Дети тиранов

      Я привычно ступаю в двух шагах от Величия и смотрю на его идеальную спину и завитки волос, опускающихся на плечи. Расстояние в два шага устраивает и его, и меня. Моя роль незавидная, но позволяющая идти так близко.       Гордость и надменность в походке Величия не исчезают ни на секунду, но улыбка его, увиденная мною раннее и наверняка наличествующая и сейчас, сломана в изгибе линий. Разлом этот идет прямиком из тяжелых мыслей и тяжелой короны, давящей на виски, словно терновый венец. Сравнение со Священным Писанием заставляет меня выдавить из себя тонкую усмешку.       За прекрасными окнами дворца рушатся стены Храма, и кричит в едином порыве паства, уставшая быть покорной диктату пастуха.       Я ступаю по мраморным ступеням, поднимающимся в царскую опочивальню.       Величие напряжено и отдает по пути приказы такие же напряженные, не забывая разбито и холодно улыбаться и увещевать испуганных придворных в том, что все будет хорошо.       Смех рвется из моей глотки, и я прячу его за кашлем. Непрошенное «Аве!» щипит язык, но я позволяю себе лишь улыбку. Мое положение позволило бы и большее, но синяки еще не успели принять желтизну и все так же болят.       За стенами великого дворца толпа сжирает сама себя, поглощает слабых и невнимательных. Тонкие стены пропускают злые крики и испуганные возгласы, вызванные неожиданной попыткой стражи подавить восстание (хотя, разумеется, этого стоило ожидать бунтующему сборищу).       Мятеж, конечно, начался не с низов, мы с Величием понимаем это очень хорошо. Я, может быть, понимаю даже лучше.       У Величия просто чуть больше самоуверенности, затмевающей глаза. У меня, в отличие от господина, никогда не исчезнет представление о последствиях моих ошибок.       Но этот рассказ не обо мне, впрочем.       Смотреть сверху на разверзнувшуюся внизу лавину оказывается очень приятно и волнующе.       «Идущие на смерть приветствуют тебя», - шепчу я, не скрывая улыбки, и спиной чувствую, как Его Величество вздрагивает. Его это, безусловно, пугает.       Я давно отвык бояться чего-либо. Даже смерти, безнадежно настигающей каждого.       А ведь сегодня погибнет много душ. И из числа паствы, и из числа пастухов.       За окном рушатся самые крепкие стены и цепи, разгорается пожар, не виданный никем ранее. Во дворец проникают тени-убийцы с лицами друзей. Величие сдавливает в руках свой венец, снятый с тяжелой головы, и смотрит мне в спину, как я смотрел на него совсем недавно.       Огонь и тени, и топот быстрых ног по мраморной лестнице приближаются с каждой секундой, толпа внизу ревет, уже не считая погибших, и я наконец-то смеюсь, стискивая увитыми перстнями пальцами холодный подоконник.       Величие больше не улыбается. Величие спрашивает, почему я смеюсь, и я говорю: «Ну разве это не смешно? Разве не смешно, когда великие становятся жертвами своего окружения? Старая история, но все натыкаются на нее, будто впервые».       Стой я в двух шагах от Величия, получил бы новый синяк. Может быть, даже умер бы. Но я стою дальше, а повелителю тяжело подняться с родной, ставшей его последним приютом, постели.       Моя улыбка ломается, когда тяжелые двери рушатся, распахиваясь, и внутренности опочивальни впускают в себя чужаков-друзей. Моя спина не видит ничего, что происходит на шелках и бархате, среди золота и изумрудов, и уши не хотят слышать, а глаза смотрят только на женщину в толпе, сидящую на плечах своего мужчины и размахивающую снятой с себя рубахой.       Я шепчу «Аве», встряхнув головой, и горох в погремушках на моем колпаке заглушает и чахлый, с трудом признающий поражение, крик Величия, и голоса нападающих, не обращающих на меня внимания.       Аве, новый день.       Аве, новая эпоха.