Голодные игры: Обогнавшие поезд

      Не сказать, что мы с Риком были такими уж экстравертами. В смысле, нет, на семье мы не зациклились и даже охотно подпускали к себе людей. Друзья у нас были: и общие, и у каждого свои. Но я и представить себе не могла, что отец и брат пробьются ко мне далеко не сразу.       Первой залетела Мия Росс. Она была мне ближе любых других девушек, но пересекались мы пару раз в неделю: на занятиях, проходящих отдельно от мальчиков, и когда я помогала ей по субботам разгребать хлам в гараже.       Она говорила, что ей жаль, все говорили, что им жаль. Сара Лагерти, Аннабет Джексон, Викки Фрай — половина девушек из моего класса посчитала своим долгом обмакнуть слезами моё плечо и оставить следы потных ладошек на спине. Заходили и Дэн Моррис и Майкл Мэлл — парни, которых я знала, только потому что их знал мой брат.       После их визита мне на секунду стало смешно: если друзья Рика, пожав ему на прощание руку, идут похлопать по спине меня, неужто и мои подружки, выйдя за эту дверь, спешат пробиться в соседнюю к человеку, чьё имя они запомнили, только потому что оно похоже на моё?       От такого лицемерия я почти верю, что, когда ко мне, наконец, доберутся отец и брат, я не смогу выдавить из себя ни улыбки, ни слезинки.       Но Джейка вталкивают в дверь, и он падает на колени уже зарёванный и изрядно потрёпанный. Мой маленький мальчик, которого я держала на руках, когда самой ещё было впору проситься к отцу на закорки. И он, вечно улыбчивый и излучающий свет и тепло, сейчас смотрит так, будто солнце погасло и весь наш шаткий мир превратился в руины.       У меня сжимается сердце, и я опускаюсь на пол рядом с ним, чувствуя, как от слёз тяжелеют веки. Слёз, которых не было, не было уже очень много лет, потому что у меня есть брат и бег, потому что нужно быть сильной и казаться семье ласковой, а миротворцам — уверенной. Потому что в семнадцать плакать уже нельзя.       — Прости, — заикается от рыданий Джейк, и я собираю буквы в слово скорее интуитивно. — Это всё из-за меня.       — Ти-ихо, — я стараюсь, чтобы мой голос звучал по-доброму, но он тоже вибрирует, поэтому выходит не то что не по-доброму, а вообще едва понятно. — Ты ни в чём не виноват. Никто ни в чём не виноват, это ведь просто жребий.       Только договорив до конца, я понимаю, что он имел в виду. Жребий жребием, но если бы Джейк тренировался с нами, если бы Рик видел, что у него есть шанс выжить на Арене... И если бы церемония проходила, как обычно, и Пина назвала, как мы все привыкли, дам вперёд... Если бы Рик знал изначально, что я буду вторым трибутом, он бы вызвался добровольцем вместо Джейка?       Это множество «если» на самом деле убивает, но после того, как я, обнимая братишку, прокрутила их все в голове, до меня наконец доходит, почему сегодня через меня и наверняка через Рика прошло такое рекордное количество провожающих.       Нас уже записали в смертники.       Держу пари, пойди от девушек любая другая девчонка, кроме меня, все причитатели гурьбой бы потянулись к ней, а к Рику кроме нас троих зашли бы разве что Дэн и Майк — и то не попрощаться, а пожелать удачи. Примерно так же было бы, если бы из чаши с мужскими именами Пина не достала ни одной с фамилией «Мор». Рик бы заклинал, чтобы я бежала так быстро, как только могу, потому что от этого зависит моя жизнь, а отец и Джейк улыбались, будто это вовсе не страшно.       Чёрт возьми, будь на этой проклятой Арене я и Джейк, Рик бы обнял меня, как в последний раз, а потом на моём плече порыдали бы все мои подружки, а Джейк при этом ограничился бы визитом отца.       Это просто, как дважды два, — я бы защищала его, я бы отдала за это жизнь. Возможно, мне бы даже повезло, и я вернула бы его домой.       Но когда я буду там с Риком, Рик будет защищать меня. А я — Рика. И, на самом деле, очень глупо прикрывать человека, который сам лезет на рожон, чтобы загородить от ножа или стрелы тебя. Мы не выживем там оба.       Потому что оба не хотим там выживать.       Делать такой вывод чертовски больно. Поэтому я сглатываю противный комок и стараюсь прижать Джейка к себе поплотнее, будто есть шанс незаметно протащить его с собой на Арену. Будто в моей голове могла возникнуть мысль незаметно протащить его на Арену.       Несколько секунд мы так и сидим в обнимку, пока дверь не открывается ещё раз. Тогда мы вскакиваем, словно по команде, и Джейк вылетает из комнаты, а я замираю и почти открываю рот, чтобы спросить у очередного посетителя: «Вы кто?»       Отца не узнать, хотя в нём изменился лишь взгляд. В его глазах больше нет того странного выражения, к которому я привыкла. Мы с Риком называли его «отрешённая наивность», но нет, это было не так. Четырнадцать лет с его лица не сходили скорбь и боль утраты. А ещё надежда, что у него всё получится, что он отгородит любимых людей от новых потерь, что он окружит их заботой и теплом настолько, что самый ад покажется им терпимым.       Почему я поняла это, только когда папа стал смотреть иначе?       Этот его взгляд отпечатался у меня на подкорке: отец взял нас с Риком на работу, потому что мы шумели, а маме был нужен отдых. Так же жёстко и решительно он посмотрел на одного из своих подчинённых и сказал, чтобы он не спускал с нас глаз.       Четырнадцать лет я ощущала от отца лишь чрезмерную и даже не очень реалистичную любовь, а теперь чувствую власть, поэтому с губ моих не слетают семейные клише из разряда «Всё будет хорошо». Я задаю чёткий и лаконичный вопрос человеку, который куда старше, мудрее и опытнее меня и который точно найдёт правильное решение, когда я сама готова забиться в угол от собственной беспомощности:       — Что нам делать?       — Побеждать. — Отец проходит в центр комнаты большими шагами, и я невольно выпрямляюсь сама, глядя на его осанку. Сейчас в нём чувствуется настоящая армейская выправка. — Я не выдержу похорон обоих детей сразу, Эрика, поэтому вернуться должен один из вас.       Сказки про «Мор не умирают», на самом деле, были куда реалистичнее этой, но не сомневаюсь я почему-то именно сейчас. Отец сказал, один из нас должен стать победителем — значит, один из нас должен стать победителем.       — Задвигайте подальше весь свой пацифизм. Придётся убивать, если вы хотите выжить на Арене.       — Мы не умеем, — вякаю я, но отец продолжает в том же темпе и тем же тембром, будто репетировал заранее.       — Вас научат. У вас будет три дня, и постарайтесь взять от них всё, что есть, бег должен был научить вас действовать быстро.       Сначала я хочу спросить, как долго отец знает про бег, но потом понимаю сама: первым он ходил к Рику, чтобы тот рассказал ему всё, что мы планировали использовать, если попадём на Игры, потому что он умеет говорить быстро и по делу. Ко мне он пришёл, чтобы рассказать стратегию, потому что мне ничего не надо повторять дважды.       — Если вы действительно можете опередить остальных больше, чем на семь секунд, постарайтесь уничтожить всё, что не унесёте с собой: скиньте оружие в реку, взорвите припасы. Если вы оставите профи ни с чем, считай, вы уже победили.       — Их ведь учат делать копья из подручных средств. И спонсоры всегда были за них. Если мы и выиграем время, то едва ли на несколько часов, — мозг работает куда лучше, когда я понимаю, что мне отвечать не только за себя. Всё это мне нужно будет передать брату, значит, придётся предусматривать всё.       — Вот и используйте эти часы грамотно. Убьёте профи, пока они замешкаются, — разом уберёте опасных соперников и заручитесь уважением Капитолия. Дальше всё пойдёт, как по маслу.       По плану всё до безобразия просто. В этом весь наш отец: как бы это ни преподносилось, но всегда всё сводится к тому, что всё в этом мире решаемо. И смерть тоже.       — Кто из нас должен выжить, пап? — спрашиваю я, чтобы спустить с небес на землю его, да и себя заодно. — Кого нам пропихивать вперёд, кто вам с Джейком будет полезнее?       Отец подходит ближе и порывисто обнимает меня. Так быстро, что я даже не успеваю вдохнуть как следует запах его куртки.       — Милая, боюсь, Капитолий не позволит выбирать вам самим. Постарайтесь оставаться в живых оба так долго, как только будет можно.       — Но если не останется никого, кроме нас?       Пожалуй, это то, что пугает меня сейчас больше всего прочего: если выбирать всё-таки придётся нам. Я вижу, что отец тоже об этом думал. Я понимаю, что он не успел подобрать правильные слова.       — Одного из вас всё равно уберут, — в конце концов, выдавливает из себя он, и на короткий миг его губы расползаются в привычной отстранённой улыбке.       И сейчас я могу сказать совершенно точно: это чёртова защитная реакция.       Вся наша жизнь была защитной реакцией, я помню эти слова ещё от мамы: если всегда-всегда улыбаться, то, когда всё будет из ряда вон плохо, ты улыбнёшься автоматически. А с улыбкой всё проходит легче.       Отец улыбался и вынуждал улыбаться нас. Мы с Риком думали, что подыгрываем ему. На самом деле, ему-то самому подчас хотелось ругнуться похлеще нас, разбить что-нибудь или заорать во всё горло, потому что такую ношу крайне сложно нести в одиночку. Сложно понимать, что твои дети списали тебя со счетов, что они врут тебе и совершенно не верят в твои сказки, которые ты так старательно для них плетёшь.       Но отец улыбался, чтобы мы лицемерили, но улыбались тоже. И чтобы малыш Джейк смотрел на всех нас и верил, что всё действительно хорошо.       — Просто не помогайте распорядителям, ладно? Не ускоряйте процесс.       Смысл в том, что весь Панем видел, как у Рика задрожал голос, когда я поднималась на сцену. Капитолию хватит жестокости, чтобы не позволить одному из нас умереть от заразы или дикого зверя. Они захотят видеть, как один из нас наложит руки на другого.       Отец знает это. И знает, для чего я задаю вопросы: я хочу, чтобы мне дали инструкции. Скажи он: «Лучше бы вернулась ты, нам нужна женщина в семье» или «Постарайся, чтобы вернулся твой брат, я так хотел, чтобы он занял моё место на фабрике, когда я не смогу работать», я бы без споров сделала так, как он скажет, я бы убедила Рика, что нужно поступать так. Потому что исполнить чужую волю совсем несложно: потому что не ты принимал решение, не тебе за него и отвечать.       И отец тоже об этом знает, и молчит, потому что такое решение невозможно принять. Нельзя сказать, кто из твоих детей больше достоин жить.       Последние несколько секунд до звонка к отправлению мы просто стоим на расстоянии вытянутый руки и буравим друг друга взглядом.       Когда папу просят выйти, он оборачивается ко мне только у самой двери, и на лице его снова неестественная отчуждённость, а голос подлетает на пару тонов:       — Ты так похожа на маму.       Отца уводят. А я стою в ступоре и позволяю миротворцам взять меня под локти и потащить к поезду. Если это было послание, то что я должна понять?       Ты так похожа на маму, так что, пожалуйста, возвращайся, я не могу потерять и её, и тебя?       Ты так похожа на маму, мне слишком больно видеть тебя, пожалуйста, не напоминай мне больше о ней?       Ты так похожа на маму… так и принеси себя в жертву во имя чужой жизни, как мама?