Дети тиранов

      В ту памятную ночь незнакомка смотрела на меня глазами человека, уже заранее мертвого. И знающего об этом как никто другой.       В ту ночь из церкви на холме доносилось вдвое больше молитв, чем за все ее существование. Голоса стенали и плакали, не получая отклика.       В ту ночь жгли тела несчастных.       У незнакомки было трое таких в семье. Она не просила и не молилась, но лишь смотрела, и взгляд ее, прозрачный и больной, заставлял меня испытывать стыд.       Что я делал здесь? Чем я помог этим людям? Их господа сбежали, стоило только первому смраду миазмов появиться в воздухе, и оставили на откуп судьбе сотни людей, не имевших возможности покинуть этот клокочущий болью город. Я прибыл сюда за несколько дней до закрытия ворот и вскоре понял, что мои соратники ничем не лучше здешних сеньоров. Они напивались вином до беспамятства и надеялись, что смерть отступит сама.       Но она никогда не отступала.       В ту безлунную ночь, когда стража выгоняла отчаянных жителей из публичных домов, главных рассадников болезни, бледнолицая незнакомка смотрела на меня с невысказанным укором. Я вдыхал сладкий запах ладана, не вызывавший ничего, кроме тошноты, и смотрел на нее в ответ, думая, что…       Возможно, я бы влюбился в ее невесомую красоту, если бы не город, убивавший сам себя, и не тени ее родных, уже давно отпетых в соборе.       По ночам жгли тела несчастных.       Днем из темниц вытаскивали ведьм.       Я не верил, что дело в происках еретиков, но в ту ночь, когда незнакомка вела меня сквозь темные улицы, мне всюду мерещились демоны. Выглядывающие из-за угла, чего-то ждущие. Я замечал их краем глаза и сжимал трость сильнее, готовясь дать отпор.       «Доктор, — говорила незнакомка, и голос ее, далекий и преисполненный силы, внушал трепет. — Давайте спасем сегодня столько душ, сколько сможем. А после… Лишь после нам будет дозволено пролить над ними наши слезы»       Я помню, скольких мы спасли в ту ночь, а скольких нет. Трех детей, мальчиков, двух мужчин, одну женщину и священника церкви на холме. Их не пришлось оплакивать над кострами.       Незнакомка вела меня по узким сырым улицам, зная, куда точно нужно идти, и я следовал за ней. Она была мне проводником и лучшей подругой, бледным призраком, чьего лунного света не касался гной болезни.       Запах ладана кружил голову, бег от одного дома к другому заставлял мои немолодые ноги ныть в напряжении, но то были глупые мелочи.       В ту ночь, когда в хмуром городе ревела, рвалась наружу дьявольская хворь, мы успокаивали ее всем, чем могли. Того было мало, но надежда, отражавшаяся в глазах горожан, придавала сил и нам тоже.       Мы говорили: «Не оставляйте мертвых в домах».       Мы говорили: «Не верьте тем, кто продает реликвии и обереги — то негодяи, пирующие на костях».       Мы надеялись, что нас послушают.       В ту ночь я не спал, слушая непрекращающийся хор голосов, доносящихся из высокой церкви на холме.       Незнакомка в темных пыльных одеждах смотрела на меня взглядом, полным решимости. Ее руки дрожали, но просьба научить ее врачебному делу — просьба, за которую нас обоих бы казнили — звучала увереннее всего, что творилось в этом проклятом, страдающем месте.       Я видел на моей прекрасной ночной подруге следы болезни и знал — ее помощь мне была сродни предсмертной исповеди.       Когда над плачущим городом поднималось робкое солнце, до конца этого кошмара оставалось еще сто пятнадцать дней.       И, в отличие от той самой ночи, в эти сто пятнадцать ночей у меня не было иного проводника по улицам, кроме меня самого.