли громко скрипнули в застывшем молчании капеллы. Марлоу опустился на колени перед деревянной решёткой, сквозь которую виднелись морщинистые руки старого священника, его острый подбородок и тонкие улыбающиеся губы. Казалось, что он, хоть ещё ничего не услышал, уже готов был даровать прощение и благословение именем Господа. — Во имя Отца и Сына и Святого духа. Аминь, — начал Марлоу, и с этими словами пришло смирение. Он готов был рассказать этому старому священнику всё, не утаивая и самых постыдных своих мыслей. Всегда было тяжело сознаваться в своих грехах, даже перед всепонимающим святым отцом. — Господь да будет в сердце твоём, чтобы искренно исповедовать свои грехи от последней исповеди, — откликнулся отец Филипп. В маленькой исповедальне голос его звучал глухо. — Моя последняя исповедь была… — Даниэль запнулся, задумавшись, — больше трёх лет назад. Почти четыре. Я не помню точно. Тогда умер отец Рональд, с которым мы работали в Ноттингеме, и с тех пор у меня не было возможности покаяться в своих грехах. Только в ежедневных молитвах перед сном. Сняв чётки с запястья, Даниэль отсчитал пальцами четыре деревянных бусины и печально вздохнул. — Невозможно рассказать обо всём, что произошло за это время. Половины я уже и не вспомню… Не всегда я творил добро, когда была возможность. Не всегда пытался наставить людей на путь истинный — после того, как они начали терять веру. Иногда я просто не мог найти нужных слов, а иногда… не хватало душевных сил и воли. Я поддавался слабости, осознавая бессмысленность попыток, хотя, если бы я был упорнее, может, сейчас больше людей было бы обращено к Богу. Марлоу замолчал ещё на шесть бусин, вслушиваясь в тишину и радуясь, что отец Филипп ничего не говорил, давая ему возможность спокойно привести мысли в порядок и подобрать слова. — Я не почитал своих отца и мать. Не пытался восстановить с ними связь и даже не знаю, живы ли они теперь. То, что они отказались от меня, не может служить мне оправданием. Но переступить через это я всё ещё не в силах. Даниэль нахмурился и продолжил более решительно: — Я знаю, мой грех — гордыня. Мне часто приходится просить у Бога прощения за это. Я допускал мысль, что без меня прихожане, которых я оставил в Ноттингеме, утратят веру. Я не верил в них. А теперь, оказавшись вдалеке от своей паствы, наедине с… Габриэлем, я порой думаю, что ответственен за то, по какому пути пойдёт он. Хотя он свой путь давно определил, и, может, я слишком много на себя беру? Марлоу осёкся, понимая, что сейчас не время для вопросов. Да и разве мог отец Филипп на них ответить? — Я… злоупотреблял алкоголем. В моменты отчаяния, в бесплодной надежде, что это поможет. И ошибался, конечно, потому что ничего, кроме стыда за себя и раскаяния, это не приносило… — Даниэль тяжело вздохнул. — Люди задавали вопросы, на которые у меня не было ответа, и, разочаровавшись, уходили из церкви навсегда. А я топил жалость и презрение к себе в вине. Даниэль опустил голову, надолго замолчал — на полный круг деревянных бусин — и, сжав в кулаке крест, глубоко вздохнул. Он подходил к самым страшным и постыдным грехам. Отец Филипп терпеливо ждал — из-за решётки доносилось только замедленное и чуть хриплое дыхание. — Не так давно, недели две назад, я видел девочку, одержимую демоном. Восставшую из мёртвых — она пыталась убить меня. И тогда я… усомнился в Боге. Не в том, существует ли Он, конечно, нет. Но… я потерял доверие к Нему, начал задаваться вопросами, теми, что задавала мне паства. Я думал, за что Он поступает так с нами, своими детьми? За что Он карает невинных? И даже допустил мысль, что Он отвернулся от нас. Я должен бороться с сомнениями и верить в милосердие Господа, но… не всегда с этим справляюсь. Даниэль снова надолго замолчал и на этот раз вздохнул судорожно. Осталось лишь то, о чём говорить совершенно не хотелось, не потому что он не раскаивался, а потому что ему было слишком стыдно. Но когда он заговорил, краска, вопреки обыкновению, не залила его щёки; наоборот, кровь отхлынула от его лица. — Я поддавался… слабости тела. Не мог противостоять искушению… — Даниэль поджал губы, когда со стороны отца Филиппа раздался беспокойный шорох, и продолжил: — С момента последней исповеди я занимался рукоблудием… и-иногда. И здесь нет и не может быть никаких оправданий. Из-за перегородки раздался совсем тихий облегчённый выдох. Даниэль сжал крестик до боли, заставляя себя дышать ровнее, прикрыл глаза и жалобно свёл брови, но голос его звучал беспощадно — к самому себе. — И последнее, о чём я хотел рассказать, это в… вожделение. Я не могу его контролировать, и избегать того, кто его вызывает, не могу тоже, — Марлоу устало опустил плечи, понимая, что отец Филипп наверняка догадывался, о ком идёт речь. Сейчас в жизни Даниэля был только один человек, от которого он не мог сбежать. — Это испытание выше моих сил. Иногда соблазн становится так велик, что я боюсь, что не смогу ему противостоять, — теперь в голосе священника звучало истинное страдание, и он не пытался этого скрыть. — Я всё время боюсь сорваться. Тем более что объект моего вожделения… — Марлоу снова запнулся, больно прикусил губу, но всё же заставил себя продолжить: — Мужчина. Я знаю, как это ужасно. Это… непростительно. Я пытаюсь с этим бороться, молю Бога о помощи и терпении, но… молитвы не всегда помогают. Даниэль открыл глаза и разжал кулак — на его ладони красными следами отпечатались грани крестика. Сердце стучало быстро и громко. — Это все мои грехи, — глухо закончил он и перевёл взгляд на спокойно лежащие на коленях руки отца Филиппа. — Твоё рвение похвально, сын мой, — мягко произнёс старый священник после короткой паузы, — но не кажется ли тебе, что ты требуешь от себя слишком многого? Ты должен отпустить прошлое, простить своих родителей, но прежде всего — самого себя. Не казни себя за сомнения — наш мир страшен и порочен, люди сами сделали его таким, но с сомнениями рано или поздно сталкивается любой из нас. И я верю — ты с ними справишься, — отец Филипп совсем тихо вздохнул, и, когда он продолжил, в его голосе звучало сострадание: — А о последних твоих словах я могу сказать лишь одно: тебе досталась нелёгкая участь. Господь испытывает тебя, моли его о том, чтобы он дал тебе сил это испытание выдержать. Тебе помогут лишь истинная вера и железная воля — я чувствую в тебе и то, и другое. Отец Филипп замолчал ненадолго и, когда Даниэль ничего на это не ответил, наложил епитимью, призывая к сокрушению о грехах. — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного. — Бог, Отец милосердия, смертью и воскресением Сына своего примиривший мир с Собою и ниспославший Духа Святого для отпущения грехов, посредством Церкви Своей пусть дарует тебе прощение и мир. И я отпускаю тебе грехи во имя Отца и Сына и Святого Духа. Оба священника перекрестились, и отец Филипп произнёс по-прежнему мягко: — Господь простил тебя. — Благодарение Богу, — смиренно отозвался Даниэль. Покинув исповедальню, Марлоу поднял на старого священника неуверенный взгляд, будто ожидал осуждения, но увидел лишь сочувствующую улыбку и устало выдохнул. Он чувствовал себя измотанным, но знал, что, как и всегда после исповеди, следующим утром проснётся, ощущая себя духовно чистым. — Спасибо, святой отец, — искренне поблагодарил Даниэль. — Надеюсь, тебе стало легче. Марлоу кивнул, и они, снова перекрестившись перед распятием, покинули капеллу. — Если вы снова окажетесь в этих краях, заходи в любое время, я буду рад помочь, чем смогу, — на улице уже стемнело, и они медленно шли к усадьбе, дыша свежим лесным воздухом. — И сейчас я скажу то, с чем Церковь бы никогда не согласилась, но Церкви больше нет, а потому — мне нечего бояться. Тебе не нужна исповедь. Даниэль вскинул удивлённый взгляд на отца Филиппа, не понимая, что тот хотел этим сказать. После такого заявления старика можно было обвинить в ереси, если бы он не излучал всем своим существом божественную благодать. — Твоё покаяние всегда искренне, в каждой твоей вечерней молитве, и вовсе не обязательно каяться в исповедальне. Господь и так прощает тебя, как и всех других, каждый день. Потому что Господь милосерден, никогда не забывай об этом. Вернувшись из капеллы в усадьбу, они ещё долго пили чай в гостиной и беседовали. Обсуждали необходимость исповеди, говорили о том, возродится ли Церковь, и отступит ли когда-нибудь тьма. Даниэль рассказывал о своих предположениях насчёт возникновения крипт, о тех, на которые Варгас только снисходительно усмехался или закатывал глаза. Отец Филипп внимательно слушал и с чем-то соглашался, а с чем-то — нет. Они долго говорили о том, смогут ли люди когда-нибудь закрыть эти крипты и изгнать тьму, и обратятся ли они к Богу, как в прежние времена. Так или иначе, священники сходились на том, что нельзя было отступаться от веры: в Бога, в себя и в людей, потому что она была стержнем, на котором держались все благодетели. Даниэль долго набирался смелости, прежде чем спросить отца Филиппа, испытывал ли он в молодости искушения, подобные тем, о которых рассказывал Марлоу во время исповеди. Но он зря переживал из-за этого вопроса: старый священник неожиданно охотно поведал историю о том, как был влюблён, и хоть любовь его была взаимна, он пересилил себя и отказался от этого. Ибо душа и тело священника принадлежали Богу. А после, чтобы больше не подвергаться соблазнам, он стал отшельником. Даниэль грустно вздыхал, сочувствуя несчастной девушке, влюблённой в отца Филиппа, и жалея, что сам он отшельником стать не может. Но теперь он знал того, кто мог служить для него близким примером для подражания в борьбе с искушениями. Невозможно было выразить словами, как он скучал по возможности говорить с кем-то обо всём происходящем с точки зрения веры, и теперь Марлоу думал, что стоило вытерпеть все предшествовавшие этой встрече испытания ради одной этой беседы. Проснувшись от кошмара, Варгас сел на кровати и болезненно поморщился. Впервые за долгое время у него ныли шрамы, особенно сильно — на спине. Во сне вендиго отрывал от охотника куски плоти, отправлял в свой зубастый рот и смотрел так осмысленно, будто обладал разумом. От воспоминаний об этом пронзительном взгляде волосы на затылке становились дыбом, а в голове крутилась навязчивая мысль: что, если тогда Габриэль не умер от когтей рогатого монстра, но впустил в себя тьму? И теперь был обречён на пограничное состояние — боролся с бездной, находясь в её власти. Вдруг тьма проникла уже так глубоко по его венам, что могла истязать плоть не только во снах? Что будет, когда она окончательно захватит его тело? Он сойдёт с ума? Грудную клетку сдавило глупой тревогой, и Варгас тряхнул головой. Просто кошмары, и ничего больше. Они преследуют некоторых орденцев всю жизнь — со дня первой охоты. А ему давно пора было свыкнуться с дрянными снами и научиться бороться со страхами. Такими беспокойными ночами было самое время молиться, но Габриэль давно разучился. Разве что после хорошей дозы опиума он смог бы произнести нужные слова без насмешки, поверив на мгновение, что они будут услышаны. Вот только ему всегда казалось, будто молитва для воина — это нечто постыдное, так что он не собирался и пробовать. Это принесло бы ещё больше тревог и сомнений. Заснуть снова у Варгаса не получилось. Он долго лежал, пытаясь хотя бы закрыть глаза и погрузиться в дрёму, но осевшее внутри волнение не позволяло даже этого. Поэтому, сдавшись, Габриэль спустился на первый этаж и дожидался рассвета на кухне с чашкой чая в руках. — Вас что-то беспокоит, охотник? Вздрогнув и обернувшись, Хантер встретился взглядами с отцом Филиппом и выдохнул. Он ненавидел, когда к нему так подкрадывались. — Нет. — Вы выглядите как человек, которого что-то беспокоит, — заметил старик, налил себе чаю и присел на соседний стул. — Вам показалось. Священник кивнул, не став возражать, сделал осторожный глоток, поправил скатерть под кружкой. Откашлялся и, снова взглянув на охотника, бледно улыбнулся. От носа ко рту у него расходились глубокие морщины, которые при любом движении тонких губ сильнее врезались в кожу. Светлые глаза смотрели так чертовски проницательно, что хотелось оказаться от них подальше, но вместо этого Варгас только покачал головой и, постепенно сдаваясь, сказал: — Что бы мы ни делали, становится хуже. Можно уничтожить хоть тысячи монстров, взорвать сотни крипт — это не поможет, — Хантер уставился в свою кружку. Произносить всё это вслух было страшно, но он продолжил: — Порой мне кажется, что можно даже не пытаться. Что это бессмысленная борьба… Что всё уже решено за нас. Филипп откашлялся и понимающе кивнул. Его глаза больше не улыбались. — Что будет, если лучшие из нас потеряют веру? — Габриэль хотел возразить, но священник остановил его коротким жестом. — Вера и надежда — это всё, что у нас есть, мистер Хантер. Держитесь за них изо всех сил, и тогда — однажды — мы победим. — Никакая вера нас не спасёт, — отмахнулся охотник. — Ни в бога, ни в себя, ни в светлое будущее. — Я буду молиться за то, чтобы вы снова обрели духовные силы и уверенность во всех нас. Габриэль закатил глаза и залпом допил чай. Он не мог долго выносить общество отца Филиппа. — Недавно здесь останавливался маршал Сполдинг, — зачем-то сообщил священник, чуть склонив голову. — Рассказывал, что группа учёных из Лондонского университета исследует небольшую крипту неподалёку от столицы. Говорил, что у них есть решение, и нужно только… — Нет у них никакого решения, — спокойно перебил Варгас. — Они уже который год исследуют… И болтать горазды. Всё это одни пустые слова… святой отец. Помыв кружку и убрав её обратно в шкаф, Хантер ушёл собирать вещи, а после спустился в конюшню. Мгновенно проснувшийся от шороха Голиаф громко фыркнул, разбудив Кифу, и они вдвоём недовольно покосились на охотника. И всё равно с ними Варгас чувствовал себя куда уютнее, чем с отцом Филиппом. Достав несколько морковок, Габриэль дал пару своему коню и, задумавшись на мгновение, остальные скормил Кифе, хотя обычно он не уделял внимание чужим животным. Лёгкое удивление, вызванное собственными действиями, охотник проигнорировал. Не было ничего странного в том, чтобы позаботиться об обеих лошадях сразу. Тихо напевая себе под нос старые песни, чтобы отвлечься от неприятного разговора и хоть немного расслабиться, Варгас потрепал Голиафа по голове, зашёл к нему в стойло и принялся расчёсывать отросшую гриву. Нужно было подстричь при случае. Ходить с косичками на чёлке такому коню было несолидно. Даниэль и отец Филипп появились на пороге конюшни как раз тогда, когда Хантер закончил и убрал щётку в сумку. Резко замолчав, охотник выпрямился, кивнул Марлоу и вывел Голиафа на улицу. Пока спутник прощался со стариком, у него как раз было время закрепить на седле сумку и оружие. Даниэль прошёл к Кифе, погладил его по длинной шее и с печальным вздохом принялся закреплять седло. Настал момент прощания, вполне возможно — навсегда. И Марлоу совсем не хотел покидать убежище. После исповеди и беседы с отцом Филиппом он впервые за две недели молился с лёгким сердцем, чувствуя себя так, будто способен преодолеть любые препятствия, которые возникнут на его пути. И, что ещё важнее, теперь, когда о его грехах и испытаниях знал кто-то ещё, Даниэль ощущал незримую поддержку. Он знал, что в него кто-то верил, и это придавало сил. И всё, что Марлоу оставалось, — надеяться, что сил этих хватит надолго. Выпустив Кифу на улицу, Даниэль подошёл к отцу Филиппу и с чувством произнёс: — Ещё раз спасибо, святой отец. Вы мне очень помогли. — Надеюсь, эта наша встреча не будет последней, — ответил отец Филипп. Он проводил путников до ворот. Марлоу обернулся, и старый священник перекрестил его и Варгаса широким движением и сказал: — Да благословит вас Господь. Даниэль счастливо улыбнулся, внутри у него потеплело — слова эти звучали для него музыкой. Он продолжал улыбаться, даже когда они проехали табличку «Убежище», чтобы повернуть в сторону Нортгемптона. — Варгас, — позвал священник, — спасибо, что познакомил меня с отцом Филиппом. Для меня это правда очень важно. Даниэль понимал, что им вовсе не обязательно было останавливаться в усадьбе — до Нортгемптона было не так уж далеко, письмо они могли послать оттуда и остановиться там можно было в какой-нибудь гостинице. Наверняка в городе, где сохранилась железнодорожная станция, их было множество. И всё же они заехали в Гилмортон. Благодарность переполняла Марлоу, и теперь он смотрел на Варгаса мягко, даже ласково. Повернув голову в сторону Даниэля и хмыкнув, Хантер улыбнулся под скрывающим половину лица платком. — Я просто подумал, — начал он, будто оправдываясь, — что, если я умру, тебе нужно будет куда-то вернуться. Если не в Ноттингем, то сюда. Скорее всего, это один из последних островков веры в нашем ужасном мире. Габриэля передёрнуло, и он отвернулся, снова надолго замолчав — до самого Нортгемптона. Глаза Даниэля светились слишком уж откровенной признательностью.