10 жанров

- Сука, - шипит Спирит, безуспешно пытаясь вывернуться из стального захвата. Штейн держит крепко, даже умудряется обхватить его поудобнее, с наслаждением накручивая на руку длинные волосы. - Ненавижу тебя, - да кто тебя спрашивает, родной? Привычным движением сорвать галстук, оголить шею, припасть к ней губами и, блаженно прикрыв глаза, вдыхать этот до дрожи знакомый аромат страха и смущения. И языком вверх-вниз, обдав жарким дыханием мочку уха и спускаясь к ключице. - Да остановись ты, маньяк! – это уже перерастает в настоящую истерику. Заткнуть бы ему рот, да конечностей не хватает, поэтому Франкен прибегает к другому, не менее действенному способу. Вырвать рубашку из брюк и тут же заменить её своей рукой. Приглушённый стон, мат – что, семпай, нравится? Конечно, нравится, стояк такой, что ткань, того и гляди, порвёт. Так кто из нас извращенец? - Не надо, - а вот и долгожданный переход к следующей стадии. Ах, семпай, вы становитесь предсказуемым. Голос дрожит, щёки алеют, а на ласку отзывается, жмётся, дышит часто. Уже не вырывается. Брюки с трусами на полу, рубашка распахнута, галстук валяется где-то в углу - что за порочная картина. Провести рукою по груди, задеть сосок, нежно прикусить кожу на плече. Сильно нельзя, останется след, и мало ли кто может увидеть… Альбан стонет, точно скулит, ноги дрожат, не держат. Да обопрись на стол, милый мой, тебе уже ни к чему строить из себя оскорблённую невинность. - Штейн, пожалуйста, - в принципе, можно было бы сейчас исполнить его желание, остановиться. Вот бы посмотреть на него, оставленного без продолжения, а ещё без одежды, заваленного на стол, с раздвинутыми ногами и сочащимся смазкой членом. О чём бы он тогда стал просить? Хороша идея, да только её хозяин и сам едва сдерживает себя, чтобы не кончить от одного только вида. Голова вполоборота, молящий взгляд из-за плеча, искусанные губы – и это так восхитительно, что крышу сметает намертво, ко всем чертям. Да где ж этот тюбик-то. - Я прошу тебя, - всхлипывает, но, когда холодные и влажные пальцы проводят между ягодиц, даже не дёргается. Привык, мой хороший, да я сейчас, только надо подготовить, мы же не хотим никому причинять боль, правда ведь? А внутри так мокро и жарко, и тесно, и как будто сам всем своим существом превращаешься в одни только пальцы, скользящие там, куда посторонним вход заказан. Ну да хватит с этим, а то ведь так и довести бедолагу до конца недолго, а надо ещё о своём удовольствии позаботиться. Спустить штаны – на то, чтобы раздеться, времени нет, ну и ладно, не впервой, – навалиться всем телом и сжать чужой член, судорожно быстро двигая по нему рукой, чтобы хоть как-то компенсировать тупую боль в другой части тела. -Сууука, - воет Альбан, выгибается, пытается отодвинуться, но впереди стол, больно врезающийся краем в бёдра. Стол холодный, деревянный и неживой, так что уж лучше назад, навстречу к тёплому, двигающемуся, к сильным и странно-нежным рукам, сухим губам, широкой исполосованной скальпелем груди, в которой бьётся безумное живое сердце. Штейн замирает, даёт привыкнуть, ждёт, когда мышцы расслабятся и позволят ему продолжать. Секунда, две, три – непозволительно долго, семпай, да за что же вы со мной так? – и сразу быстро, забывая дышать, в рваном животном ритме. - Я сейчас сдохну… - неправда, для того, чтобы умереть от секса, нужно иметь слабое сердце, а оно у Спирита хорошее, здоровое, такое всё вынесет, всё вытерпит. Так что не говори, родной, лучше закрой глаза и вслушайся. Шумное дыхание, стоны, всхлипы, и главное - особые грязные и пошлые - шлепки тела о тело. Дивная музыка. Впрочем, глаза лучше не закрывать, так как они сразу начинают болеть от цветных кругов, ведь внутри пожар, взрыв, нечто, сравнимое по глубине восприятия разве что с природным катаклизмом – хотя нет, куда ему… - Штейн, я сейчас кончу, - жалобно. Голову назад запрокидывает, жмётся, выгибается – послушный, что бы ни говорил, как бы себя не вёл, а в таких ситуациях вылезает наружу эта тщательно скрываемая покорность. До чего же хорош он сейчас, просто невыносимо прекрасен, так, что откуда-то изнутри рвутся какие-то странные слова о каких-то глупостях… Как будто сейчас они имеют значение. Лучше уж действовать – провести ладонью по животу, потом вверх, сжать сосок – да знаю я, что ты этого не любишь, извини, не удержался – потом шея, приоткрытые губы… Когда пальцы проталкиваются внутрь, Альбан кусает их, скорее от неожиданности, чем от чего-то другого, но потом раскрывает рот, приспосабливается: дышать не мешают, и ладно. И даже языком проводит, чисто машинально – ему сейчас не до этого. Весь напрягся, вцепился в стол так, что костяшки побелели; он уже на грани, мучительно долго не может довести себя до пика, толкается, трётся… Ох, да не сжимайся ты так, я же тоже не железный… - А-ааах! – крик, а вместе с ним последний взрыв, самый мощный, оглушительный, ослепляющий, такой, что и не знаешь, жив ты ещё, или тебя тоже разнесло на мельчайшие частицы, как и весь мир вокруг. Перед глазами кровавое марево, в ушах пульсирует океан, и пальцы болят – прокусил всё-таки, ну да ладно, заживут – а раз болят, значит жив. Но, чёрт возьми, до чего хорошо-то… Реальность возвращается постепенно, вяло, словно ленивый ученик, нехотя бредущий на уроки. Сначала физические ощущения – усталость, опустошённость, болезненная лёгкость в теле. А потом перед глазами встаёт лицо семпая. Он сидит на полу, привалившись к столу; грудь часто поднимается и опускается, пряди слиплись от пота, а на подбородке блестит тонкая струйка слюны, которую он медленно утирает дрожащей рукой. Поднимает голову, смотрит, а в глазах какое-то странное выражение, не поддающееся не то что словам, но даже куда более точному восприятию. И сразу резкий удар под дых – понимание произошедшего, бесчеловечно-точное попадание прямо в душу, в самый далёкий и слабый её уголок. Куда-то пропадает то восхитительное упоение собственной властью, на смену ему приходит осознание вины. Неужели совесть? Да уж, запоздала ты… - Прости. Просто ты такой красивый, когда боишься, - извиняющееся бормочет Франкен, опускаясь рядом, наклоняясь и слизывая белые капли, медленно стекающие с бёдер. Спирит отталкивает его, и тот слушается, отползает чуть дальше, низко опустив голову, точно побитый щенок. Альбан зло протягивает руку вперёд и крепко хватает напарника за съехавший набок ворот халата. Прямо в аудитории, на столе, в разгар рабочего дня, когда может зайти кто угодно – Мака может зайти! – а у этого психа опять приступ повышенного сексуального внимания к семпаю. Убить его мало, да разве он когда-нибудь на такое решится? - Никогда тебе этого не прощу, - голос сорван, глаза слезятся, зад болит, в конце концов! Но всё равно, чёрт возьми, ну откуда такая трогательность и беззащитность, вызывающая желание оберегать, сжимать в объятиях, охранять от всех бед, прощать всё на свете и – любить, любить… - Никогда, - обречённо повторяет Франкен и широко распахивает глаза, когда его резко дёргают вперёд, притягивают к себе и целуют в губы, пахнущие терпким безумием, разделённым на двоих.