***
Я очнулась на коленях. Нет. Точнее… Я упала на колени и это заставило меня приходить в себя. Восприятие времени и пространства исказилось, воздух стал очень вязким, а тело — тяжелым; на плечи навалились все недосмотренные часы сна. Напротив стоял мальчик-призрак, и, казалось, ему было не лучше. Я зажмурилась, выравнивая дыхание и приходя в себя. Сухие глаза жгли, а я считала пальцы у себя на руках, вяло проходя тест на вменяемость. Мне было тяжело, воротило от собственных картин прошлого, и так, со скручивающимися по часовой стрелке внутренними органами, я подошла к брюнету, который оправдывал бледностью свое прозвище. Он привалился спиной к шкафу сзади, по-видимому, не имея возможности твердо стоять на ногах и тяжело дышал, смотря на надвигающуюся меня, как на беснующуюся стихию, противопоставить которой ему нечего. Что бы он не сделал со мной и моими воспоминаниями, сейчас он явно жалеет. Я успокаивающе зашушукала, погладив по плечу легким касанием, давая понять, что не злюсь и помогу. На мое тихое и немногословное предложение пойти на кухню он только затравленно кивнул. Кое-как я сама добралась до пункта назначения, придерживая его. Мне потребовалось, как и ему, еще десять минут минимум, чтобы окончательно прийти в себя. Я вновь ответила на несколько простых вопросов, проверяя концентрацию и скорость своего мышления. Меня зовут Света. Сегодня воскресение. На улице темень, потому что — тяжело поднимаю голову, физически чувствуя тяжесть синяков под глазами, — на часах без пятнадцати пять утра. — Так… Хорошо, — тяжело скрывая свою усталость, выдала хрипловатым голосом, перебивая скверный звук секундной стрелки, разносящийся по мертвецки тихой кухне с непривычно медленным ритмом. — Мы можем опять пойти спать, но я проснусь за полдень. Что предпочтительней для тебя? — трение лица разгоняет кровь и на секунду кажется, что все не так плохо. Затем мне закладывает уши, и я почти не слышу его ответ, в большей мере читая по губам. — Поесть, — кратко и метко замечает он. Его симптоматика разительно отличается от моей, но я сначала не придаю этому значения. Лишь зеваю в ладонь, чтобы выровнять давление в голове: — Бутерброды с кофе зайдут? Вновь получаю только кивок. Звякают кружки, кипит чайник. Морщусь, сдувая пыль с растворимого кофе — обычно предпочитаю чай. Спустя пару движений ножа и разлитой по чашкам жидкости я не замечаю особых улучшений в состоянии своего квартиранта. Его мелко трясет, пальцы плохо слушаются. Потому, присаживаясь на место рядом, я не могу удержаться от вопроса: — Ты в порядке? — и этим все больше напоминаю себе собственную маму. Нужно учиться на ошибках, особенно чужих, — я ненавидела излишнюю ее заботу. Мальчик-призрак высокомерно хмыкает, расправляя плечи, но оттенок кожи, который явно не проделки неудачного освещения небольшой лампы над плитой, выдает его с потрохами. С зудящим чувством обиды я полагаю, что мне не стоило ожидать ничего иного, все правильно, как вдруг он все же говорит: — Среднее чакроистощение… но ничего серьезного, — одергивает он себя, аккуратно поглядывая в сторону лица собеседницы, вращая в руках горячую тару с кофе. — Я… видел твои воспоминания… — он останавливается, вздрагивая, когда я чересчур резко ставлю кружку на стол и досыпаю забытые три ложки сахара. Странно, не думала, что мне когда-либо удастся напугать его. Выходит, эмоционально он… зависим от меня? Блокирую мысли на периферии, убеждающие меня в целесообразности варианта воспользоваться этим. — Я догадалась. Мне странно осознавать, что существуют способные на это люди, — скучающим тоном уведомила я. — Ты… злишься? — прорезался его голос сквозь равномерное звяканье ложки об стенки чашки. — Нет смысла, — я задумчиво смотрела в окно, за которым легко двигался снег, отхлебывая получившуюся жижу. На прикрепленном к раме градуснике значилась температура в минус двадцать. Неплохо. — Я не стану извиняться. — Но ты чувствуешь надобность? Он поперхнулся от моих слов и замолчал, а я все — принципиально — не сводила взгляда с пейзажа на улице. Детскую площадку замело, в ее песочнице был двухметровый сугроб; деревья подсвечивались снегом, отражающим холодный, именно в эту пору, свет фонарей. Но тьма все равно доминировала — все небо было в густых облаках, не пропускающих ни лунный, ни звездный свет, а на должное количество фонарей местная администрация наверняка зажала деньги. А может норма такая у них была, не знаю. Горят и ладно. — Я обещал показать тебе техники. — Твои глаза — достаточное подкрепление твоим словам, — нахмурилась я, разглядывая свежие следы на дороге. Но даже четкость увиденного не дала мне больше понимания — следопытом мне не быть. Отлипла я от оконца только когда меня потянули за ткань ночнушки, где-то со спины, не иначе как из-за неимением рукавов — только бретелек. Возмущение я подавила даже раньше, чем повернулась, чтобы увидеть его лицо: навряд ли ему вдруг захотелось оголить меня или что-то вроде. Его мимика по-прежнему не могла мне рассказать многого, но от его голоса и проявляющегося странного оттенка глаз и узора в них в мысли закрались странные предположения. — Хочу показать тебе больше. У меня всего три дня. Это… — он остановился, то ли из-за того, что подумал, что это прозвучит слишком странно, то ли из-за моих действий. — Слишком мало?.. — глухо продолжила я, пользуясь тем, что он подошел достаточно близко, чтобы взять его лицо в ладони и немного притянуть к себе, разглядывая глаза. — Зачем? — спросила я, желая знать мотив всех этих поступков. — Чтобы ты верила мне, — он не отводил взгляд, хотя, казалось, такое внимание приносило ему некоторый дискомфорт. Это не звучит, словно этим он после хотел бы манипулировать, это звучит… честно. И почему-то я хочу верить. Он аккуратно берет одну из моих рук, отнимая от своего лица и уже затем отдаляясь, чтобы это не выглядело, будто он вырывается. Он ведет себя аккуратно со мной, словно причинение неудобств означает провал. Глядя на это, я тоже аккуратно убираю свои конечности восвояси, словно принимаю правила игры. Моргаю, фыркая, закрывая глаза и вдыхая фальшивый запах кофе, объясняю свое поведение: — Ты знаешь, это странно. Когда я смотрела тебе в глаза прошлый раз, там была только одна запятая, — а оглядываясь, не сразу осознаю, что теперь одна в комнате. Он пропал так бесшумно. Понявший смысл моих слов мальчик-призрак, сорвался в коридор, чтобы увидеть в зеркале столешницы у своего шарингана два томоэ и наконец понять, куда так скоротечно улетучилась вся чакра.***
Все налаживалось. Ну, так бы это описал Учиха, оглядывая расхаживающую туда-сюда женщину, ищущую в своем минимализме вещи теплее, чем вообще когда-либо у нее были. Получилось только с перчатками, но, вроде бы, ей и этого было достаточно, судя по легкой радостной улыбке. Ему нравилось видеть ее довольной. Саске нервничал, думая о будущем, устремляя пустой взгляд в выключенный телевизор. Впервые за самостоятельную жизнь, он не знал точно, чего он хочет. Приоритеты смещались, формулировка цели расплывалась в очертаниях. У него была месть с одной стороны и ненормальная привязанность с другой. Сам факт того, что это должно называться «выбором», Учиху бесил. И в большей мере причинял боль. Хотя, чего мусолить, он никогда бы не смог отказаться от мести, что заставляла двигаться вперед на протяжении вот уже многих лет. От того, что не дает наложить на себя руки, нельзя просто отмахнуться, словно это какая-то вовсе незначительная деталь жизни. Но Саске чувствовал, что с каждым разговором с этим совершенно обычным, но, в то же время, другим человеком, их анализом по ночам, в нем самом что-то ломается: тонкие нити целесообразности в канате уверенности в своих поступках. Зачем ему убивать Итачи? Потому что он убил всех, кто ему дорог? Да, но… Это кажется пустяком, по сравнению со страхом… повторения. Со страхом прихода брата, который заберет его глаза, морально и физически потом уничтожив. Возможно, не только его, может, под горячую руку попадет его команда? Что насчет Наруто, Сакуры? Да даже Какаши? Он все больше проникался благодарностью к ней, потому что все больше отпускал свое прошлое, устремляя взгляд в будущее. У него все та же цель, но теперь иные причины. После смерти его брат больше никому не причинит боль так же, как он причинил ее Саске. И плевать последний хотел на то, что в их мире подобных психопатов было несчитанное множество. По этой причине, к сожалению, Учихе приходилось принять одну вещь — в любом из смыслов его брат оставался для него особенным. Даже если это была ненависть. Конечно, ненависть, что еще. «Черт». Учиха хотел спросить, долго ли хозяйка квартиры еще будет копаться, но спросил то, что убивало в нем здравый рассудок ужасом от понимания возможности такого положения вещей: — Что, если ты испытываешь к человеку, который сделал тебе больно, любовь, просто потому, что когда-то он этой боли не причинял? — Саске вернулся в кухню, где Света заливала в термос с чаем кипяток, предельно тщательно готовясь к предложенной им прогулке в лес. Он видел, как она тогда колебалась с ответом; в свете последних событий до него не сразу дошло, что он выглядит маньяком, в открытую заманивающим свою жертву прямо на пригодное место для расправы и будущей могилы. Она отвлеклась и вытерла тыльной стороной ладони испарину со лба. Ее взгляд задумчиво скользнул по лицу собеседника и его позе, словно она спрашивала себя, стоит ли вообще отвечать, оценивая, примет ли ее слова Учиха: — Это сложный вопрос, если ты не готов увидеть правду и отпустить человека, — пожала плечами. — Люди умеют меняться либо скрывать свои истинные сущности. А еще люди склонны зависеть и любить тех, кто делает больно, — спокойно произнесла она, выводя каждым словом приговор. — Если насилие циклично, то время без него заставляет нас надеяться на исправление насильника. Это звучало… — Это глупо! — прикрикнул Саске, у которого паника разъедала привычные реакции на раздражители. То, что она описывала, вполне подходило. Но он не зависит или любит… Он убьет Итачи. Обязательно. — Нет, — отрезала женщина, полоснув холодным взглядом. — Это обусловлено не глупостью, — с каждым предложением она подходила ближе, наконец закрыв посудину и поставив ее на стол, остановившись в двух шагах, чтобы брюнету не приходилось задирать голову, чтобы видеть чужое лицо. Наследник отметил, что это уязвило бы его самолюбие. — Это обусловлено защитными механизмами нашей психики. Мы хотим принять удар с минимальным уроном. И не наша же вина, что бессознательное не срабатывает в долгосрочной перспективе, — в ее голосе, наверно, слышалась тупая ярость или боль, которые проглядывались и за хмурым выражением лица. Саске вдруг стало стыдно, когда он осознал, что самой формулировкой он имел в виду вовсе не себя самого. А потом — страшно, когда он провел параллели с ее прошлым. Даже если она поняла, что он имел в виду, он только что назвал весь ее отрезок жизни, когда она не могла все бросить, сбежать от отца, глупым. Обесценил. Тогда она убегала. Но если он поступит сейчас так же, потеряет ее доверие, если оно вообще оставалось. На секунду ему показалось, что она снова плачет, но ладони, утирающие лицо, оказались жестом усталости. — Я понимаю, что тебе, возможно, тяжело быть тактичным с навалившейся информацией обо мне или, может, тяжело выразить словами то, что ты имеешь в виду… — тон был настолько нейтральным, насколько он вообще мог быть в ее исполнении в такой ситуации, но Саске все равно с удивлением обнаружил среди своих чувств вину, будто его отчитывают. Только вот поднять голову и посмотреть в глаза собеседнице казалось невыполнимой задачей. — Но не обязательно испытывать по этому поводу так много эмоций, — почти смешно, потому что постулат всего его воспитания в их подавлении и невыражении. — Мы ведь с тобой настолько разные… — она качнула головой. — Это не так, — Саске не был уверен, как точно у него получилось говорить так ровно и спокойно. Потому как ресурсов на это у него совсем не хватало. — Это прозвучало отвратительно. Но… — после собственного ответа Учиха вспомнил, что он больше не ребенок, несмотря на все эти глупые прозвища, — я имел в виду себя. — Ты… привязан, — как аккуратно она подобрала слово, несмотря на то, что даже он изначально использовал «любовь», — к своему брату? — эта усталая женщина посмотрела ему в глаза с тем, чему Учихе больше всего хотелось не доверять наравне с желанием видеть там. Понимание. Возможно, теперь ему все же стоит уйти, чтобы собраться с мыслями и унять эту волну ощущений, которая заставляла все больше и больше говорить себе, что он любит эту приютившую его девушку-женщину. Заплакать прямо при ней, пусть и не взахлеб, было бы так ужасно. Света тактично решила не ломиться в закрытую комнату.***