Голодные игры: Обогнавшие поезд

      Той ночью действительно умерла Миранда, её фотографию показали в полночь между Вуди и Итаном, и мне совершенно не было её жаль. Даже от напоминания о смерти Эшера ничего во мне не торкнуло, потому что мой брат на моих коленях потерял сознание от болевого шока. Потому что на моих глазах убили четверых, и одного из них — я сама. Потому что расправы с профи у Рога изобилия не хватило, чтобы нас оставили в покое до конца Игр. Потому что Рик не порезал палец и не подвернул ногу: такая рана могла убить его без должной помощи. А нам неоткуда было ждать помощи.       Я почти не встаю несколько дней, цедя воду по глотку из единственной оставшейся бутылки. Две другие я вылила Рику на спину, надеясь так предотвратить заражение, но это ничем не помогло. Снова трогать обе наши куртки и его футболку мне не нужно, чтобы иметь представление о том, как обстоят дела. Мой позвоночник зверски ломит даже от дуновения ветра, и мне кажется, он переломится пополам, стоит мне на пару сантиметров отодвинуться от поддерживающего меня дерева. Рику не становится лучше: его тело гниёт, уничтожая само себя.       На второй день я услышала, как щёлкнул капкан. Услышала и предпочла не думать об этом, потому что, если кто-то придёт за нами, Рика на безопасное расстояние я не оттащу и, истощённая бессонницей, жаждой, голодом, жарой и фантомной болью, не смогу дать отпор, наверное, даже Кайлу.       Никто за нами не пришёл. Какое-то время я слушала лязг металла и сдавленные стоны, кажется, принадлежащие Рейчел, а потом прекратились и они.       Рик заговорил в бреду через трое суток.       — Эрика?       — Да? — я как будто охрипла от простуды, голос сипит, и я его почти не узнаю. Голос Рика, в общем-то, тоже. На память мне не пришло ни одного случая, когда он звучал настолько разбитым и измученным.       — Мы ведь дома?       — Да. Дома.       Я аккуратно сползаю по стволу и ложусь с Риком параллельно, но не на живот, а набок, рукой аккуратно заправив чёлку ему за ухо. Лицо у него от пота липкое, держу пари, меня он даже толком не видит. Что уж говорить о том, что криво натянутый тент вообще никаким образом не похож на дом.       — За что меня опять высекли? Даже вспомнить не могу.       У нашего школьного учителя на Арене погиб младший сын, когда мы учились в седьмом классе. Он немного двинулся с тех пор, но заменить его было некем, поэтому приходилось мириться с его новыми правилами. За опоздание на занятие полагался один удар розгой, десять — за пропуск целого дня без уважительной причины. Пять — за задание, выполненное правильно меньше, чем на пятьдесят процентов, два — за грязную форму, три — за попытку списать или подсказать отвечающему. Всё остальное — на усмотрение учителя.       Раз двадцать мы выхватывали с Риком за опоздание, иногда попадались на подсказках, и однажды я пропустила школу, и Рик прикрыл меня, но когда всё обнаружилось, за мой прогул всыпали ему, ещё и добавили сверху за обман, а меня заставили смотреть.       Орала я тогда дурью, умоляя прекратить или наказать меня, а потом валялась в ногах у врача, чтобы выпросить лекарства и справку для Рика. Трупом он тогда пролежал несколько дней, а я вскакивала, как ошпаренная, по четыре раза за ночь, чтобы вовремя поменять ему холодный компресс и по-новой наложить мазь, кормила с ложечки, сидя перед ним на корточках, и много-много извинялась. Рик мне пусть устало, но улыбался и говорил, что так-то всё в порядке. А мне жгло спину, и я прекрасно понимала, что ни черта не в порядке. И просила прощения снова.       Сколько бы я сейчас отдала, чтобы поставить брата на ноги и на этот раз можно было холодной водой, жирной мазью, лёгким обезболивающим, жидкой кашей и извинениями.       — Ты камнем разбил окно, — шепчу я, гладя Рика тыльной стороной ладони по горячей щеке. У него проступила щетина. Странно, я никогда не обращала внимания, как и когда он бреется. И не могу вспомнить, в каком возрасте это началось. — Из-за сквозняка пришлось отменить занятия.       — Зачем я это сделал?       — Джейк не подготовился к тесту.       Рик понимающе мычит и такое ощущение, что почти проваливается. Наверное, в забытье ему полегче, но мне так не хочется его отпускать. Не не хочется — мне до одури страшно, что мы говорим в последний раз.       — Сколько мне прописали?       — Шесть, — число я выдаю, не успев подумать. Шестой дистрикт, Шестидесятые игры, шестёрка на индивидуальных просмотрах. Что бы мы ни делали, всегда в эту цифру и упираемся, и я надеюсь, что так воспалённый горячкой мозг Рика не почувствует диссонанса.       — А больно, как будто все десять. С прошлого раза мази не осталось?       Глаза у меня сухие, но носом я хлюпаю, будто ревела полгода, и воздух втягиваю в себя как-то рвано, в несколько заходов.       — Я поищу.       Я целую Рика в солёный лоб и тяжко подтягиваюсь на руках, чтобы сесть. Встать и вовсе катастрофа, ноги меня почти не держат, но я полуприсядом выбираюсь на открытый воздух и даже отхожу на несколько шагов. В глазах у меня темнеет и страшно мутит, почву под ногами я едва чувствую. Замечаю свой капкан и то, что в нём застрял ботинок и часть штанины. И почему-то их облепили мухи. Соображаю отнюдь не сразу, что, будь это ботинок и часть штанины сами по себе, ткань бы не стояла столбом, а упала, да и ботинок накренился бы и перевернулся. И кто станет совать в капкан ботинок? Стоны Рейчел мне не послышались: девчонка угодила в ловушку и потом рубила себе ногу, чтобы отсюда убраться. Помнится, на интервью она говорила, что забивала овец, и для неё не будет в новинку убивать друзей. Про то, что разделывать придётся себя, она, интересно, думала?       Её разлагающаяся здесь нога заботит меня не сказать, чтобы очень сильно, так что я отхожу в сторону, чтобы ещё видеть Рика, но чтобы он не услышал меня. Может, его подсознание бережёт его, и он верит в дом, школу и розги, а я только всё испорчу. Если у меня ни черта не получится и мой брат доживает сейчас последние часы, пусть он лучше будет думать, что умирает на своей кровати.       Я опускаюсь на землю, скрестив перед собой ноги и уперевшись ладонями в почву за собой, чтобы ослабить нагрузку на спину. Глубоко вдыхаю и надолго закрываю глаза, собираясь с силами. Чёрт возьми, вскрывать Расселу горло было проще.       — Здравствуйте. — Если в данный момент на Арене не происходит ничего интересного, и на весь Панем транслируют меня, папа, Джейк, простите, ваша сестра и дочь слишком низко пала. — Я не знаю, как обратиться к вам, извините, я думала, мне это не пригодится, и не запомнила ваших имён. Надеюсь, какой-то определённой формы заявок нет. — Я зажёвываю губы в тупом отчаянии, морщусь и делаю спазм горлом, чтобы проглотить мешающий вздохнуть комок. Тащить Рика в тень тоже было проще. — Нам очень, очень-очень нужна помощь. — Ещё бы знать, какая. Как сформулировать мысль, что моего брата нужно забрать отсюда и, если уж вам так хочется, верните его потом назад, но подлатайте? Или пришлите сюда врача, которого тоже можете потом забрать, но, Бога ради, помогите. Моих навыков и знаний здесь явно не хватит. — Ему очень больно, — прокричавшись в голове, продолжаю я тихо, хоть и по смыслу очень надрывно. — Мне очень больно. Сложно понять, как это происходит, но пока с его спиной такая беда, я нормально не могу ходить. А пока я нормально не могу ходить, его рана не заживает. У нас эмпатия, и так с самого детства. Мы друг друга доконаем, если вы нам не поможете. — Я беру паузу и осторожно отпускаю одну руку, чтобы поднести её к лицу и закрыть нос и рот. Я не плачу, но пустоты в моих глазах, думаю, достаточно, чтобы понять, насколько мне плохо. — Пожалуйста, мой брат ведь уже доказал, что достоин победы. Он же не должен умирать только из-за меня, это нечестно. Я обещаю, это первый и последний раз, когда я прошу о чём-то. Дайте нам выкарабкаться.       Если я ждала звёзд с неба, никто мне их не кинул. Спина болеть не перестала, никто не поставил Арену на паузу, и лопасти вертолёта не замолотили воздух над моей головой. Никто не спешит нам на помощь.       Я двумя пальцами убираю волосы назад, улыбаюсь как-то потерянно и отстранённо и снова завожу руку за спину. Я говорила, что низко пала? Нет, тогда ещё было не низко.       — Меня зовут Эрика, я трибут Шестидесятых Голодных игр, и я на Арене вместе со своим братом-близнецом. — Не знаю, чего я добиваюсь. Возможно, хочу прочитать погребальную речь, потому что, если нам никто не поможет, хоронить нас можно будет прямо на этом месте. — Мы родились в Шестом дистрикте с разницей в две минуты, я младше. Мне было четыре, когда я играла во дворе, оступилась и разбила коленку. Рик тогда начал хромать. Через несколько лет в школе на уроке физкультуры мы играли в вышибалы, и мяч пролетел в нескольких метрах от меня, но я загнулась и заплакала. В это время Рик играл с мальчиками на другой стороне площадки, и его выбили именно таким ударом в живот. Он заваривает мне ромашку в чай, когда у меня болезненно проходят месячные, даже если я всё время улыбаюсь и не заикаюсь об этом. Я знаю, сколько раз его впутывали в драки за завтраки или инструменты, хотя никогда не видела его синяков и ни о чём не спрашивала. Лет в пятнадцать он сказал, что, наверное, окочурится от боли, когда я буду рожать, и я пообещала ему, что не буду, если с годами эта штука не пройдёт. Если бы я знала, что мы оба попадём на Арену, я бы стрясла с него обещание, чтобы он не смел подставлять спину под серп, потому что от этого вот-вот сойду с ума я. — У меня сводит скулы, и я понимаю, что, чёрт возьми, улыбаюсь, как отец. Мне настолько больно и страшно, что тело пытается вывезти меня из этого состояния каким угодно способом. Папа, как же ты терпел всё это четырнадцать лет, если я не могу несколько минут? — Мы сами себя закопали, это неоспоримо. Но с вашей помощью вернуться в Игры мы ещё можем. И если вы этого хотите, вы знаете, где нас искать.       Я выдыхаюсь и порываюсь уже встать, подтянув себя на руках, но в последний момент останавливаюсь и сажусь обратно.       Когда-то в школе один парень из старших решил вставать в дверях перед занятиями и пропускать только тех, кто опустится на колени и поцелует его ботинки. Чтобы оказаться в классе раньше него, надо было оставаться там по крайней мере с ночи. Мы с Риком усмехнулись и стали лазать через окно, но через несколько месяцев на него поставили решётку. Не появляться в школе совсем мы боялись, не уверенные, что в наше отсутствие не будут отыгрываться на Джейке, ситуация была безвыходная, и мы договорились, что, пока не придумаем ничего лучше, будем играть по правилам. Мы действительно честно по очереди встали перед кретином на колени и коснулись губами его пахнущих дерьмом кроссовок, но, когда поднялись, он усмехнулся и сказал тащить сюда Джейка. Рик врезал ему в нос, а я смачно плюнула в рожу, и за моим братом поднялись все парни из класса. Мы устроили локальный бунт за пятнадцать минут до начала занятий, и больше нам дорогу никогда не преграждали. Об этой истории быстро забыли, но я почему-то помнила. Помнила, как долго улыбалась возникшей в голове очень точной фразе: «Мор не поставить на колени дважды».       Самое обидное, что сейчас я сама же этот принцип и предаю. Наверное, не будь со мной тогда Рика, об окне я сама даже не подумала бы и унижалась изо дня в день, как все остальные, но Рик был. И Рик есть сейчас. И за него я встану на колени гораздо больше, чем два раза.       — Я в отчаянии. — Думаю, по мне это и видно, но я не мастак закатывать красивые истерики, которые не вызвали бы у публики только больше отторжения. Так что стоит следить за языком. — Наша мама умерла, когда нам с Риком было по три, и с тех пор в нашей семье почему-то началась игра, что всё, что ни делается, всё к лучшему. — Простите, простите, простите. Может, я не вернусь с Арены и мне никогда не придётся смотреть вам в глаза, но даже если придётся, лучше я буду знать, что сделала всё, что могла, пусть это и означает предательство близких людей. — Быть здесь — честь, и мы обещали пройти Игры с достоинством, но в смерти от инфекции и эмпатии нет ничего достойного. Мой брат проигрывает не потому что недостаточно силён. А потому что ему просто не хватает немного помощи.       Когда я слышу перезвон Капитолия, такой же, какой возникал все первые сутки на Арене, на секунду мне даже кажется, что я попала в рай. Я высоко запрокидываю голову и смеюсь: хрипло, коротко, а смеюсь, будто всё действительно хорошо. Какой-то свёрток, больший, чем для обычного тюбика заживляющей мази и пачки антибиотиков, спускается вниз на своём парашюте, и я встаю на ноги и приветственно тяну к нему руки задолго до того, как смогу принять в ладони.       А потом музыка резко обрывается.       Я вижу метрах в пяти над землёй, как с дерева свешивается верхняя половина Кендры, а её пальцы цепко хватают мой подарок от Капитолия. Подарок от Капитолия, который должен спасти жизнь моему брату.       На выбросе адреналина, говорят, люди способны согнуть шпалу и сдвинуть автомобиль. Я знаю только то, что бежать можно достаточно быстро, даже если твоя спина не сгибается, с достойным стимулом. А лекарства, которые ты вымолила, даже не наступив себе на горло, а хорошенько растоптав его, и которые кто-то уводит из-под твоего носа — стимул тот ещё.       Кендра лезет выше, чтобы перемахнуть через почти соприкасающиеся ветки на другое дерево. Совсем как на перекладинах на тренировке, и у неё-то это получалось. Мои навыки в подтягивании ни к чёрту, и оттуда я её не достану, но чтобы двигаться дальше, дерева через три ей придётся спуститься на пару метров ниже. Мои ноги могут потягаться с её руками. Перепрыгивая через собственную растяжку, я упираюсь ступнёй в шершавую кору где-то сантиметрах в тридцати над землёй и толкаю себя вверх. Хватаю Кендру за пятку и под тяжестью собственного веса срываю её вниз. Она взвизгивает, может, от неожиданности, может, от страха, а может, я сделала ей больно. Падение я ей смягчила собой, и Кендра, толком не встав, уже пытается слинять, но я опять же хватаю её за ногу, тяну на себя и в полнейшей куче-мале и неразберихе оказываюсь на ней сверху, коленями сдавив ей бока и перехватывая её руки, которыми она отчаянно пытается вцепиться мне в волосы. На земле она явно чувствует себя не так уверенно, как на деревьях. Стропы парашюта она намотала на руку так замысловато, что мне не распутать ни за что в жизни, тем более если Кендра будет сопротивляться, а она уж точно будет. Одним предплечьем я секунду прижимаю обе её руки к её же животу, чтобы сорвать с ремня нож.       — Пожалуйста, не надо, — скулит она в слезах и принимается хныкать только больше прежнего, когда я срезаю верёвки, а не вскрываю ей горло.       Чёрт возьми, она ведь боится не того, что я её убью. А того, что я делаю с коробкой: она слишком громоздкая, чтобы сунуть её в карман или за пазуху, а у Кендры нет с собой рюкзака. Без парашютных строп ей придётся держать её, а с одной свободной рукой по деревьям ей не перебраться. Она хотела уйти отсюда с коробкой, а я помешала.       — Здесь не еда и не оружие. Тебе это не нужно.       — Кто сказал?       Её грудь содрогается в рыданиях так, что меня даже немного подкидывает, и я только сейчас замечаю кровь под её ногтями и валяный браслет на запястье. Токен Рейчел. Они ведь заключили союз ещё до Арены: обедали за одним столом с первого дня, перешёптывались, улыбались, обменялись какими-то безделушками перед выходом. В моей памяти всплыло, как, когда я стояла на платформе, в волосах Рейчел сверкнули изумруды в заколке в виде дерева, но в тот момент я была слишком сосредоточена на другом, чтобы придать этому значение, а ведь такая заколка если и могла кому принадлежать, то только девушке из Седьмого. Рейчел пришлось рубить себе ногу, чтобы выбраться из капкана, и, видимо, сил ей хватило приползти к подруге. Помощь была нужна не только мне, её просила не только я, а дали мне. Будь всё наоборот и знай я, что лекарства прислали Кендре, наверное, я бы тоже позарилась на чужое, а мне семнадцать. Кендре четырнадцать, и её подруга лишилась ноги. А девушке, по чьей милости это произошло, прислали аптечку.       Отвлеклась я едва ли на секунду, но Кендра этим пользуется и юрко выныривает из-под меня, хватает коробку и порывается бежать. Адреналин наверняка шарашит и в её крови тоже, но я не дам ей отсюда уйти. Подхваченным ножом я подсекаю ей лодыжку, и Кендра падает, переворачивается на спину и пятится назад. Точно так же, как несколько дней назад от Вуди, Итана и Рассела пятился Эшер. Чёрт возьми, когда я говорила, что пойду убивать двенадцатилетних девочек без зазрения совести, я себя переоценила.       — Мы могли бы поделиться, — скулит Кендра, то и дело поправляя сползающую с живота коробку и подтягивая за собой раненую ногу, трава под ней равномерно окрашивается красной полосой.       Я надвигаюсь на неё медленно не потому что хочу поглумиться, как парни — над Эшером. Просто я ещё надеюсь, что, вдруг, откуда-то сверху отравленной стрелой плюнет Тимми или Тэра, вдруг из-за деревьев с копьём выскочит Мира, и делать это придётся не мне. Подарки на Арене слишком дорогие, и даже богачам банальная шоколадка ударила бы по карманам. Я просила не шоколадку, а значит, мне дали всё строго по счёту только на одного человека, и если я чем-то поделюсь, чего-то не хватит Рику.       — Нет, Кендра, — хнычу и я, закусывая от боли губы. — Не могли бы.       Я обрушиваюсь на колени уже с занесённым ножом, чтобы не успеть в последний момент одёрнуть руку. С такого размаха проткнуть ей шею вместе со всеми сосудами, трахеей и пищеводом совсем несложно, пушка гремит почти сразу. Но вряд ли меня как-то оправдывает тот факт, что девчонка умерла быстро.       Боль в спине вернулась как-то резко, а вместе с ней — сшибающая с ног усталость, так что слезть с тела Кендры я не могу чисто физически и срываю обёртку с коробки, ещё находясь на ней верхом. На металлическом кейсе лежит записка на маленькой глянцевой картонке, и лучше бы я её не читала.        «Помните, что победитель всё равно один. Эрике или Кендре».