Грезящий

«История эта на самом деле началась несколько раньше. Ну, право, лет на пять. Хотя ее можно было начать и с рожденья мальчугана, да дальше. Или наоборот, чуть позже. Год, иль два… Так что они, когда — века… Время — такая странная штука. Для Вас, живых, в особенности…» - Гранд! Ты нетленный историк или дохлый бульварный писака? Давай к фактам! — Кыш отсюда, образина! О, моя Муза! Такое повествование нам загубил… *** Англия, графство Суррей, город Литтл-Уингинг. 1989 год -? Тяжелые шаги, казалось, нагоняли его отовсюду. Еще вчера подмерзшая слякоть, мешаясь с испражнениями, потом и кровью, щедро подпитывалась теплом его тела. Она пропитала его насквозь, противно шаркая и чувствуя себя на своем месте за пазухой, в несоразмерных штанишках и в обувке, как под ногами. Впрочем, под чьими-то ногами сегодня это все уже тоже точно было — после очередной серии ударов кулаками от Дадли, мальчик не особо все помнит. Ужасно болит голова… Тошнит, что впервые за долгое время, отступил даже голод. Безумно хочется пить… Мир вокруг — задорно танцует и кружится, салютует фейерверками под глазами, совершая замысловатый кульбит. Он вновь оступился. Упал. Под звон бутылочных осколков… И теперь однозначно привлек внимание. Если была до его встречи с мусорной кучей хоть какая-то надежда… На этот раз ему не скрыться, не убежать. Как стая гиен, они загнали его — раненого зверя — в тупик, и теперь, возбужденно подвывая, шли на кровавый запах. Скоро будет их пиршество. Совсем скоро. Кажется, они уже настолько близко, что он отсюда слышит и их дыхание. Только бы хватило сил подняться… только бы… Откатиться в сторонку, опереться на стену, еще чуть-чуть, впиваясь обломками ногтей в зазоры кирпичной кладки. Да вот остался ли в этом смысл? Со всех сторон стихийная свалка, а сзади — заколоченные провалы заброшенного здания, которое, в данном антураже мальчик признает сразу, не смотря на сумятицу мыслей. Эта постройка некогда бывшая больницей, да вот после пожарища все на многие дали безлюдно: ни санитаров, ни медсестер, ни врачей — некому тут и лечиться. Обгорелый остов шпилем бесчувственных дымоходных труб устремляется ввысь на фоне прилеска, на самом отшибе Литл-Уиндинга. Собственное здание больницы, среди всех единственное сложенное из кирпича, да деревянные морг и еще несколько хозяйственных помещений, сторожка коменданта и маленькое общежитие для персонала, от которых вообще ничего не осталось, — вот и все, что заполняло этот клочок местности. Ни души на милю вокруг. О нем никто не вспомнит. Его никто не найдет. Осознание: он действительно в западне. Некуда бежать, да и сил бежать больше нет. Прятаться? Кричать? Смешно. Это конец. Он умрет в месте, по словам тети Петуньи, для таких же ненормальных, как и он. Казалось бы, еще совсем недавно, всего пару лет назад, когда с ним только начали происходить ЭТИ необъяснимые вещи, трясясь как припадочная и заливая его своей пенной слюной, тетка грозилась сдать его именно в это место. Только эти угрозы так и остались лишь на словах, довольно скоро перестав быть действенными: уж лучше сюда, под надзор в общем-то неплохих в своей массе людей в белых халатах, чем жить с такими опекунами. Люди в белых халатах были единственными за всю его короткую жизнь, от кого он получал хоть какую-то помощь. А они действительно помогали… Поили сладким сиропом и чаем, пусть и с пилюлями, обрабатывали мелкие ссадинки и ранки, накладывали красивые повязки, на которых вязали аккуратные бантики или рисовали какого-нибудь причудливого зверька. Кормили. Одевали. И просто говорили с ним. О всяких мелочах, о совершенных пустяках, но они — говорили, и с интересом слушали его ответ. Только уже на следующий день, почему-то, обычно о нем забывали… А уж каких-то там процедур и уколов, как Дадли, он совершенно и не боится, есть с чем сравнить. Что мальчик, однажды, после оплеух, щедро отвешенных дядей, ей, в меру своих на тот момент шепелявых возможностей, и попытался высказать. Прошла вечность. К врачам он больше не попадал, с удивлением замечая, как само оправляется его тело. А ведь те, прошлые тумаки дяди превратились в ласковые поглаживания, по сравнению с тем, во что переросла его ненависть. И мальчик, подвывая в своей коморке, в очередной раз приходил к выводу, какой же он глупенький, что тогда так выразился. Он очень жалел. Ведь тогда, как наказание, может они действительно его бы «сдали»? Ведь наверняка и в этой больнице всегда тепло и светло, вкусно, мягко, не больно и так необычно да интересно пахнет лекарствами… О том, что спустя полгода с момента того разговора здесь произошел пожар, он предпочитал не задумываться. Огонек робкой надежды, пусть и утерянный в прошлом. Сделать шаг и второй, все так же опираясь на стенку. Под полной, яркой луной попытаться укрыться в насыщенной тени. Каждое движение будто выбивает из него дух, но на боль нет время. Каждый шаг, до приметившейся ниши, — будто пробежал километры. Запыхавшийся мальчик, поскальзываясь и зарабатывая все новые и новые синяки и ссадины, на чистой силе воли забрался в небольшое углубление. Машинально отер пот со лба, и, согнувшись, несмотря на усилившуюся боль в сломанных ребрах, подтянул к животу острые коленки. Потянул свои дрожащие пальчики к прогнившим шнуркам не менее потрепанных временем и непогодами кед. Таких истертых и тонких, как и он сам, да только в отличие от них, он ведь не вещь. Его можно засунуть куда подальше с глаз и забыть, но нельзя выкинуть и бросить, хотя иногда и кажется, что так было бы лучше. И кузену, с его полоумными дружками, и его опекунам, и всем другим окружающим взрослым, привычно закрывающим на все глаза, а главное — ему самому. Да. Ему самому. Было бы. Лучше. Ведь он уже жил на улице. Тогда он в очередной раз очень долго думал об этой больнице. О, это коварное: «Что бы было, если…» И сбежал. И пусть это было летом, и всего спустя две недели его вернули к осточертевшим родственникам-садистам, он ведь там выжил! Так что, если он продержится эту ночь, то сделает это снова. Ведь сейчас он — умнее. И он уйдет так далеко-далеко, как только сможет. И будет держаться подальше от сердобольных сплетниц-старушек и людского жилья. Короткий вздох. Завязать шнурки в два узла, да на бантик. Сейчас, когда казалось, что сама жизнь висит на волоске, такое обыденное и привычное любому ребенку действие совершить почему-то казалось особенно важным. Может, чтобы хоть как-то отвлечься? На секунду представить себя иным, не таким как есть, нормальным? Хотя какая тут может быть нормальность? Боль, много боли, вот что уготовано ему его судьбой. А ведь он даже до конца не понимает — за что? Что вообще есть, эта пестуемая всеми его окружающими нормальность? Чем он отличается от остальных? Ведь у каждого есть свои особенности и таланты, так за что? И по-детски, заглядывая в очередное встречное лицо, он продолжает искать ответы. Ответы, получить которые, уже и не надеется. И только тихое: «Папа с мамой… почему, когда вы погибли, вы не взяли и меня с собой», — шепотом повторяемое как мантра, доносящееся из чулана под лестницей благополучного дома № 4 по Тисовой, под тихий вой соседского пса… «Папа с мамой…» Так и не дождавшись появления кузена с дружками, он потерял сознание. *** - Я не потерплю в своем доме оборотненского потоптыша! — Да заткнись ты! Дай осмотреть его спокойно! — Ты! Да как ты… — Убрал свои лапы! И под руку не лезь. Сядь. И успокойся. — Смотреть он его собирается… Да что смотреть?! Полная луна на дворе! Превращения в самом разгаре, вон как воют! А по нему сразу видно — свежепокусанный! Тут и думать не о чем! Взашей его, да побыстрее! Как он сюда-то забрался?! Он же тут камня на камне не оставит, либо издерет, либо засерет, и так залил мне все своей проклятой кровью! — Уж тебе и теперь ли переживать? Не смеши. Да и укусов на нем точно нет. — Значит, зажило уже все. — Aguamenti maxima! Что, неприятно? В следующий раз помоями оболью, а не артезианской водичкой. А еще взрослый человек! Фобийно-припадочный! Ты же сам прекрасно знаешь, что у обращенных укусы сородичей заживают последними, и то только после нескольких трансформаций. С абсолютной уверенностью могу тебе заявить, здесь ни прошлых, ни нынешних следов от укусов нет! И без них тут хватает… — Может, ты чего не заметил… — Ты сомневаешься в моих навыках? В моей профессиональной компетентности? — Просто возьми и вышвырни его! — Подумаю, после того, как тебя развею. — Да ты… Ты! Это мой дом! И я тут хозяин! — Если ты такой умный, то где тогда твои деньги? Учти — он магик, и если он тут сейчас преставится, будет в нашей компании пополнение. А учитывая твое свинское поведение — я то свалю отсюда, а вот вы оба окажетесь привязанными. Ты — сам знаешь почему, а он — из-за чинимых тобой препятствий при оказании помощи! Вот и развлекайтесь хоть до посинения! — Магик? Что ж ты раньше-то не сказал! — До тебя, как до Сахары на фестрале… Вроде бы и доходит, вроде бы и не особо медленно, но сам не заметишь, а фестрал уже сдох. И ни туды, и ни сюды. Маленький мальчик лежал на чем-то мягком и был завернут во что-то теплое. Он чувствовал себя посвежевшим и чистым, одетым во что-то непривычное, не сковывающее своим покроем, из приятной, нежной для кожи ткани. Пахло травами, дымом и чем-то тяжелым, маслянистым, что обволакивало его нос и горло. На языке ощущалась странная, терпкая горечь. Время от времени он чувствовал, как его касаются в разных местах чем-то неестественно холодным и легким, где-то скользя, где-то — будто что-то прощупывая, а где-то даже стуча и постукивая, прислушивался — и никогда бы он не мог подумать, что его тело может издавать столь разные звуки! * Он отшатнулся бы от этих прикосновений, бежал бы прочь, ну или, что более вероятно, хотя бы просто попытался с головой завернуться в так услужливо подвернувшееся одеяло, если бы вместе с ознобом, разливавшимся мурашками по всему телу, не испытывал от них такое странное, неестественное тепло, которое будто проникало сразу под кожу и, сливаясь в ручейки-огоньки, накапливалось где-то в солнечном сплетении. Лежа и думая о том, что теперь он понимает, почему это невиданное сплетение назвали солнечным, он старался не пропустить примечательный разговор. Проснулся он сравнительно давно, и уже довольно долго слушал. И кто бы что ни думал, вовсе не от криков взрослых он пришел в себя, к подобному — привык. Просто, в один момент что-то неведомое ему изменилось — и ему перестало быть больно. Будто кто-то взял и отнял у него всю эту боль. Вот это чувство «не боли» и потянуло его за собой. Ему было очень любопытно, но не менее — страшно, и поэтому он не спешил оповещать тех двоих, что продолжали спорить, о том, что уже не спит. «Пусть сначала успокоятся и что-то там для себя решат, — как-то по-взрослому подумалось мальчику, -, а там посмотрим. Если ничего не болит — то я тем более всегда успею убежать». Многое из разговора ему было не понятно, а один раз, когда тот мужчина, что, судя по всему, его защищал, чем ему и понравился больше, произнес совсем непонятную фразу, он почувствовал странное волнение под еще ноющими, но очевидно целыми ребрами в груди. Не желая себя выдать раньше времени, не решаясь даже слегка приоткрыть один глаз, он попытался мысленно представить подобравших его людей. Из всего выходило, что они оба были взрослыми. Тот, что пытался убедить своего сотоварища его «выкинуть» — несмотря на странноватый говор, представлялся моложе, но мальчик был не в обиде на его резкие слова: по всему выходило, что он просто чем-то был очень напуган, и отбросил это, как наносное. Хозяин дома, в котором он сейчас находится, и осматривавший его сейчас, пусть будет — доктор… Судя по голосам, оба были состоявшимися, уверенными в себе мужчинами, причем, не обделенными щедрыми на модуляции голосами, что, возможно, говорило о богатом жизненном опыте и о привычке взаимодействовать с большим количеством людей, как у некоторых преподавателей, особенно музыки — с поставленным голосом, когда он еще ходил в школу. Вот взять для сравнения того же дядю Вернона: когда он ругается или кричит, его голос звучит совершенно так же, как и когда он чем-то доволен, или перед кем-то подлизывается. (Не дай бог, конечно, о последнем мальчик посмеет ляпнуть — побоев не оберешься. Но он-то видел, как заискивающе блестят его масляные глазки, когда он разговаривает с кем-то более важным и состоятельным. А ведь дядя Вернон этого даже и не замечает…) Мальчику вспомнилась одна музыкальная программа, которую временами любила смотреть тетя Петуния, и начало которой он, сидя в закутке под лестницей, всегда ждал. Тетка, если никого больше не было дома, всегда делала ее громче, и пение и музыка с радостью устремлялись и к нему в чулан. Оттуда он знает, что более мягкий, тихий и спокойный, голос его защитника-доктора — это баритон, а голос второго, более глубокий и низкий — самый что ни на есть классический бас. И на этом вся объективная информация о его новых знакомых заканчивается, уступая место воображению. Доктора, как человека более ему приятного, мальчик попытался представить первым. Перед сомкнутыми веками вырисовывался образ крепкого человека средних лет, ближе к пятидесяти, высокого, бледноватого, суховатого, но довольно бодрого и подтянутого. Волосы его были серовато-русыми, с нотками седины, и представлялись длинными, чуть ли не до пояса, небрежно заколотыми в хвост и перекинутыми через левое плечо. Правильный овал лица не портили поджатые уголками к низу бледные губы, которые были то ли растрескавшимися, то ли покусанными. Прямой нос слегка задирался кончиком кверху. Глаза же, обведенные пушистыми ресницами и глубоко лежащие под не менее пушистыми бровями, были под тон волосам — серыми, как грозовое небо, с желтоватыми крапинками-молниями по бокам от зрачка. По всему лицу гуляли тонкие морщинки. Довольно невзрачная, непримечательная внешность, если не вглядеться. Хозяин дома виделся человеком слегка под тридцать. Первыми привлекали к себе внимание глаза — как бы тривиально это не звучало, но они были именно голубыми, как безоблачное небо. Заглянув в них один раз — будто попадаешь в ловушку, которая сомкнется под движением ресниц и больше уже не выпустит: довольно сложно оторваться и перевести внимание на что-то еще. Они лучились добродушием, но в их глубине затаились хитринки. Прямой длинный нос, припорошенный веснушками, на спинку которого постоянно падает прядь каштановых вьющихся волос, более короткая, чем остальные. Припухлые губы и небольшие усики, открывающие родинку на середине верхней губы, с длинными, устремляющимися вверх кончиками. Сам же улыбчивый обладатель всего этого богатства — среднего роста, широкоплеч, но кажется даже выше своего сотоварища за счет идеально ровной осанки, которую не портят ни небольшой «пивной» животик, ни этакая косолапость на правую ногу, появляющаяся во время ходьбы. Пожалуй, он бы вызвал большую симпатию у мальчика, на первый взгляд. Но не просто же так говорят, что внешность это еще не все, и порой чертовски обманчива? Мальчик тяжело вздохнул. Как бы он не абстрагировался, от резких слов этого человека ему было немножко досадно. - О. Ну что, малыш, очнулся? Или правильнее сказать, решил явить себя миру? Да не вздрагивай ты. Не обидим. Мог бы и не притворяться, но эта житейская хитрость тебе только в плюс… Ну вот, заметили. Мальчик приоткрыл глаза, чтобы тут же закрыть их обратно. И попробовать снова. Только вот картинка так и не изменилась. Он лежал на диване, закутанный в плотный вязанный шерстяной плед. Перед ним, в свете тусклой свечи, медный канделябр с которой примостился на единственной свободной деревянной тумбе, предстала комната, будто сошедшая с экрана телевизора — из очередного сериала тети Петуньи о жизни очень богатых людей. С тем отличием, что и огромные резные шкафы, и все доступные плоскости — просто ломились от книг. Где-то книги аккуратными стопками лежали даже на полу. Сбоку, весело потрескивая, разгорались дрова в самом что ни на есть настоящем камине, нагоняя уют и тепло даже одним только видом. Но не это шокировало его больше. Новые знакомые… Они просвечивали! У них не было тени, и через них, почти не искажаясь, было видно окружающую обстановку! Они не стояли — они парили под потолком! Это — не-нор-маль-но! Этого же не может быть? Правда?! Мальчик под пледом больно ущипнул себя за руку и ойкнул. А еще они были совершенно не похожи на тех людей, что он представил. А такого с ним еще практически не случалось. -…И прости, что разбудили. Надеюсь, мы-идиоты, тебя не совсем своей грызней запугали?- продолжил меж тем владелец баритона, в котором мальчик с натугой признал доктора. Мужчина, даже не принимая близко к сердцу потустороннее голубоватое сияние, был значительно моложе и ярче чем тот, кого ребенок себе напредставлял. Можно даже сказать, что было в нем что-то экзотическое. Может глаза? Может волосы? А может стершийся временем широкий шрам, что занимал чуть ли не всю левую половину лица, выступая из-под прикрывавшей глаз перекошенной челки? А еще он ему… улыбался? - Н-нет. В-вы мне с-снитесь? В-вы — м-моя фантаз-зия? — Боюсь, малыш, что нет. Ну, не трясись ты так. Знаешь, мы бы рады встретить тебя по-другому, несколько в ином виде, но, увы, мы не совсем живые… — И что, не будет ни визга, с воплями, ни падения в обморок?- А это уже второй мужчина. Внешне он оказался этаким миловидным дедушкой, намного старше шестидесяти. Ну, хоть с комплекцией он определенно попал… - Гранд?! - возмущенно, с нотками недоумения в голосе окликнул его первый мужчина. — Ты посмотри, как глядит-то на нас! Во все зенки! Как будто впервые призрака увидел! — А может и впервые? Ты вспомни, в чем я его принес… — Ты хочешь сказать, что он — простолюдин, или того хуже — не чистокровный? Тогда… — Развею! Как же с тобой тяжело… Ну вот не можешь ты надумать себе что-нибудь еще, а? Что он слишком маленький, и его родители не пускают его в так любимые нами подземелья или убедили не появляться перед ним их семейных призраков, дабы поберечь его психику? Что его семья обедневшая? Что дом новый или они не местные… Заметь, я совершенно не напрягаясь предложил тебе уже столько вариантов, осталось их только развить. Выбирай любой — и успокой свою очередную фобию. Сколько же их в твоей черепушке то набралось, а я и не знаю! Лечить, однозначно — лечить! — Но ты же сам только что мне чуть ли не прямым текстом… — Сам. И все, хватит ругаться и выяснять отношения при ребенке. Потом поговорим и во всем разберемся, — поставил док своеобразную точку, взглядом обещая отнюдь не простой разговор. - А насчет его взгляда… Хм-мм… Думаю, тут не столько в этом причина… И кажется, я догадываюсь в чем дело. — Тогда я вообще помолчу. — Ой, не надо тут, — отмахнулся он. - Знаю я, насколько тебя хватит… Так. Я сейчас. Мальчик с открытым ртом наблюдал, как призрак отделился от «насиженного» места и, не переставляя ног, поплыл по направлению к тяжелой дубовой двери. Легонько дотронулся, и эта громадина без всяких усилий отъехала в сторону, после чего он скрылся в открывшейся тени, довольно споро вернувшись с продолговатым предметом в руке. - А р-разве? .. — Видишь ли, я обладаю некоторой плотностью, что позволяет мне, к примеру, взять какую-то вещь или дотронуться до тебя, но проходить через стены, в отличие от Гранда, мне несколько не комфортно, — призрачный доктор панибратски присел на краешек пригретой мальчишкой софы и расположил предмет, оказавшийся на поверку шкатулкой, на своих коленях. Откинув крышку, он достал из ее бархатного нутра стопку картонных карточек, и начал их перебирать. - Так, это…. И, пожалуй, вот это. Подойдет. Ну что, посмотри, похожи? На пожелтевших по краям фотокарточках были они… именно Они! Вот только доктор все так же оставался значительно моложе. Более того, люди и окружающие их объекты на снимках двигались, что смущало мальчика еще больше. - Д..да… — Колдографии ты тоже видишь впервые? — поинтересовался призрак как бы про между прочим. Мальчик же только кивнул в ответ, с каким-то сожалением возвращая ему красующиеся за его внимание портреты. - Как понимаешь, это — старый скряга Гранд в молодости, — еще раз показав ему первый снимок, уточнил доктор. - Годы, к сожалению, мало кого красят, но этому подлецу все к лицу. А это я, только более целый и… мм… не накрашен,- кивнул он на вторую, уже занявшую место в шкатулке поверх остальных. - Но, к счастью или к сожалению, призрачное посмертие нас запечатлевает такими, какими мы предстали перед ликом Вечной Невесты. — В-вечной Н-невест-ты?- расхрабрился наконец что-то уточнить мальчик. - Так мы называем Смерть, — чему-то грустно улыбнувшись, и видимо решив переменить тему: - Давно, кстати, заикаешься? — Н-не з-знаю… — А с чего это началось? Может что-то тогда произошло? Обращались ли родители к логопеду? Это, конечно, не совсем мой профиль, но… — Кажется, кто-то сел на излюбленного конька, а о самом главном и позабыл тут даже… — Это о тебе что ли? Или… Ой! Спасибо, Гранд. Точно же! Как зовут то тебя, чудо? — П-просто, м-мальчик. — Мальчик? Видел, что мальчик, — усмехнулся доктор. - И все же? — Н-не помню…- совсем смутился и покраснел его юный собеседник. - Как не культурно, молодой человек, врать и не озвучить нам свое имя! Это нам-то, спасшим твою жизнь! — Ага, «нам«…Ты еще скажи, что у него перед тобою теперь Долг Жизни, это у ребенка то, — доктор откинулся на спинку софы, невесомо опёршись поясницей о ноги мальчишки, и устало потер пальцами переносицу, после чего ненадолго замер, как-то странно, пристально посмотрев на каминный портал. Сморгнув, он продолжил: - Гранд. Он нам не врет. Он действительно не знает, что нам ответить. Что же там за родители то… И есть ли они вообще? Не вижу… Ладно, с этим тоже потом разберемся. А пока, за неимением лучших вариантов, если сам не против, будешь отзываться на Чудо. Мы же исправимся со своей стороны. Это, — небрежный кивок в сторону, – хозяин приютившего нас с тобой дома. Ты не смотри, что он такой бука, в общем-то по большей части не плохой человек. А зовут его… — Имя мне — Гранд Аурелиус Гарденсон, — торжественно произнес весь из себя раздувшийся призрак, будто ожидая последующих за этим оваций. - Да-да, или просто Гранд. — Для Вас, молодой человек, Лорд Гарденсон и на «вы». И не удумайте никак иначе! — Ну вот, разошёлся… Ничего, я ему быстро мозги вправлю, ты не волнуйся, — чуть нагнувшись и запустив руку в растрепанную мальчишечью макушку, заговорщически подмигнув, прошептал док. - Но лучше с ним действительно держаться на «вы«… пока не оттает и к тебе не привыкнет. – И, уже с некоторого расстояния, более отчетливо. – Меня же можешь называть Найт. Вот так. Без титулов, без излишних почестей и менее торжественно. Рад знакомству. - А р-разве в-вы не собираетесь меня пр-рогонять? - и совсем тихо: - Мне ведь уже не б-больно… - Ох, Чудо. Нет, мы не собираемся. Оставайся столько, сколько захочешь. Да и дом принял тебя, а ведь он, поверь на слово, еще больший скряга, чем его хозяин… — Да… Боюсь, встреча наша, далеко не случайна, — обреченно вздохнув, пробурчал между тем второй призрак. - Только надо как-то разрешить вопрос доверия. С нашей стороны покаместь, думаю, все и так уж ясно, — и уставившись на доктора, как на виновного во всех его несчастьях. — Было бы не плохо узнать о пацаненке что-то большее, чем-то, что он мальчик. - Присоединяюсь. Но вот только сначала пусть подкрепится, поспит, а потом, думаю, все нам и расскажет… Верно, малыш?