Когда мы вернулись, долго молчали. Молчали во время готовки, молчали за ужином. Молчание повисло в воздухе, и я со скукой думала, что так легче. Хотя мне все же было интересно, что там, в другом мире. И как все устроено. Быть может, все не так плохо, как мне пообещали.
Казалось, со временем можно было увидеть такое быстрое мелькание лампочки — настолько долго я смотрела туда. Но через секунду она просто перегорела. Осталось всего две из пяти. Да, пора бы посетить хозяйственный. Трещины покрылись большей темнотой, словно специально открывая еще больший простор для фантазии. Ею я рисовала черные силуэты на этом сером потолке.
Когда я была маленькой, я хотела рисовать. Хотела творить. Но отец сказал, что у меня ничего не получится и не будет получаться.
Почему-то я поверила этой наглой лжи.
— Эй.
— Да?
Он спросил, буду ли я чай, а я в ответ спросила о его личной жизни:
— Чего лишил тебя тот человек?
Мальчик-призрак замер и поблек, а я стала ожидать чего угодно. Это стало своеобразной проверкой: если вспылит, значит я переоценила его.
Он встал, будто вместо моего вопроса было согласие, поставил чайник.
— Семьи.
И это было недостаточно полным ответом. Односложно. Лишил семьи. Резонно предположить, что он мог попросту настроить всех близких против брюнета, но… Но он живет в совершенно жестоком мире, где запросто может приставить мне нож к горлу.
Меня лишили мечты. И даже не одной. Но я не скажу этого.
Я удостоверюсь, что…
— Он убил их, — его реакцией на это утверждение и проверяю истинность. Даже не шелохнулся, смотря куда-то сквозь стену, ожидая у плиты, рядом с которой сидела я, совсем близко, кипения воды в чайнике. — И теперь, когда ты встретишь его еще раз? — хотела использовать «если», но, подумав, не решилась.
Он ведь собирается вернуться в свой мир.
— И тогда убью, — ровно сказал он. Неоспоримо, совершенно точно. Он сделает это.
Да, мир, в котором он живет, мне действительно не прельстит.
И не сочувствовала я ему. Не было это в моем стиле. Тактично промолчать — да, сделать вид, что все понимаю, — окей. Но сочувственно жалеть — увольте.
Не сочувствовала, только вот и не порицала, как посчитали бы должным другие люди-моралисты.
И ведь не думаю же, что он не предполагал такого исхода. Что было бы, если бы я посмела возмутиться? Навредил бы он мне? Несмотря на обещание?
Кажется, в наших культурах огромные различия. Кажется, в наших головах просто разные социальные стереотипы и конструкты.
И я со вздохом просто поверила ему на слово:
— Зловеще звучишь, — так вот просто.
И пусть. Пусть убьет того человека. Мне абсолютно все равно на таких вот абстрактных людей. А лезть в отдельные их дела, порождающие жестокость друг к другу — тем более.
— Теперь твоя очередь, — сообщили мне, усмехаясь. Я пожала плечами, мол, спрашивай. — Кто тот человек, которого ты ненавидишь?
Ожидаемый вопрос, на самом-то деле. Он уже его задавал.
— Мой отец, — улыбнулась я уголком губ, будто говорила не о монстре, до сих пор прячущемся у меня под кроватью, а о старом друге. — Он превратил мое детство и отрочество в ад, — я кивнула, когда он поставил передо мной чай, и начала греть о чашку отчаянно холодные от таких разговоров руки. Они, вообще-то, всегда были холодными, но в такие моменты меня это действительно отвлекало.
И почти намеренно я давала такие же односложные ответы. Это было похоже на игру: если сейчас он задаст уточняющий вопрос, я задам свой. Это справедливо.
Это неприятно — вспоминать. Но испытывать себя, пожалуй, интересно. Не умру же я, в конце концов.
— Ты отомстила ему? — с трепетной серьезностью задал он вопрос, садясь по левую руку от меня за стол. Со своей кружкой.
— Нет, — задумчиво я поджала губы, смотря на часы, которые тикали в этой странной тишине, наполненной его ожиданием. — Я просто пожелала ему сдохнуть в аду, в который он так верил, — и в котором должен был остаться вариться в одиночестве.
Я ненавидела его религию. Я ненавидела и ненавижу его самого.
И потому сбежала.
— Тц, — отвел он взгляд. Отчего-то не устраивала его моя отрешенность. — И это справедливо? — и мнение мое его тоже не устраивало. Он… словно переносил это на себя. И мое видение этой ситуации казалось совершенно чужим. И реакции тоже были совершенно неприемлемы. Лишь бы только навязывать мне эту месть не начал.
«Это справедливо?»
Нет. Справедливости нет.
Но и этого я тоже не скажу. Раз ему важно верить в это субъективное понятие.
— Ну, знаешь… — я поморщилась. Создалось впечатление, будто я собираюсь оправдываться. Глупо. — В этом мире любое убийство уголовно наказуемо. Очень часто даже в случаях самообороны, — и сколько этих случаев-то было. — Как бы я этого ни желала, сидеть в тюрьме в мои планы не входило и не входит, — покачала я головой. На языке отметился странный привкус. Это была ложь. Я никогда не смогу быть, как он, тем более — сделать что-то еще более ужасное. — Я не получила бы удовольствия от его смерти.
— В смысле, — он аккуратно скосил на меня взгляд, и тот был таким же невыразительным, как его интонация.
— Если бы я и хотела убить его, то только потому, что мне страшно представить, скольких еще он может мучить, — и, кажется, где-то в душе, та стена, что я выстроила, оказалась совершенно бесполезной. Я хрустнула шеей, она затекла, и опустила голову, чтобы глаза не были так очевидно видны.
Мы были так слабы. У нас не было доказательств, которые потребовалось бы собирать вплоть до того момента, как он убил бы кого-нибудь из нас (или обеих).
Мы были так слабы. У нас не было сил больше это терпеть. Я
просто не могла поднять руку, потому что страх последствий был слишком силен. Мама
просто не могла написать заявление, потому что, чтобы его хотя бы приняли, нужно быть как минимум богатой или госпитализированной с травмами средней тяжести.
Он умел не оставлять синяков.
— Я никогда бы не хотела причинять боль. Потому что я знаю, каково это, — и рука, поднесенная к глазам, наверное, выдала с потрохами, если в этом еще был какой-то смысл. Но мой голос звучал ровно и почти не дрожал.
И Саске был несколько разочарован, совсем чуть-чуть. Выходит, они не так уж похожи. Совсем разные истории. Совсем разные следствия из них. Странно встречать человека, который отпустил произошедшее. И гадко становилось на душе оттого, что ему было радостно видеть ее слезы как признак того, что она несчастна, что месть все же могла быть нужна и отказ от такой простой реакции на насилие просто вызван местным менталитетом, но… Но теперь было бы просто неправильно назвать ее слабой или трусливой. Слабые трусы никогда не упустят возможности поднять свою самооценку на насилии, на чужих слабостях. И никакой менталитет бы не помешал.
Но Саске все равно надеялся, что она хотя бы чуть-чуть понимает его.
Спокойствие. Перестать пускать в сердце горькую, едкую вину и жалость к себе. Это было так давно. Пусть там и останется.
Я медленно подняла голову, чтобы понять, что то наваждение, где на меня опустилась тяжесть минувших лет, было иллюзией. Что здесь и сейчас тихо тикают часы, рядом молча сидит мальчик-призрак, а я свободна, мне ничего не угрожает.
Спокойно.
Я больше не та девочка-подросток, я сильнее, я — кислота для подобных отцу.
И он больше никогда не коснется меня.
— Все, что я могла сделать, не подвергая себя и маму опасности, — позвонить. И рассказать свою версию событий той женщине, оказавшейся на нашем месте, ведь он уже поведал, какой он несчастный, — едко прошипела я. — Мне, по сути, перестало быть важным, послушает ли она, поверит ли… На мне просто больше не было этого груза ответственности. Ее решением было бы уйти или остаться с тираном, — усмехнулась, грустно и обреченно. Потому что, скорее всего, она не поверила. Вздох. — Твоя очередь.
— О чем… ты хочешь узнать, — он смотрел в стол, кажется, задумавшись, пытаясь как-то состыковать всю информацию, полученную от меня. И пусть, наверняка, для него моя история не столь грустная, как его собственная. Да так и есть.
— Ну-у, — протянула недолго я, почти расслабленно, хотя мышцы до сих пор находились в тонусе. Облокотившись о спинку кухонного стула, я вздохнула, потому что от меня больше ничего не требовалось, — хотя бы кто этот человек, если это внесет хоть какую-то ясность.
— Мой брат, — краем глаза он, может, заметил, как я дернулась: какой-то странный элемент неожиданности. Но лицо его осталось таким же.
Я бы должна посчитать это дикостью, но и в моем мире такое бывает: сыновья убивают престарелых родителей, матери сбрасывают из окон младенцев и выходят следом. Но все еще не было слишком очевидно, является ли это нормой для его мира. То, что он любил свою семью и ее потеря принесла желание отомстить — закономерно. Но как часто такое происходит? Насколько это системно?
— Почему? — я даже не стала продолжать вопрос. Уточнение как-то ни к чему было.
— Чтобы проверить свою силу, — пусто ответил он мне, не в силах, кажется, больше злиться. Там теперь могла быть только обессиленная боль.
Мальчик-призрак устал.
И я спросила то, что было казалось логичным, после всего рассказанного мной:
— И как много людей, на которых он еще может проверить свою силу?.. — вопрос был тихим и риторическим, но взглянув на Саске, который сжал кулак, напряженно смотря куда-то в окно, я поняла, что очень много. В черных глазах было что-то, что я никогда бы не смогла охарактеризовать. Но, кажется, что сама всегда видела раньше в своих собственных глазах в отражении зеркала.
Вина и испуг, словно ты можешь быть виноват в действиях, которые принципиально не можешь контролировать.
Что у него в голове?
«Я был слишком слаб»? «Я не смог его остановить»?
Или что-то совершенно иное?
Наверное, Саске сейчас сильнее, чем когда-либо, понимал, что должен отомстить не ради мук старшего брата и даже не за клан, как хотелось до этого, а для собственного спокойствия и спокойствия еще многих людей.
Ведь Итачи обещал убить его, забрать его глаза. Скольких замучает еще, даже несмотря на то, что их мир целиком состоит из этого?
И осознал Саске себя только на моменте прикосновения своих пальцев к лицу. Нервный тик.
— Все в порядке? — когда он все же посмотрел на меня осмысленно, мой взгляд из взволнованного превратился в апатичный. Мне не нравится волноваться за него. Забывается факт того, что он из мира, где люди «отбирают» свою семью, а потом их братья собираются их убить.
— Да. Наверно, — он снова прижал руку к глазу, словно он очень сильно болел или пульсировал.
Или словно Учиха боялся за его целостность.
— Это… было тяжело, — я встала, кладя кружку в мойку и даже не собираясь ополаскивать ее. Все завтра. — И познавательно, — совершенно искренне выдохнула я. — Спасибо, — чувство этой усталой опустошенности, разделенной с ним, наверно, и заставило меня аккуратно сделать это.
Положить руку ему на голову.
Я даже не погладила. Просто смотрела, как он ничего не предпринимает, проникая этим странным взглядом мне в душу.
Мы часто даже не осознаем, насколько цельным и познавательно полезным может быть чужой опыт. Негативный — в том числе. Это те самые грабли, на которые нас учит не наступать житейская мудрость. И это нельзя обесценивать: за ясные указания на них нужно быть благодарным.
Даже если у меня нет брата. Я теперь знаю, что я испытывала бы.
Или, что то, что я до некоторого времени испытывала раньше, было ничуть не неправильно, нет, точнее… я не одна такая.
Молча убираю руку, пробираясь по стенке к выходу:
— Я спать.
И, так и не дождавшись от него ответа за пару секунд, выхожу.
Незачем было рассчитывать на слишком многое. Я так и не получила ответы на фундаментальные свои вопросы. Но, наверное, он уже и не был в состоянии отвечать на них.
***
Кажется, все было достаточно плохо. Саске не мог объяснить эту повальную неуверенность в себе, ощущение слабости и безысходности на корне языка наравне с желчью. Все, что она рассказала, он смог в красках представить и перенести на себя. И не мог прекратить это делать.
Человек без чакры и в мире, который можно назвать демилитаризованным.
Он хотел начать винить ее, но не смог, точно так же, как не стал бы винить себя в восемь лет за то, что не смог дать отпор старшему брату, или свой клан, что погибли — все и каждый.
Это было бы так глупо.
Он понимал. И не мог презирать. Эта женщина даже была каким-то идеалом, которого он не сможет достичь: она просто стала жить дальше. Если бы он мог так же… Но не сможет, не будет. Слишком много ненависти скопилось.
У Саске болит голова. У Саске входит в полную силу шаринган с первым томое.
Так странно. Он привязан к ней. Он… влюблен в нее. Слишком искренне.
А времени — назло — так мало.
***
Сон, мутный и быстрый, скорее дрема даже, резко прерывается. Я хмурюсь, когда кровать рядом прогибается, вспоминая, что кот умер уже очень давно, еще в старой квартире.
Сегодня странный день.
— Саске?
Он напрягается, хотя еще секунду назад пытался расслабиться рядом со мной, и уже собирается соскользнуть, чтобы улизнуть. Наверняка потом заявит, что мне приснилось, если вообще позволит свести какой-либо разговор к этому.
И я хватаю его, еле-еле как, в этой-то темноте, за запястье. Успеваю-таки, приподнявшись. Легко — я не собираюсь держать его, если он все равно захочет уйти. Мне, в общем-то, не жалко, потому что свое личное пространство я люблю, а он вторгся абсолютно без разрешения. С другой стороны, этот мальчишка успел меня заинтересовать, и мне действительно интересно, почему.
Что двигало?
За окном проезжает машина, светом фар слабо освещая на жалкие мгновения мою комнату и его лицо. Черные глаза смотрели прямо в мои. Из приоткрытого окна подул сильный ветер, подхватывая тюль и облизывая порывом его ноги.
— Все хорошо? — я аккуратно убираю руку. Он кивает, отворачиваясь, и я поджимаю губы, поднимая бровь. Еще минута, на протяжении которой мы оба молчим и не двигаемся, а отдельно меня подмывает не только хладный воздух с улицы, но и сонливость.
Сегодня как-то мало машин. Хотя, может уже достаточно поздно?..
И я просто наконец поудобнее укладываюсь в кровать, кутаясь в одеяло.
— Ты должна была спать, — шепчет он.
— Ты разбудил меня, ниндзя, — здесь должна была очутиться четкая интонация иронии при обращении, но она потонула в приглушенном зевке. Саске никак не отреагировал. — Ложись рядом, раз пришел, — легко выдала я. Да, пригласить себе в постель подростка
убийцу? оказалось так же легко, как лечь в нее самой, будучи очень усталой.
Он вздрогнул от неожиданности, но не издал ни звука, взглянув на меня через плечо, поэтому мне оставалось лишь гадать, какое лицо и что за мысли были у него. Спустя еще несколько десятков секунд он все же решил что-то для себя, потому что совершенно тихо приподнял мое одеяло — тепло характерно начало испаряться — и пристроился рядом, тихо вздохнув, стараясь не прижиматься ко мне, несмотря на то, что кровать была не слишком просторной.
— М-м-м, — протянула я, предполагая: — тебе снятся кошмары?
Хотя я уже знала — да. С чего еще кричать по ночам.
— Это не твое дело, — как-то вяло отбился он от моего внимания.
— Ладно, — согласилась, хотя в голосе промелькнула толика разочарования. Да и не мое ли, когда еще несколько недель назад приходилось просыпаться посреди ночи?
Но этот мальчик все равно нравится мне. За смелость, за упорство, за принятие…
«Себя, своих желаний, так похожих на желания старой меня, ведь я точно так же когда-то…» — мысли текуче переливались из одной в другую, я уже начинала проваливаться в сон, но одернула себя пониманием, что стоит подождать, пока мальчик-призрак сам заснет и не сможет предпринимать что-то, находясь так близко, будучи скованным сонным параличом.
Я вяло усмехнулась: странные чувства в моем возрасте, но вовсе не такие уж и отрицательно окрашенные, как я могла полагать ранее. Только вот воспоминания о ноже у горла все еще на дают покоя, не прибавляют доверия.
«Не забывай… убийца-убийца-убийца».
Тихий шорох, и его рука аккуратно берет мою, лежащую поверх одеяла. Я заторможено фокусирую взгляд на этих силуэтах. Его руки тоже прохладные, и мне тяжело понять, чьи теплее и теплее ли вообще. Тихо хмыкнув, позволяю себе несильно сжать ее в ответ.
Наверное, завтра все будет как обычно, если не хуже, поверхностно зная этого брюнета. Потому что сейчас происходящее походит на дешевую подростковую романтику, времена которой я так жестоко слила в унитаз, будучи в коконе из презрения к окружающим. Кажется, Учихе Саске везет чуть больше.
Да только нет гарантии, что он не передумает, или что-то подобное. Чувства и эмоции так непостоянны. И хоть он не ведет себя как ребенок, он все еще остается им — эта искренность так удивительна мне. При том, что для меня будет чудовищной ошибкой не считать его равным себе.
Просто кажется, что он нуждается в матери, нежели…
— Да.
Я перевела взгляд на его лицо. Туда, где оно должно быть. Словно подтверждение моим суждениям.
— Что — да?
Он выглядывал из укрытия края моей подушки, наблюдая за моими реакциями:
— Вижу. Кошмары, — отрывисто признался. — Обычно мне не снились сны, но здесь… Не важно. Ничего.
Нежели… в девушке? Нежели во мне?..
— Это нормально, — первое, что пришло мне в голову.
— Я знаю, что это нормально, — раздраженно промычал он. — Ты не сказала ничего нового. Как с этим справиться? — без особых надежд в голосе задал он вопрос.
Я призадумалась.
Мне часто снились кошмары, но уже тогда я понимала, что избавляться нужно от внешних раздражителей. Внутренних просто не было. Или они рождались под влиянием внешних.
— Мне пришлось создать существо, которое все время было со мной во снах и было намного сильнее всего того, что я называла кошмарами, — это было правдой: уже тогда я начинала возводить изощренные защитные механизмы.
— Чего? — недоуменно спросил.
— У меня не было настоящих друзей. Только воображаемые, — с легким неудовольствием цыкнула я.
Воцарилось недолгое молчание.
— Допустим. Я решусь сыграть в игру со своим разумом. Но разве это не может свести меня с ума?
«Окончательно-то?» — иронично скользнуло в мыслях, я вовремя прикусила язык, отрицательно помотав головой в меру возможности: — Это же просто созданный тобой механизм защиты твоих сновидений. Зачем ему сводить тебя с ума, если ты им все так же управляешь?
— Тогда как закрепить его образ? У тебя ведь нет чакры, — пробормотал он.
— Не знаю, что такое чакра, но… мне для этого пришлось осваивать осознанные сны, — зажевала я губу, вспоминая, как мучилась с этим целое лето, но на голом упорстве и интересе смогла провалиться в это странное состояние, когда ускользающий контроль все еще существует на периферии и при необходимости нужно лишь вспомнить об этом. — Достаточно сказать «уходи» или «исчезни», чтобы им пришлось это сделать. А позже смоделировать самого…
— «Друга»? — как можно более нейтрально подсказал он мне.
— Да, друга, — повторила я, как-то странно ощущая грусть. Я уже и забыла, кого именно так называла, хотя термин подразумевал, что должно было остаться хоть что-то особенное в памяти о нем. — С ним уже можно идти в бой с кошмарами. Со временем это входит в привычку, сам страх кошмаров исчезает, и им больше неоткуда брать ресурса фантазии для самоподдержания. Над ними можно даже издеваться, ведь больше не страшно.
— Хм, — промычал Учиха мне в ответ, уходя куда-то далеко в свои размышления.
Глядя на очертания его силуэта, я думала о том, как сейчас выглядит его лицо и, не анализируя свой порыв, я медленно разжала наши ладони и направила руку к его голове. Аккуратно я коснулась его подбородка, подушечками пальцев проводя по очертанию вверх. Я не совсем осознанно замедлила дыхание, ожидая, что он отмахнется или будет действовать так же жестоко, как тогда, в коридоре.
Может, это было еще одной проверкой с моей стороны, может, осязание стало единственным методом получения информации о мальчике-призраке конкретно, но я так и не собиралась убирать пальцы с его щеки, которая в тот момент, — пусть мне и почудилось, но будь это по-настоящему, было бы забавно, — стала очень горячей, словно кровь прилила.
— Так… что такое эта чакра? — все-таки спросила я, ухватившись за позабывшуюся во время разговора мысль, придвинувшись к Учихе ближе, чтобы было удобнее.
— Смесь… духовной и физической энергии, позволяющей совершать техники, — сначала сдавленно, а затем быстро и уверенно назвал он определение. Мне показалось, или он его заучивал? Я так в свое время определение треугольника могла нараспев шпарить.
— Техники? — тихо прошептала.
— Это уже не для гражданских, то есть… хотя я почти единственный шиноби здесь… — почему-то одернул он себя. — Шиноби применяют техники для ведения боя и для других целей. Я думаю, что мог бы показать тебе Технику Перевоплощения или Огненный Шар… если тебе интересно.
Хах, кажется, он действительно сбит с толку моим поведением.
— О, мне интересно, — я старалась скрыть скепсис, но не похоже, чтобы получилось полностью. — Ты хочешь сказать, что эта энергия… ну, физически ощутима?
— Хн, естественно, — с толикой превосходства, неведомого высокомерия произнес он, и я отняла руку от его лица. Вышло нервно и неясно: то ли я испугалась этой чакры, то ли его тона.
— В любом случае, сейчас поздно, не так ли? — замяла я как минимум для себя этот инцидент.
— Да… — кивнул он, с придыханием словно собираясь сказать что-то еще, но обрываясь. Я выжидаю, но он не продолжает. И не хочется еще говорить хоть что-нибудь, я слишком устала.
Так наступила тишина, заполняемая тиканьем часов и отдаленными песнями алкашей с улицы.
А осознала я себя на моменте, когда уши заложило от трели… чего? Хватаю телефон с тумбочки: не звонок и не будильник. В кровати я была одна. В панике наощупь, почти что спотыкаясь, включаю свет, ничего не понимая, натыкаюсь на хмурого брюнета, такого по-домашнему взъерошенного после сна, кидающего однозначно злой взгляд в коридор. Слушаю сердцебиение, которое эхом отдается в ушах. Точно. Это дверной звонок. Я живу тут несколько лет, но до сих пор не знала, что он из себя представляет. Ничего удивительного. Я никогда не зову к себе гостей.
Периодически звонок затихал, но тогда начинали колотить в железную дверь, на которую я в свое время не пожалела средств.
Осознание накрыло меня волной злости и одновременного страха. Это может быть напуганная жертва, которой нужна помощь, и если я открываю, то сразу прохожу свидетелем. Если «повезет», то придется таскаться по судам… Муторно. Но я точно должна это сделать, потому что на ее месте могла оказаться любая, я — в том числе.
Это может быть маньяк, которому закон и мораль не писаны. Тут-то уже за свою сохранность надо беспокоиться. Можно будет перерезать провод со звонком, но что делать с этими гулкими ударами — ума не приложу.
— Что ж за ночка, — с едкой раздраженностью шепчу я, застывая от смеси чувств, наливающих ноги свинцом. Но просто стоит напомнить себе, что я все еще в безопасности и по закону могу вызвать полицию. А за спиной стоит ниндзя из другого мира, пусть он и не должен мне помогать. Я, как была, за неимением какой-либо привычки надевать на себя дома дополнительную одежду в виде всяких халатов, в одной ночнушке по колено пошла смотреть в глазок. Кошачьими шагами я, аккуратно открывая декоративную деревянную дверь, избегая ее скрипа, отодвигаю заслон.
И застываю.
— Свет?*
Я лишь краем сознания отмечаю, что это первый раз, когда он называет меня по имени. Остальное застилает пелена гнева.
Я больше не загнанная в угол жертва.
— …ясно? — я произношу это в лицо в жопу пьяному — перегаром несет за версту — тому самому сотруднику с работы, который еще совсем недавно разочаровывал меня в отдельных социальных классах и имя которого я даже не потрудилась узнать. Он уже замахивается для удара, потому что я только что извернулась от его душащих «объятий». Ставлю блок, одновременно двигаясь вперед напролом. Сейчас плевать, что там потом будет черный синяк. Произношу, шипя, пользуясь этими своими особенностями, когда забываешь предугадывать наперед и можешь убить человека, потому что больше нет страха последствий. И что? Так живут многие мужчины, индивид передо мной тому пример. Произношу, брызгая нежно любимой «шпагой» в рожу ублюдку. У самой глаза начинают слезиться от этой дикой смеси, но я иду до конца: старой клюшкой, которая осталась тут еще с прошлых хозяев, я выталкиваю его кубарем мешком картошки по лестнице, успевая посетовать, что посадка была слишком мягкой в этом его пуховике. — Я тебя нахуй в следующий раз в окно выброшу, тварина, если еще раз явишься! И клюшкой этой простату массировать буду! — предмет моей угрозы отправляется во след убегающему с красным и распухшим лицом мужчине, словно копье, но с глухим стуком врезается в плитку на полу. Сбежал.
Я хватаюсь за голову, чувствуя, что мне тяжело успокоиться и я по-прежнему не контролирую себя в полной мере. Тяжело дышу, считая до десяти и обратно, убаюкивая нервную систему, утираю слезы, проступившие то ли от содержимого средства самозащиты, то ли от отката этого состояния.
Тихо. В висках стучит пульс.
— Извини за этот цирк, — я с тяжелым вздохом поворачиваюсь, устало ковыляю до входа в квартиру, но останавливаюсь на пороге: на полу валяются вещи, тяжелая зеркальная столешница поднимается Саске, у которого лицо застыло в задумчивом безразличии.
Черт возьми, я не помнила данности до этого самого момента:
— Это я натворила, да?
— Как часто ты входишь в подобные состояния? — он будто бы тактично не отвечает на этот тихий вопрос, на который я уже знаю ответ, но скашивает глаза, наверное, читая меня вдоль и поперек.
Я честно отвечаю, закрывая дверь и забивая на клюшку (ну нафиг ее).
— В старшей школе часто было. Десять лет прошло, — я начала поднимать упавшие предметы быта, которые раньше занимали место в упавшей мебели. Нет, я не начала крушить все вокруг в приступе безумия, как это могло показаться поначалу, но Саске замечает, как я кладу в первый же ящик баллончик, и сам догадывается. Я искала оружие. Осознанно. Чтобы сделать себя сильнее.
Верно, отчасти я могу поступать логически: отключает не все и не полностью.
Я не торопясь иду на кухню, оставляя дверь настежь открытой, чтобы открыть окно и проветрить остатки вещества, что до сих пор щипало и драло горло. Однако Саске, похоже, это не слишком волновало, значит — просто остаточный эффект. Действует только на меня.
А когда возвращаюсь, очень удивляюсь: Саске, что взял на себя остальные ящики, уже вернул все на свои места. Причем в прямом смысле, я не могу отличить местоположение предметов от старого, будто они все это время там лежали.
— Как ты это сделал? — а вот тут мне действительно хочется услышать ответ, потому я не озвучиваю наиболее близкие к реальности, по своему мнению, предположения, чтобы он не мог за что-то уцепиться и соврать. Да и станется с этого мальчика-призрака иметь что-то необычное для меня и здешних людей. Но вместо ответа он подходит ко мне и смотрит в глаза, я хмурюсь, ожидая его действий, может, он не понял, что я имела в виду, и хлопаю глазами, видя, как его радужки меняются в считанные секунды. — Что это? — хмурюсь я. Линзы? Да, я видела в интернете что-то подобное, но это невозможно так вот… вставить! С такими спецэффектами! Я же не в фильме.
— Это, — он делает выжидающую паузу во время которой у меня кружится голова, — шаринган.
