***
Под «мне надо подумать» мы в молчании пошли домой. Мне весь сон рукой, одной его фразой сняло. В лифте, когда его колющий, требующий ответа взгляд окончательно разъел мне всю способность тихо мыслить, я сказала первое, что пришло на ум: — Лучше бы ты меня взаправду поцеловал, — его шокированное лицо, приобретшее подозрительно розовый оттенок, не сделало мне погоды, поскольку такое его предложение никуда не делось. По телу текла противная дрожь то ли от холода, то ли от избытка эмоций. — Нет, правда, Саске, ты слышал, о чем я тебе говорила? — Я не вижу проблем, — он, конечно же, ощетинился, да и я хороша, наезжать на подростка. Я сейчас его просто против себя настрою. Переступив с ноги на ногу, я ждала каждую секунду мучительно долго — они растягивались, как нуга, требуя стиснуть зубы и не позволять ронять рвущиеся наружу слова. Пусть даже они остались бы урывками впечатлений. Тем временем, лифт уже остановился на моем этаже, звякнул сигнал открытия дверей, и эхо окатило по коридору. Да, каждое слово, отпущенное здесь, может стать достоянием соседей. Не лучшее место для обсуждения убийства. — Мы зайдем в квартиру и поговорим, ладно? — я смогла не сорваться на странное желание рычать, потому что голос подозрительно не слушался, охрип; поспешила вставить и прокрутить ключ, но обычное, доведенное, казалось бы, до автомата движение вдруг дало сбой, и стало очевидно, что я волнуюсь. Настолько, что в сознании, но при том совсем себя не контролирую. Наконец непослушный замок поддался и дверь, неадекватно тяжелая именно в этот момент, отъехала с черепашьей скоростью. Тепло ударило в лицо, я поспешила размотать шарф, снять шапку, слушая, как мальчик-призрак с немыслимой мне легкостью закрывает дверь, вращая против часовой стрелки механизм стальной защиты. Но эта ситуация не ощущается безопасной даже дома. — Ты злишься, — попытался констатировать он, однако в первую очередь делал это, не глядя мне в лицо, оттого и ошибаясь. Только вот, ввиду его слов в лесу, попытка выглядела, как желание уличить меня во лжи или около того. — Это последнее, что я делаю, — пояснила, снимая обувь. — Я в смятении, — и при всем своем желании из-за озвученного факта мне не виделось возможным ни переубедить, ни язвить на тему всего произошедшего. Его одежда тоже зашуршала, он последовал за мной. По крайне мере я теперь знаю, что он не собирается стремглав бежать и убивать кого-то. Или просто сбежать, обидевшись, что было невероятным, но предпологать было бы верным для любого другого человека. — Я не вижу проблему, — его голос тоже был каким-то усталым. С его стороны он повторял мне это второй раз. Не в его привычке было делать подобное. Придется объяснять. — Убийство, — протерла я рукавом бледное лицо, оборачиваясь, чтобы наблюдать реакцию, — и есть проблема. — Ты настолько не хочешь мстить? — он вскинул бровь, и лицо его было таким живым в этот момент, что все остальное теряло значение. Мне стало не по себе: этот ребенок был серьезен как никогда. Этот человек знал, какую тяжесть взымает прерывание чужой жизни, и не чувствовал тут ничего неладного, говорил, как о каком-то акте купли-продажи. На секунду я продолжила видеть в его силуэте мальчика-призрака, а потом встретилась с его недетскими глазами, пугая саму себя. Взрослый. Убийца. Я понимала это большую часть времени, но приняла только сейчас. Он хранит в себе так много от ребенка, как и я, но еще больше — от травмированного взрослого. От шиноби. Это неправильно. Это чуждо мне. — Я настолько не хочу в тюрьму, Саске. — Причем тут ты, если это буду я? — его куртка безмятежно оказалась на крючке рядом с моей. — Час от часу… что я буду делать с тобой, попавшим в тюрьму? По правде говоря, я не могла собрать в предложение даже одного сносного аргумента: почему нет. Почему нельзя заявиться и прикончить отца. — А я не ты, чтобы попасться, — толика вызова в этих глазах, жест защиты из сложенных рук на груди, все такое же холодное лицо. Он ждал, что я буду делать дальше, наблюдал точно так же. — Не пойман не вор, — тихо согласилась я и вслед за своим пустым взглядом побрела на кухню, чтобы налить воды: в горле пересохло, саму меня мутило. Но прежде, чем понять, что у меня нет никаких сил, я рухнула на стул и накрыла лицо ладонями, силясь спасти себя. Почему нет? Почему бы не отомстить? — Я просто столько лет жила этой идеей, что ничего нельзя сделать. Я так привыкла, что все идет своим чередом. Вот так, убийством, для меня уже нельзя, — я не слышала его приближения, но мне казалось, он в любом случае услышит — почувствует, дотянется до моего слабого надломленного голоса. Не он потерял все из виду — только я. — Тогда что можно сделать? Сделать для других? Ведь ты не единственная, — его глухой, но такой спокойный, голос разбивал мои мыльные замки, кувалдой, начисто, с хирургической точностью вскрывая больные места, прямо по шрамам, и внезапно оказалось — это гнойные нарывы. — Что ты делаешь со мной, — я не узнала себя, звучавшую по-подростковому слабо и жалко, как тогда. Я всхлипнула, вспоминая забытое чувство забитости в пазухах — не продохнуть, не сохранить тишину, чтобы сделать вид, будто тебя тут вообще нет. Казалось, по звукам, когда мальчик-призрак пытался ответить, он был в замешательстве, совершенно не рассчитывая, что я покажусь ему такой. И сожалел ли он теперь? Или ему казалось, что он знал меня достаточно хорошо, но картина все равно оказалась неполной? Я сама не знала себя так хорошо, внезапно омолодившись в собственных глазах. Власть меня, может, не развращает, но явно заставляет неустойчиво идти над этой пропастью морального выбора. — Тогда нужен компромисс, — его рука замерла над моим плечом в жесте поддержки, но когда он увидел, что я смотрю, тут же сделал вид, что ничего подобного и быть не могло. Это лишь вызвало мою горькую усмешку, сопровождаемую попытками протереть лицо. Но я уже не могла подумать, что мне показалось, и от осознания сего Саске сам протяжно выдохнул, ощущая, как тяжело выковывать свое терпение для нужного дела. — Какой? — вложив в короткое слово все обреченность и признание его правоты, склонила голову. Он же эту голову вскинул, неожиданно чувствуя прилив энергии и совершенной в работоспособности фантазии: — Наложу гендзюцу. — И как это поможет? — Ему — никак, — в этой интонации была солидарность, которую так ясно я слышала только сейчас. — Это станет его социальной смертью. Всем и каждому он сам будет рассказывать, какой он мудак, — шепотом, граничащим с тишиной обещал он, на что я шокировано распахнула глаза, видя красные отблески. Наступила тишина, которую Саске перевернул для меня с ног на голову: — Ты же мечтала, чтобы все знали. Он понял это сам? — Для чего тебе это? — вот так, по существу, я уже была согласна. Я упала в эту пропасть. — Хочу видеть, как ты научишься жить дальше не с этим грузом, а с удовлетворенностью результатом, — сжал кулаки, и все его тело источало решительность воплотить задуманное, особенно, если он будет видеть поощрение с моей стороны. — Хочу видеть то, что будет дальше. Какая странная причина. Он хочет видеть, что причины будут у меня. Опасно, потому что я не знаю, будут ли причины после того же у него, и как сказать ему об этом. — Есть факторы, сильно усложняющие задачу, — я сделала вид, что не заметила победоносность в его жестах и мимике, проскальзывающую с таким еле уловимым азартом. — Называй их. Какое странное чувство. Я давно не чувствовала эту невесомую пелену облегчения с примесью грустного счастья. — Что ж…***
При всем моем уважении к силе и скорости Саске, который, несомненно, обладал невероятными для человека способностями, он не сумел бы в кротчайшие сроки преодолеть расстояние, которое и на машине можно проползти по нашим дырявым дорогам лишь за семь часов. Пешком-то? Тем более, со мной вместе? Кажется, он тоже это понимал. Открыв окно на проветривание, дабы не уснуть, я встала перед окном и застыла в раздумье. В очередной долгий миг я просто вздрогнула — и решилась. По мятного цвета постельному белью не заправленной кровати я раскидала одежду; за секунды достала откладываемые который год деньги, вспомнила, нужны ли мне какие-то иные средства личной гигиены. От ветра тюль медленно сходил с ума, снег изворотливо находил трещину зимнего проветривания, забиваясь ко мне в комнату и тут же тая от тепла отопления, которое при всем желании не даст промерзнуть помещению до основания. За окном густые сумерки поглощали свет, который я включила, показывая всем, кому придется сейчас взглянуть в мое окно, что происходит внутри. Мальчик-призрак с интересом наблюдал за моими метаниями, сидя в кресле в позе лотоса, ему я, мимолетно мазнув взглядом, накинула на плечи покрывало, улыбаясь, на что он не смог сказать даже слова, пряча странный выразительный взгляд в пол. Еще недавно он бы в своем стиле выругал меня за эту проскальзывающую заботу. На полу лежал круглый светлый ковер с замысловатым цветочным узором, и Саске, впервые бессмысленно и одновременно столь пристально разглядывая его, опустил ногу, чтобы почувствовать холод воздушного потока, — ворс мягко щекотал пальцы. Странное чувство удовлетворенности и спокойствия овладело Учихой, и это вдруг оказалось совершенно прекрасным ощущением, которое не нужно было прогонять, чувствуя во всем обман. — Посвяти в план, — тихо попросил он, послушно расслабляясь, кутаясь в клетку теплой ткани, на что я попросила его не засыпать, все так же улыбаясь. Нервозность, конечно, никуда меня не отпустила, но с ней теперь могло сравниться чувство уверенности и ощущение, будто я получу должную расплату за давно забытый должок. И мне в этом помогут, не заставят марать руки. Я не могла позволить себе зациклиться на последней мысли. Я не хотела думать, кто будет марать руки вместо меня. Пусть. — Сначала сымпровизируем, — неопределенно пожала плечами, доставая из недр пространства между шкафом и стеной неплохую сумку, в которую планировалось все это грузить, — а потом поедем. — Сколько километров? — Саске снова нахмурился, ожидая ответа, будто бы приходя в норму, чего мне сейчас так отчаянно не хотелось — до этого мы существовали в резонансе эйфории от новой сумасшедшей (может, только для меня) идеи; я, взглянув через плечо, удивленно подняла брови, полагая, что в его мире находили себе место совсем иные величины измерения, но он послушно выжидал моего ответа, глядя прямо в глаза, внушая, что он прекрасно знает, о чем спрашивает. Несмотря ни на что я улыбалась, излучая-таки некое спокойствие — знание, что делать дальше. И мальчик-призрак купился: расправил плечи и выдохнул, будто бы не стал возражать, что я пойду вперед — проводником для него. — Я приложила усилия, чтобы убежать, — и, вообще-то, в таком контексте, жутко гордилась этим. — Около пятисот. Это семь часов на машине. Он задумчиво закрыл глаза что-то высчитывая: — Четыре дня на полной скорости. Больше, чем до Суны, — но тут, не давая мне секунды на вопрос, резко ухватился за слово, в один момент раскрыв темные глаза, уставившись в мою разворошенную им же душу. — Я думал, у тебя нет машины? — без особого труда я заинтриговала мальчика-призрака, который теперь безумно хотел знать все обо мне. Изучение чужих потемок требовало усилий и времени, как бы хороши его глаза ни были. — Или ты врала тогда? И я лишь чуть-чуть приоткрыла тайну, строго и слегка укоризненно взглянув — комментировать обвинение не хотелось: — У меня нет, но я ее достану. Я умею водить, — и права я тоже имела. — Как? — на его лице была некое подобие улыбки. Это было странно: кажется, будто бы он мне полностью доверял. Так не хотелось обманываться. Но я рискну. — Я же сказала — сымпровизируем. А теперь, если ты не возражаешь, я хочу переодеться, — отвернулась я к шкафу, напевая что-то, обрывая тем самым разговор. Мое утверждение не требовало ответа, но Саске, безумно то ли гордый, то ли вредный, вставил свое слово: — Возражаю, — буркнул он, но сдвинулся с места не в том направлении — к двери, — на которое я рассчитывала, он двинулся к окну, чтобы опустить шведскую штору, хотя я уже начала снимать спортивную — самое теплое в шкафу — кофту, оголяя тело, но вовремя остановилась, бросив взгляд на уже отвернувшегося подростка, у которого уши краснели. После чего он вихрем выскользнул за дверь, из-за чего сквозняк поднял штору и показал мне совершенно пустую улицу. Седьмой час утра, не самый пик для прогулок. Значит, это не он кого-то заметил, кто мог бы увидеть меня нагой, а сама мысль об этом вызвала у него отторжение и желание исправить ситуацию. Надо же. Мальчишка. Периодически. Я вздохнула пару раз: водоворот из завихрений нежности, неодиночества, привязанности и, отчего-то, желания прикоснуться сотворили во мне странную смесь, разъедающую какую-либо мораль. Я все еще не была согласна на убийство, но мы нашли компромисс. Я все еще не могла представить себя влюбленной хоть в кого-то, но… (вздохни, чтобы принять) я сказала чистейшую правду: лучше бы он меня поцеловал тогда, я бы не была против. Я хотела этого поцелуя. Не так страстно, как когда-то, в смутные подростковые годы, но ощутимо, с покалыванием фантомного представления на тонких губах. Через пять минут я вышла в выходной рубашке грязно-розового цвета, который почему-то стойко ассоциировался у меня с молодостью и развалом страны, которою я видела только краем глаза, и зауженных джинсах, прохладных для погоды, но зато безумно удобных. С сумкой в руках уже на выходе помог мальчик-призрак, выходя из квартиры раньше, дабы не толпиться, пока я натягиваю обувь и пуховик. Уловив движение в зеркале, я, словно совсем неожиданно, узрела себя. И еще никогда прежде я не замечала отражение таким странно живым (хотя, нет, возможно, я была такой же, когда считала, что жизнь станет лучше, что жизнь будет новой…). Опыт говорил, что потом, несомненно, наступит очередной спад, и я окажусь не в депрессии экономического цикла, но где-нибудь на дне. Но пока я просто погладила обычно бледную скулу, на которой необычно стоял легкий след веселого румянца. Ну дела. И отчего-то Саске не торопил меня, просто наблюдал, как я себе, конечно же, просто нафантазировала, с жадностью. Пора. Дверь в пустую квартиру захлопнулась. Нам предстояло недолгое, но очень увлекательное путешествие в гости с помощью метро. В гости к моей всегда рано просыпающейся маме.***
Тапочки по размеру грели голые ноги. Это, в самом деле, показалось Учихе какой-то роскошью, странной, ненавязчивой. Но он так отвык от таких вещей. Жилище его… заказчицы — он колеблется, раздумывая, может ли употреблять это слово, — всегда создавало сосущее чувство отсутствия чего-то важного, но оно казалось таким привычным, потому что Саске и сам жил так. У него никогда не было лишних вещей: всегда тщательно обдумывал, что именно ему необходимо, никогда не брал ничего лишнего, стоя перед ломящимися от чего угодно полками в магазинах; не терпел бесполезных трофеев, ненавидел то, что веяло ему воспоминания. И у Светы наблюдал то же самое. Это было тем, что заставило доверять ей, хотел он того или нет. Доверие — еще одна причина, по которой он здесь ходит. В смысле, его натуральным образом сбагрили, но Учиха просто пожал плечами: все равно, как бы сильно они не понижали голос, лишь приложив усилие, он услышит, о чем они говорят. Что ж, он позволит им побыть наедине. Все-таки та женщина… он так и не смог разобраться со своим первым впечатлением. Но она мать Светы. Рассматривая стены, сейчас он со странным отчаянием понимал, что не так с ними обоими. С ним и со Светой. Они позволяли одиночеству сочиться из их душ, окружали себя им, собственноручно же консервируясь в таких вот пустых квартирах. Но здесь… раз фотография на стене, два — детский рисунок. Одинаковые гармонирующие рамки. И Света умеет рисовать? Столько информации… Саске аккуратно прошел дальше по коридору, выложенному шоколадного цвета плиткой, и невесомым усилием отворил простую белую дверь в конце, очевидно ведущую в ее старую комнату, так, будто за ней были определенные картины его нерадужного прошлого. Голубой, не как небо, а как печаль, цвет сразу ударил в глаза — ему не понравилось в тот же миг. Стены голые, что уже действительно обыденно, но видно письменный стол, который коричневым пятном на белом ламинате разбивает окружение. Кровать с белым железным каркасом и веселым разноцветным покрывалом тоже спасала ситуацию. Рядом с ней Учиха оставил свою сумку, на дне которой теплилось славное количество его оружия. И душно, душный воздух, очень хорошее отопление, работающее в полную мощность. Саске, хоть так и не было принято, взял на себя смелость без спроса открыть окно. Эта комната однозначно не использовалась, как и оставалась нетронутой, первозданной. Воровато оглядевшись в сторону кухни, где сейчас под чай воссоединилась маленькая семья (хотел бы он быть частью?.. — он одернул себя, — какая чушь), активировав шаринган, он подошел к столу. Его интересовало прошлое женщины, которая его приютила. Воспоминания Светы, отпечатавшиеся остатками, были слишком мутными, как изображение за запотевшим стеклом, но признаваться еще раз в том, что случайно, но так нагло, он вторгся в столь личное пространство, было ниже его гордости. Точнее, то, что у него еще и не получилось это сделать качественно. Было ясно, что за три года, как она отсюда съехала, она так и не обжилась, но тут-то должно было что-то остаться. Например, неприметная полка, все так же белая, что даже не стала заметна сначала. Под ней коробки, пыльные, по содержанию полупустые. Выше ютятся… о, она правда сдавала на права — вся необходимая литература. Будь все это в ее собственной квартире, он бы знал, — хмурится Саске себе в оправдание. Юридические справочники, история (кстати, разве не интересно? Он может взять что-то себе?). Увы, но оставшаяся часть книг, ему все равно ничего не сказала своими названиями. Должен ли он пойти и спросить ее прямо сейчас насчет этого? Путь будет небыстрым. Он почувствовал себя глупо, открывая ящик стола, стоящего у противоположного угла стены: на это ему разрешения не понадобилось — просто смешно. Хотя, возможно, все дело в том, что об этих его действиях она все равно никогда не узнает. Диски, играющие на холодном свету из окна, предназначение которых оставалось для Саске загадкой, но это явно была музыка. На дне лежали спутанные провода. Блокноты, много блокнотов, в одних много набросков людей, животных и природы, в других — записи лекций. Сколько она вообще училась? «Почерк, как у Наруто», — скривился Учиха. Ну, она же не может быть идеальной? Саске опускает глаза на пляшущие буквы, вдруг проникаясь понимающей жалостью к своим фанаткам. У тех тоже было мало информации. Но одного того, что он должен сделать нечто, чтобы просто отплатить, хватало, чтобы он оставался тут и желал узнать о ней больше. Или это все-таки то, как в них есть нечто похожее?.. Возможно, Саске просто запутался, как те самые провода. Ему стоило признаться, что он впервые думал так много о настоящем, а не о мести или о том, как стать сильнее, потому разбираться в чувствах, даже, оказывается, в собственных, за малым опытом, оказалось чертовски тяжело. Он уже отчаялся найти что-то более личное, чем рисунки, но пальцы нащупали бумагу, по толщине превосходящую все остальное. «Письмо», — отметил он, снова прислушиваясь к стихшим голосам на кухне, уже не обсуждавших что-то слишком эмоционально и возмущенно. — «Вскрыто. Бумаге лет десять, хотя хорошо сохранилась. Не перечитывала. Зачем хранить?» Хмыкнув, он достал клетчатые листы из конверта.***
I try to ignore the hurt inside And bit, by bit Part of me dies The smile on my face is just a lie A lie, a lie I just can't hide
Растительным маслом она смывает с рук краски, яркие, почти кислотные. Она закончила работу. Кира делает музыку громче, стирая и звуки разрывающегося телефона за вокалом. Нет, лишь перекрашивая. Она передвигает холст, включает весь свет, который только есть, и любуется, придирчиво, портретом, как единственному яркому пятну в комнате, в которой, в прочем, еще надо прибраться. За окном проезжают машины, и их присутствие все ощутимее, когда это окно нужно открыть, чтобы хотя бы попытаться выветрить стойкий запах. Родные завалы, газеты, палитры, кое-где капли краски. Ковер из-за неспециальных разводов пришлось свернуть в рулон и выставить в коридор — чистить его слишком трудно. Теперь приходилось морозить ноги на дощатом старом покрытии, старше Киры на лет этак двадцать или больше. Мало кто понимал такую ее любовь к кислотным цветам, попадать с такими картинами на крупные цифровые выставки было счастьем. Там хорошо платили, в отличие от того, что мельком присутсивовало в этом богиней позабытом городишке. А без денег — нет жилью. И тогда… Отправиться обратно к матери станет равносильно аду, из которого ранее ей непосчастливилось сбежать в другой капкан: переехав к мужу, она так и не почувствовала облегчения. Постоянный быт и упреки, отсутствовавшее личное пространство — медленно это убивало все то, что она сама в себе любила. Не прошло полугода, как родственники первый раз зарекнулась о детях, мысли о которых со временем только больше и больше приводили в ужас с таким положением вещей. Так летели года, так испарялись и деньги на противозачаточные. Она просто хотела рисовать, а не возиться с детьми или даже мужем. И одно другому ой как мешало. По крайне мере, ее работоспособность сильно увеличилась с тех пор, как она развелась. Телефон снова зашелся в болезненной вибрации. Кира покачала головой в ответ, хватая из кучи мала на столе лак. Встряхнула балон, задерживая дыхание. Сегодня она занята чем угодно, лишь бы не слышать ежедневные причитания о том, как ее бывшему без нее плохо, какая она никудышная дочь. Зато ей хорошо. Вымыть руки и переодеться теперь не занимает много времени. Время ужина, — пространно размышляет она прежде, чем взглянуть на часы, — а затем сразу спать — уже утро. Круглосуточные кафешки готовы приютить ее даже в пять утра.***