Место под солнцем

… Кап. Что это? Это маленькая капелька срывается с высокого каменного свода и падает, звонко ударяясь о водную гладь. Звенящий звук разносится над огромным подземным озером, в котором, как в зеркале, отражается свет сотен свечей, летит над этим клочком звездного неба и дальше, теряясь в лабиринте темных коридоров. И тишина… Здесь очень красиво и так спокойно, но я отчего-то тревожусь: внутри все скручивается в спираль, и я никак не пойму, что творится со мной – хочется смеяться, хохотать до боли, а по лицу моему почему-то текут слезы. Воздух холодный и свежий, но мне его не хватает, так трудно дышать, будто грудь мою сковали стальным корсетом – это невыносимо больно, и все же очень приятно. Она спит: я слышу ее дыхание, хотя его и заглушает бешеный стук моего сердца. Она спит. Она спит… Она здесь, у меня, в моем темном подвале, она снова пришла, и я счастлив до безумия, как ребенок, получивший наконец заветную игрушку. Я обещаю ее не сломать, я обещаю… Вижу ее стройный силуэт через полупрозрачное облако тюля и через пелену собственных слез. Как же она прекрасна… Мне не разглядеть сейчас ее лица, но я чувствую, что она улыбается во сне, и я сам начинаю улыбаться, словно безумец. Руки мои дрожат, я не выдерживаю и срываюсь: кидаюсь к ней, и пальцы мои путаются в ее кудрявых волосах, а я целую ее, целую шею и щеки, целую и плачу, сам не знаю отчего. Она холодна, ее кожа как лед, но она улыбается и едва ощутимо гладит мои плечи. «Открой глаза, — шепчу я, будто не понимая, о чем прошу, — посмотри же на меня». Она устало вздыхает, но поднимает веки и смотрит на меня, глядит без страха и омерзения, своими невероятными… мутными глазами мертвеца… … Черт!.. Я резко отпрянул. Тут и там, на стенах и на полу — куда бы я ни взглянул, мне всюду мерещились ее мертвые глаза. В самом деле, это было лишь секундное замешательство, но мне показалось, будто прошла целая вечность, прежде чем я сумел выбраться из цепких лап ночного кошмара и осознал, что по-прежнему нахожусь один в своей спальне. Отравленная химера растворилась во мраке покоев, однако в голове до сих пор царил жуткий раздрай, сердце колотилось безумно, словно дикий зверь в клетке, и горло сдавило от подступившей тошноты. Не в силах подняться с постели, я просто сполз на пол, прижавшись лбом к прохладному дереву. … Зачем так бояться, старый дурак? Разве не этого ты желал? Она уже ждет тебя там, где твоему гниющему трупу самое место… Нужно только выпить снотворного, да побольше, побольше, побольше, чтобы крепко заснуть, и никогда не просить ее размыкать веки… Ядовитые мои мысли казались сейчас весьма привлекательными. Эрик почти поддался их усыпляющим чарам, однако сквозь могильную колыбельную еще сумел расслышать голос рассудка. …Нет, никакого снотворного! Сколько часов минуло с тех пор, как я уснул? Должно быть, сейчас глубокая ночь, и маленький мальчик в гостиной давно уж пришел в сознание. Почему же Клэр не разбудила меня? Быть может, что-то случилось? Или, наоборот, все было в порядке, и оттого она не стала беспокоить своего усталого господина?.. Меня охватило непривычное беспокойство. …Там, в гостиной, совсем не простой мальчик – это мой сын, живой сын, и с ним не должно случится дурного. Эрик обязан немедля пойти и проверить, цел ли его ребенок… Я наконец поднялся на ноги и, наскоро одевшись, прислушался. В доме царила мертвая тишина. С чувством нарастающей тревоги покинул я спальню, бросив взгляд на сломанные напольные часы в коридоре, до которых все никак не доходили руки. Без пяти двенадцать. … Как всегда… Потом двинулся дальше. Когда я пересекал столовую, до меня все же донеслись отголоски человеческой речи. — Я сделаю это, если ты не будешь больше кричать. Мычание. — Ну, хорошо, малыш. Копошение. Короткий вскрик. — Я думала, мы договорились, что ты будешь вести себя тихо! — Простите… Я замер в дверном проеме, с интересом наблюдая развернувшуюся предо мной необычную сцену. Тусклый свет стоящей на тумбе лампы вырисовывал в полумраке фигурку Густава: мальчик сидел на стуле, как-то странно сцепив руки за спиной, весь взъерошенный и дрожащий от страха и напряжения. …О, Дьявол! Клэр связала его!.. …Чем, интересно?.. Справившись с накатившим гневом, я вцепился в дверной косяк и решил еще немного подождать. Эрик ведь мог выйти в любой момент, необязательно было делать это сиюминутно. — Вы меня не отпустите? — Куда? — Не знаю, — ребенок всхлипнул, — мне здесь не нравится. — Отчего же? Тут довольно мило, тебе так не кажется? — Нет, не кажется, — запротестовал Густав, — я хочу домой! И если ты, противная коротышка, меня не отпустишь, то я… я… — он завыл. — Молчи! — злобно зашипела Клэр. — Глупый мальчишка, ты хочешь разбудить Мастера?! Густав удивленно уставился на нее. — Вы его боитесь? — Разумеется, нет. — Вы врете. У вас голос дрожит, когда вы произносите «Мастер». Если это не страх, то что? Возможно, вы… — Ты еще слишком мал, чтобы разбираться в таких вещах, — перебила Клэр. — Я уважаю Мастера и готова преданно служить ему, потому что он один из самых великих людей современности. А ты, несмышленый ребенок, не понимаешь, как тебе повезло. В целом свете нет человека, который сможет научить тебя большему, чем Мастер. Он любит тебя, а ты пугаешься, глупый. — Я не глупый! И вовсе не пугаюсь, — гордо заявил Густав. — Какой вздор! Я не боюсь этого лживого уродца! Слова эти, словно острые бритвы, полоснули по сердцу. – Кхм-кхм... Мой приглушенный кашель заставил их оглянуться. — О, Мастер, — несколько растерянно пролепетала Клэр. — А мы здесь… беседуем. Она смолкла, попытавшись преградить мне путь к сыну. … Препятствие незначительное, однако намерения ее заставляют невольно задуматься. Клэр решила защитить его? Зачем? Кем она меня считает? Чудовищем, способным намеренно навредить болтливому ребенку?.. …Да, верно, лживый уродец производит именно такое впечатление… Я медленно приблизился к девочке и, наклонившись, холодно произнес: — Безмерно благодарен за помощь, Клэр. Ты подставила мне плечо в момент моей слабости и, не сомневайся, твой труд будет вознагражден. Однако сейчас, как видишь, я сам в состоянии обо всем позаботиться, и навряд ли твои, без сомнения, неоценимые услуги потребуются мне до следующего полудня. Настойчиво советую тебе отправиться домой спать. — Быть может, мне не стоит уходить? — спросила помощница, бросив взволнованный взгляд на Густава. — Останьтесь, пожалуйста, — пискнул он. Скривив от раздражения тонкие губы, я повернулся к мальчишке, однако продолжил говорить с Клэр. — Ты меня плохо слышишь? Я сказал: иди домой. — Но, Мастер… — Живо! — Хорошо, как скажете. Она торопливо зашагала прочь. — Нет, нет, не уходите, пожалуйста, прошу… Дверь хлопнула. — … вас. Густав вздрогнул. А потом замер, совсем не шевелясь и не дыша, уставившись в темноту, будто зачарованный. … Что бы он ни говорил, от меня не укроется истина: мальчик до смерти напуган. Напуган так, что даже готов просить связавшую его Клэр не уходить — только бы не оставаться с Эриком наедине… … Впрочем, неудивительно… — Ну, что? — я прищурился. Мальчик дернулся и судорожно повернул ко мне лицо. — Боишься меня? Он отрицательно замотал головой. …Не слишком убедительно… — Правильно, меня не нужно бояться, — я обошел вокруг стула, остановившись у юного гостя за спиной. — Эрик не такой страшный, каким кажется. … Да, Эрик гораздо страшнее… — Хочешь, я тебя развяжу? Густав вякнул в ответ что-то совершенно невнятное. … Будем считать, что это «да»… Я опустился на пол позади мальчика и внимательно осмотрел узел. … Ох, и где же Клэр отыскала такую веревку? Неужто это шнур от портьеры? С кисточкой!.. — Давай договоримся так: я тебя развяжу, а ты будешь себя хорошо вести. — Хорошо вести? — Густав оглянулся, но увидеть меня ему помешала обтянутая бархатом спинка. — Да, — ответил я, распутывая золотой шнур, — будешь послушным мальчиком, и ничего плохого с тобой не случится. — А что со мной может случиться? — дрожащим голосом спросил он. … Черт! Глупый Эрик, разве ты это хотел сказать? Теперь сын думает, будто ему угрожают… — Не волнуйся, все будет в порядке, если ты не станешь со мной спорить, — пояснил я. — А что вы сделаете, если я начну спорить? — Расстроюсь, — я с силой дернул конец шнура, и узел наконец развязался. — А что произойдет со мной, если вы расстроитесь? — Густав выпутал руки и теперь потирал затекшие запястья. Я так резко повернул стул, что мальчик не сразу сообразил, в чем дело, и удивленно заморгал. Помедлив, я все же решился бережно коснуться его плеч. — Послушай, — в голове моей роились ласковые обращения, однако выбор единственного подходящего казался непомерно сложным, — милый, — да, «милый» был хорошим вариантом, — не думай, будто я тебе зла желаю. Не стану лгать, меня трудно назвать порядочным человеком… Да и вообще, человеком… Однако Эрик готов меняться ради тебя, — в тот момент мне и правда казалось, что я готов. — Обещаю, что окружу тебя заботой и уберегу от невзгод, ведь это мой долг. Я поклялся твоей матери, что никогда не оставлю тебя, и готов жизнь положить, чтобы не нарушить свое слово. — Вы изображаете, будто цените данную клятву, — произнес Густав с пугающим хладнокровием, — хотя она для вас ничего не стоит. — Она бесценна! — воскликнул я. — Вы обманщик, и моя матушка не будет вам благодарна, — мальчик набрался смелости, и во взгляде его снова появились искорки. — Она не будет глядеть с небес и улыбаться! Только не такому лжецу, как вы! … Да он издевается надо мной! Какая дерзость!.. — Ты со всеми так невежливо разговариваешь или только меня удостоил подобной чести? — Ох, я должен опасаться наказания за плохое поведение, господин? Снова начнете меня душить? Лицо под маской обдало жаром — то было испепеляющее чувство стыда. — Эрик больше никогда не посмеет причинить тебе боль… — Не зарекайтесь. Вы меня плохо знаете. Раздражение легко заглушило голос совести. Осмелев, я убрал прилипшую к взмокшему белому лобику вьющуюся прядь. — Не играй со огнем, милый. Это может быть опасно. — Постараюсь, но не могу этого обещать, — мальчишка сверкнул глазами, — Мне трудно остановиться — слишком любопытно, чем дело кончится. — Наследственная черта. Он оскалился. — Откуда вам знать? Я понимал, что все это был лишь спектакль. По задумке Густава, напускное хамство должно было помешать мне увидеть, что на самом деле разговор дается ему с огромным трудом: под маской дерзости он прятал завладевший им ужас. Я осторожно погладил белую щечку ребенка и почувствовал, что нежная его кожа была еще холоднее моей. … Прямо как у Кристины в том сне… Ох, Кристина… Не сдержав трагичного вздоха, я вновь обратился к сыну. — Пожалуйста, не будь таким резким, Густав. Просто подумай хорошенько, дорогой, и ты поймешь, что спорить со мной не в твоих интересах. Мы ведь можем подружиться, не правда ли? Мальчик неуверенно кивнул. — Хорошо. В таком случае, предлагаю начать с извинений, — я мягко взял его за ручку. — Я прошу у тебя прощения за то, что грубо обошелся с тобой вчера утром. Эрик причинил тебе боль и ему очень стыдно. Ты простишь меня? Снова кивок. — Это не может не радовать, — я выжидающе посмотрел на мальчика. … Густав, кажется, не понимает, чего от него ждут… — Давай, милый, теперь твоя очередь. — Хотите, чтобы я за руку извинился? — он посмотрел на мое перебинтованное запястье. — Нет, черт с ней, ты лишь защищался, — отмахнулся я, а потом заглянул ему в глаза. — Однако твое недавнее, кхм, «описание» Эрика является весьма обидным, не находишь? — Вы имеете в виду «лживого уродца»? Меня передернуло. — Мне не слишком приятно слышать подобные слова. Особенно от тебя, милый. Густав поджал губы. — Простите. Я не имел права так говорить. Пока у меня нет никаких оснований, чтобы утверждать, будто вы лжец, — он наклонил голову и повторил. — Пока. … Ему, кажется, нравится испытывать мое терпение. Как же мне с этим бороться? Меня раздражает его хамоватое поведение, но я не имею ни малейшего понятия, как приручить этого милого зверька. Я могу только проверить, насколько он послушен… Я переместился на диван, где вчера лежал мальчик, и поманил ребенка рукой. — Иди сюда. Посиди со мной. — Не хочу. — Сделай это для меня, милый. Пожалуйста, — я заговорил с некоторым нажимом. Он тихонько соскользнул со стула и сначала замер в нерешительности, нервно озираясь по сторонам, будто ища подсказку, а потом, сжав свои маленькие кулачки, тихо, но четко произнес: «Нет». — «Да», Густав. Не заставляй меня просить в третий раз. Мне не так легко говорить, как ты думаешь. Он всхлипнул. — Ладно, — очевидно, это должно было прозвучать так, будто мальчик делает мне одолжение, но его испуганный, растерянный тон испортил эффект. Густав приблизился короткими приставными шагами и сел на диван в некотором отдалении от меня. — Можешь подвинуться поближе, я не кусаюсь. — Зато я кусаюсь, — процедил он сквозь зубы и прижался к подлокотнику. … Ну, вот. Мне удалось на краткое время навязать мальчику свою волю. С помощью страха. Нет, мне это совсем не нравится, я не хочу контролировать его так, не желаю, чтобы мой сын боялся меня. Что же делать дальше? Как заставить Густава уважать меня, не напугав до смерти? Как мне заставить его… …меня полюбить?.. Я взглянул на сына. …Ох, я так отчаянно нуждаюсь в его любви… — Вы не собираетесь отвести меня к папе? — спросил вдруг Густав. — Я твой папа. Он бросил на меня обиженный взгляд, будто бы я был перед ним страшно виноват. — Хорошо. А когда вы наиграетесь в отца, вернете меня обратно? … Наиграюсь в отца? Если бы все было так просто. Я не хочу возвращать его обратно. Не стану! Нет! Откуда у Густава это глупое желание? Обратно! Чушь какая! Почему он вообще этого хочет? Мы ведь с ним так похожи: он понимает меня, он видит мир моими глазами! Ему будет лучше со мной! Ведь так?.. — Вы плачете? — в детском голоске зазвучало беспокойство. — Нет, — прошептал я. — Но у вас в глазах слезы, — мальчик не успел договорить. Поддавшись эмоциям, завладевшим на миг моим разумом, я вдруг обнял Густава, крепко прижав к груди худенькое тельце. Ах, как трудно «лживому уродцу» совладать с нахлынувшим приступом нежности! Вовсе не рассчитав силу, хватку я ослабил, только когда услышал хруст. — О, милый, прости меня еще раз, — я погладил его маленькую лохматую головку, — но разве можно возвратить тебя обратно теперь? Эрик любит тебя и ни за что не бросит. Мы отныне всегда будем вместе, — иссохшие губы коснулись детской макушки. — Тебе никогда не будет одиноко. — Мне или вам? — простонал Густав. Я позволил сыну немного отстраниться и теперь смог увидеть его лицо: он плакал по-настоящему, крепко зажмурившись, и его густые ресницы заблестели от влаги. — Нам обоим, — я улыбнулся и, не сдержавшись, поцеловал мальчика в соленую щеку. — Нет, нет, — в исступлении замотал головой Густав, — простите, но я бы предпочел, чтобы вы вернули меня папе… …Опять он за свое! К какому папе? О чем он говорит?!.. Угрюмо воззрев на ребенка, я медленно произнес: — Если бы он захотел, то уже пришел бы за тобой. — Что вы имеете в виду? — Он больше не хочет тебя видеть, милый. Этот человек, которого ты упорно продолжаешь называть «папой», уплыл, оставив тебя здесь. Ты не нужен ему теперь. Но зато ты нужен Эрику. Так что это даже хорошо, что он ушел и не будет нам мешать, — я смахнул с кукольного личика слезинку. — В мире нет никого, кому ты был бы дорог так же, как мне, запомни мои слова, Густав. Его заплаканные синие глаза сделались совсем круглыми, ошеломленный мальчик снова отрицательно покачал головой. — Это не правда… вы лжец, вы обманываете меня… мой папа хороший человек, он бы так со мной не поступил… — Он решил оставить тебя здесь, как только узнал, что ты не его сын. Опухшие бледно-розовые губки задрожали. — Но это не так. — Прости, милый… Густав вдруг зарыдал. От душераздирающего воя его сжималось сердце и закладывало уши. — Это н-не… может б-быть прав… правдой, — захлебываясь в рыданиях, пищал мальчик, — не мож-жет бы… бы… быть… — Ах, мое несчастное, брошенное дитя, — я опять прижал сына к себе, — не убивайся, он не стоит даже одной твоей слезинки. Зато Эрик здесь, с тобой, и никому не даст тебя в обиду. Я очень, очень, очень люблю тебя. — Знаете, что?! — озлобленно спросил Густав, вырываясь из объятий. — НЕ НУЖНА МНЕ ВАША ЛЮБОВЬ! — возопил он, вскочив с дивана. — НЕ НУЖНА! Я ХОЧУ ДОМОЙ! — на краткий миг он замолчал, бешено дыша, но потом вновь залился слезами. — К маме хочу… Обессилев, мальчик опустился на колени и укрыл голову руками. Он трясся и хрипел, а потом припал губами к своей руке, вцепился зубами в тоненькое запястье и застонал. Это не на шутку меня перепугало. Я болезненно вскрикнул и хотел было остановить его, но, стоило мне только приблизиться, он резко поднял голову. Лицо его совершенно переменилось: оно было искажено гримасой гнева, в глазах вспыхнуло синее пламя, а губы скривились в дьявольской усмешке — а еще он засмеялся так странно и холодно, что мне сделалось совсем не по себе, и я застыл, не зная, что предпринять. Мальчик растянулся на паркете и с диким хохотом бился головой о пол — и как прервать этот жуткий истерический концерт мне было неизвестно. Щелк. Внезапно возникшая идея заставила меня подскочить. Вихрем я пронесся по апартаментам и, меньше чем через минуту, влетел в гостиную со стаканом. Мне все же удалось схватить Густава, однако он боролся со мной с неистовостью дикого зверя, вопил, кусался и пытался выбить стакан из моей руки. Эрик вынужден был применить силу. Одной рукой я стиснул впалые щеки мальчишки и, заставив его запрокинуть головку, залил ему жидкость прямо в рот. Делать это было безумно страшно: одно неосторожное движение могло привести к тому, что мальчик бы захлебнулся. «Тише, тише, милый, все хорошо», — зашептал я, поглаживая хрупкие детские плечики, и откинул опустевший стакан, который со звоном разбился о дальнюю стену. Густав постанывал у меня в объятиях. — Что вы мне дали? — слабым голосом спросил он. — Воду, — спокойно ответил я. — Странная у вас вода… Мальчик обмяк и уронил голову мне на колени. Можно было вздохнуть спокойно.

***

«С ним что-то не так». Эта мысль крутилась в моей голове, пока я смотрел на спящего Густава. Казалось, с ним и правда что-то не так, это был не тот мальчик, которого я встретил пару дней назад. От его детской непосредственности, от его ребяческой наивности остались лишь тени, зато появились колкость и злоба — он будто бы подрос на несколько лет за одну ночь. Возможно, чудовищная трагедия переменила его, надломила хрупкое сознание: добрый и любознательный Густав умер тогда вместе с… Кристиной. Это было ужасно, но, по крайней мере, логично; именно к такому заключению я мог бы прийти и успокоиться, позабыв о стремительной метаморфозе сына и волнуясь в дальнейшем лишь о бытовом благополучии совместного проживания. Однако меня одолевала тревога. В воображении моем поминутно возникали жуткие картины будущего, которое могло ожидать Густава, если бы чернота, зародившаяся в его сердце, продолжила расти. … Смогу ли я этому помешать? Я с собой-то не в состоянии бороться, что уж говорить о нем… — Эрик тебя погубит, — прошептал я со вскипающими на глазах слезами и, склонившись над его бледным личиком, поцеловал мальчика в лоб. Ребенок снова обратился в милого спящего ангелочка, и это невероятное преображение напугало меня еще сильнее, чем его истерика. … Дьявол, это ведь Эрик виноват в его нервном припадке. Сам довел Густава до такого страшного состояния разговорами о противном виконте. Эрик сам. Лжец! Чудовище! Монстр! Неужели мне и правда придется… его вернуть?.. … Нет! Нет! Я не могу! У меня не хватит сил прожить без сына! Он мой… мой… …Но я вовсе не желаю ему навредить. А значит, если я рассчитываю на возникновение взаимной привязанности, впредь стоит быть осторожней… Следовало тщательно продумать план действий, я должен был научиться внушать Густаву доверие, как настоящий отец. «Теперь на мне лежит ответственность за его дальнейшую судьбу», — сказал я себе. — «Необходимо обо всем позаботиться!» Вот только я не знал, как это делать, ведь Эрик прежде старался избегать ответственности за чужие жизни и не мог в полной мере позаботиться даже о самом себе, частенько забывая, к примеру, о еде. О, да, за долгие годы я так и не сумел приучиться к регулярным приемам пищи, во времена особо напряженной работы доводя себя до серьезной степени истощения. Подобный образ жизни оставил свой след не только на моем облике, но и на репутации. На кухне давно ходили толки о том, что еда Мастеру нужна только в качестве развлечения, а жизненные силы он черпает совсем из иных источников, выбираясь по ночам на охоту. Неприспособленностью зубов к человеческой пище объясняли и особую консистенцию моих редких обедов. … И если говорить о питании… Мальчик находится в моем доме уже второй день, а я ни разу его не кормил! Изнеженный ребенок к подобному наверняка не привык! Интересно, в чем еще память меня подвела?.. На самом деле, еда была наименьшей из проблем. Кухней в моем доме заведовали братья Биттер, и они, как всякие, кому я дозволяю выполнять важную работу, свое дело знали. Пускай готовить для господина приходилось нечасто, однако пожелания мои были совершенно непредсказуемыми, меня не волновал ни сезон, ни время суток, и угодить мне было достаточно тяжело. Но все же с этой задачей повара справлялись более чем удовлетворительно. …Думаю, они помогут мне удивить юного гостя… Помимо вопроса питания, вставал еще один, более сложный — вопрос размещения Густава. Несмотря на огромную площадь моих апартаментов и обилие комнат, ничего подходящего для ребенка здесь не было. Прежде Эрик мечтать не смел, что ему однажды может понадобится детская. Конечно, можно было поселить сына в Комнате Роз. … Да, именно так я и поступлю. Вот только уберу оттуда некоторые вещи, которые мальчику не понадобятся… Покидая гостиную, я обернулся и взглянул на спящего ангела. Он мерно и глубоко вздыхал, изредка, правда, всхлипывая или вздрагивая, но в целом весь вид его говорил о крепком сне. С замирающим сердцем вошел я в столовую, и дальше началось мое добровольное путешествие в бездну ада. Комната Роз находилась прямо рядом с моей спальней, однако вход в нее был спрятан от посторонних глаз за бархатной портьерой, той самой, что лишилась недавно золотого шнура. Откинув тяжелую штору, я замер в нерешительности перед маленькой дверью. …Войти не так просто, как кажется. Но когда-нибудь мне все равно придется это сделать. Почему не сейчас?.. Я повернул ручку, изготовленную в виде бутона розы, и шагнул внутрь комнаты. Терпения моего хватило только лишь на пару мгновений — после я выскочил в коридор и, захлопнув дверь, прижался к ней спиной. … Придется попробовать снова… Я сделал глубокий вдох, словно собирался нырнуть под воду, и зашел второй раз. Комнатка была маленькой, но крайне уютной: бежевые обои с цветочным орнаментом на стенах, мягкие кресла, кровать из цейлонского эбена с резным изголовьем и роскошным балдахином, зеркало в богатой оправе, множество подушечек и пушистый ковер — я старался, чтобы все здесь дышало спокойствием и гармонией. На комоде, на туалетном столике, на прикроватной тумбочке были разложены всякие интересные вещицы: куклы, шкатулки, в том числе и музыкальные, вазочки, ажурные салфетки и прочие безделушки, большую часть которых я изготовил сам. На подоконнике в хрустальном сосуде стояла роза. Она выглядела немного чахлой и уже начала ронять на пол свои кроваво-красные лепестки. Я уставился на цветок в недоумении, будто бы позабыл, что сам поставил его сюда два дня назад. Вид увядающей розы подействовал на меня угнетающе, и в сердце моем проснулась смертельная тоска, я вспомнил о своем безутешном горе, о моей милой Кристине. Она никогда не была здесь, но каждый предмет, каждая вещь в этой комнате кричала о ней, я слышал гомон тысячи голосов, повторяющих ее имя. Но хуже всего был взгляд портрета, висящего над комодом. … Ох, портрет… Я медленно приблизился и дрожащей рукой провел по холсту. Этот портрет я писал по памяти безумно долго, почти пять лет, никак не мог остановиться, словно одержимый идеей абсолютного совершенства. Когда же я закончил, то был не в состоянии оторвать от него взгляд, он пленил меня тогда своим великолепием. Наверное, сам Бэзил Холлуорд не мог гордиться своей работой так, как гордился я, да и красота изображенного им юноши в подметки не годилась красоте моей Кристины. Так мне думалось до сего дня. Теперь же портрет не вызывал у меня никаких чувств, кроме омерзения. В глаза сразу же бросалась странная асимметричность лица, гротескность черт и неестественная цветовая палитра. Изображенная на картине не имела с Кристиной ничего общего, и вместо того, чтобы восхвалять неземную красоту моей возлюбленной, казалось, высмеивала ее. … Какой уродливый портрет! Ему место в топке!.. В бешеном порыве я сорвал картину со стены и с криком метнул в сторону. Она с грохотом ударилась о пол, и округлая золоченая рама ее треснула. … Так ей и надо!.. Я бросил на портрет озлобленный взгляд и внезапно вздрогнул: на миг мне вдруг показалось, будто изображенное на нем бледное лицо обрело испуганное выражение. … Какая жестокая игра воображения, какой ужасный обман… … Впрочем, такое случалось и прежде… Я опустился на колени рядом портретом и, не удержавшись, снова провел по нему своими костлявыми пальцами. — О, Кристина, моя милая Кристина, — прошептал я, поглаживая холст. Едва слышный, ласковый шепот коснулся моих ушей. — Да, мой Ангел? — Я снова напугал тебя, дорогая? — Совсем немного. — Прости… Я не хотел причинить тебе боль. — Все хорошо, мой Ангел. Я бережно поднял картину и аккуратно повесил ее на прежнее место. — Так лучше, любовь моя? — спросил я, вымученно улыбнувшись. — Да, мой Ангел. Благодарю. Рука моя сама потянулся к трещине. — Раму придется поменять… — Не тревожься о раме, это не самое важное из твоих дел. — Да… — на мгновение я замолчал, всматриваясь в ожившие светло-синие глаза, — мне нужно позаботиться о мальчике. Я думаю поселить Густава здесь. Ты ведь не станешь возражать? — Конечно, не стану. Я очень рада, что сын и дальше будет под моим присмотром. — Под твоим присмотром… Это хорошо, — я опустил взгляд, — хорошо… — Что-то не так, мой Ангел? Я слышу в твоих словах печаль. — Я соткан из печали… Этого нельзя было делать. Эрик не должен был с ней говорить. Слишком опасно, слишком велик был шанс, что я снова потеряю контроль над своим разумом, что рассудок в очередной раз меня подведет. Именно поэтому мне так страшно было сюда приходить, ведь Комната Роз — это обитель моего жгучего безумия, которое я в угоду собственной прихоти величал любовью. Страшнее, пожалуй, могла быть лишь Мастерская. … Почему я решил поселить Густава здесь, в этой золотой клетке, которую построил для моей певчей птички? Не от того ли, что сам я каждый раз, когда мрак одиночества меня одолевал, прибегал сюда за поддержкой? Ох, как часто я лежал на этой постели, лелея свои хрупкие, несбыточные мечты о счастливой жизни с Кристиной. И теперь Эрик снова здесь, и силы его воображения хватает, чтобы на миг воскресить любовь и обмануть самого себя, убедившись в ее бессмертии… — Кристина? — Да, мой Ангел? — Ты любишь меня? — Да, мой Ангел. — Тогда, прошу, будь со мной честна. — Я всегда честна с тобой. — Я знаю, знаю… Просто… Скажи, ты думаешь, мальчику будет хорошо со мной? Он сможет быть счастлив? — О, в этом нет никаких сомнений, если ты любишь его! Ты должен понять, что он… — …плод моего помешательства… — Нет, мой Ангел, он твой сын. Разве ему может быть плохо рядом с любящим отцом? — Но ты ведь прекрасно знаешь, что я не единственный претендент на эту роль! Что мне делать, Кристина? — взмолился я. — Мне страшно, безумно страшно! Вдруг я не справлюсь?! Я думаю, возможно, мне стоит уступить… снова… — Но ты этого не переживешь! — Да, да, — прошептал я. — Именно поэтому мне необходимо знать кое-что. Ответь мне, Кристина, — я вздохнул и собрался с силами, чтобы задать терзавший меня вопрос, — он… любит Густава сильнее, чем я? — Не знаю, мой Ангел. — Как же ты можешь не знать?! — закричал я. — Ты жила с ним десять лет! Это не такой сложный вопрос! Кто любит мальчишку сильнее: я или он?! Ответь же, Кристина! Кристина! Кристина! Тишина. — Не смей замолкать сейчас! И снова нет ответа. — Скажи мне хоть что-нибудь! Пожалуйста… … Нет, она ни словечка больше не промолвит… Я сорвал с себя маску и прижался к портрету омерзительной черепушкой. — Эрик опять тебя напугал… Прости… Кристина не ответила мне. И это было вовсе не от того, что глупый урод напугал ее — просто картины, как бы мне не хотелось обратного, не умеют разговаривать. И плакать они тоже не умеют. А слезы, те самые слезы, что скатились по ее написанному маслом подбородку — то были мои собственные слезы. … О, Кристина, милая Кристина, первая и единственная моя любовь, даже ты не знаешь, правильно ли я поступаю, оставляя Густава себе. Но ты всегда видела во мне небесный свет, в существование которого я сам зачастую не верил. Ты была добра ко мне, и в память о твоей доброте я постараюсь не подвести тебя и стать для Густава лучшим отцом. Да, да, я сумею! Эрик быстро учится! Начну, конечно, с малого, попробую, например, его покормить. А со временем я освою все тонкости искусства отцовства. Будет не просто, но я справлюсь, потому что… — Я люблю тебя и нашего сына. Больше всего на свете.

***

Наступило утро. Солнце уже взошло, и первые его лучи осторожно коснулись детского белого личика. Густав проснулся: я с интересом наблюдал, как синие глаза его распустились, подобно цветам на рассвете. Он приподнялся на постели и огляделся по сторонам. Взор его остановился на моей мрачной фигуре. — Где я? — все еще сонным голосом спросил мальчик. — Дома. — У вас дома? — У нас дома. Он расстроенно покачал головой. — Я так надеялся, что мне все это приснилось. — Понимаю, — я сел на кровать рядом с ним. — Однако все не так страшно, как тебе кажется. Тебе понравится жить со мной. — Вы принуждаете меня жить с вами и думаете, что мне это может понравится? — в его тихом голосе зазвучало непонимание. — О, я не принуждаю тебя жить со мной! Ты можешь уйти, когда пожелаешь, я тебя не держу. — И куда же я пойду? — обреченно спросил Густав. — Вы ведь не сказали, где на самом деле сейчас находится мой папа. Мне некуда от вас уйти, и вы это прекрасно знаете. — Значит, у тебя нет выбора. Тебе придется некоторое время погостить у Эрика. — Как долго? Я вздохнул. — Думаю, ближайшие лет одиннадцать, — лицо мальчика снова сделалось испуганным. — Не беспокойся, в действительности, одиннадцать лет — это не так уж и много. — Для вас — возможно. А я еще даже столько на свете не живу, — он посмотрел на меня умоляюще. — Быть может, вы все-таки вернете меня домой? Я покачал головой. — Давай закончим этот бессмысленный разговор, Густав. Можешь сколько угодно просить отвести тебя домой, но в этом нет никакого толку, потому что ты теперь живешь здесь. Мне некуда тебя возвращать. Это твой новый дом. — Мой новый дом, — трагично повторил мальчик. — Ты скоро привыкнешь. Густав обнял подушку и, зарывшись в нее лицом, едва слышно прошептал: «Не хочу привыкать». Я ничего не ответил ему, лишь наблюдал за его беззвучным рыданием и гладил дрожащую спинку. … Мне безумно жаль его, но я ничего не могу поделать. Мы все стали жертвами чудовищных обстоятельств… — Я оставлю тебя, если ты хочешь побыть один. — Здесь оставите? — спросил Густав, подняв заплаканное лицо. — Да. Это теперь твоя спальня. — Моя спальня, — произнес он, осматривая порядком опустевшую Комнату Роз. Я убрал отсюда все безделушки, правда мне не хватило мужества избавиться от них совсем, поэтому отныне вещички в моей гардеробной ожидали своего часа. …Разберусь с этим позже… Тем временем взгляд Густава упал на висящую над комодом картину. — Это моя мама? — Да. Он посмотрел на меня с укором, будто я не имел никакого права вешать в своем доме портрет его матери. — Сами написали? — Да. — Не похоже, — скривив губы, заявил мальчик. — Вы не художник. Снимите это. Я не хочу, чтобы оно висело здесь. — Но… — Вы сами сказали, что это теперь моя спальня, — с жаром продолжил Густав, — так что позвольте мне самому решать, какой она будет иметь вид. Снимите портрет, мсье Уай, и если он вам нравится, то повесьте его у себя. А тут он мне не нужен. — Если такова твоя воля, — мне оставалось лишь, стиснув зубы, покорно склонить голову. — Все будет исполнено сегодня же. И раз уж ты достаточно окреп, чтобы командовать мной, то пришла пора заняться делом. — Делом? — не понял Густав. — Именно. Не может же хороший хозяин допустить, чтобы юный гость голодал. Однако прежде тебе следует привести себя в порядок, — я указал на одну из дверей. — Уборная там. Потом переоденешься. Мальчик осмотрел свою окровавленную сорочку, затем взглянул на одежду, аккуратно сложенную на краю постели. — Это не мое, — заметил он настороженно, отползая подальше. — Откуда у вас детские вещи? В тихом голоске его слышались нотки тревоги. — О, не пугайся, мой милый, эту одежду Эрик принес специально для тебя, — поспешно заверил я сына. — Других детей в моем доме никогда не было. — И где же вы их достали в такую рань? Сейчас, наверное, часов семь утра… — Если обладаешь достаточным количеством средств, то понятие времени суток просто перестает существовать. ...Не стоит ему говорить, что я позаимствовал эти вещи из прачечной гостиницы. К несчастью, ни бывшему владельцу, ни его родителям одежда точно не пригодится, но мне она еще может принести пользу. Разумеется, это временное решение. Совсем скоро Густав обзаведется собственным гардеробом… — Вы отправили за ними свою коротышку? – успокоившись, сын принялся изучать новый костюм. — «Мисс Фейтер» для тебя, мое невоспитанное дитя, — поправил я. – Она здесь ни при чем. И не советую называть ее коротышкой, это может плохо отразиться на твоем здоровье, потому что даже мне порой бывает трудно ее сдержать. — О, тогда вам тоже следует быть с ней осторожнее, — многозначительно произнес Густав. Я воззрел на него холодно. — Не дразни меня, дорогой. Мальчик только хмыкнул и, соскочив с кровати, направился в ванную. Именно в этот момент я вспомнил вдруг, что все это время говорил с ребенком. — Кхм…Если тебе требуется помощь, Эрик мог бы… — Не требуется, — грубо прервал меня сын. — Я уже давным-давно справляюсь без няни. Сколько мне, по-вашему, лет? — и, не дожидаясь ответа, он громко хлопнул дверью. От такой наглости, я опешил. …Какой нахал! Разве Эрик не был с ним ласков, разве не проявил участливость? Я вел себя правильно, совсем как добрый отец, но о заботу мою все равно вытерли ноги! Ох, негодяй еще поплатится за… Мне вовремя удалось заглушить всколыхнувшееся в душе негодование. Я не имел права гневаться на Густава сейчас. …Он всего лишь испуганный маленький мальчик… …Хотя, так ли он мал?.. В самом деле, истинный возраст ребенка стал для меня загадкой. Очевидно, время как-то иначе текло для Густава, ему не могло быть десять. Если судить по внешнему виду, то он был слишком мал, а из-за чрезмерной худобы выглядел еще меньше. В голове у мальчика тоже что-то было не так, даже моих немногочисленных познаний о детях хватало, чтобы понять — десятилетние так не разговаривают. Тут он явно обогнал своих сверстников. … О, Густав, должно быть, самый необычный ребенок на всем свете: маленький гений, дитя прекрасного ангела и… мерзкой мокрицы, вылезшей из темной щели в полу. Решительный, бескомпромиссный, он, без сомнения, музыкально одарен, как и его мать или я, однако навряд ли это его единственный талант. Интересно, как скоро мальчик раскроется полностью?.. Я улыбнулся, и душа моя наполнилась трепетным восторгом — все от того, что в скором времени мне предстояло стать свидетелем рождения новой звезды, возможно, самой яркой на всем небосклоне.

***

— Эй! Выпустите меня отсюда! Вы-пус-ти-те! И снова дикий вопль. … Вот вам и звезда. Честно говоря, крики его мне уже порядком надоели. Неужели так сложно вести себя немного тише? Позже следует разъяснить моему юному гостю правила этого дома… Я вернулся к спальне Густава, которую зарекся больше не называть Комнатой Роз, и, повернув ручку, просто открыл дверь. Маленький комок разъяренной обиды выскочил оттуда и кинулся на меня с кулаками. … Это меня даже забавляет. Он бьет по мне крохотными ручками, вкладывая в удары всю свою силу, но на меня это совсем не действует, Эрик стоит неподвижный, как скала, отчего мальчик злится еще сильнее… — Ну, все, все, хватит! — я со смехом схватил его за ворот новой рубашки. — Успокойся. Густав некоторое время еще продолжал размахивать руками, видно, пытаясь защекотать меня до смерти, но потом оставил эту бесполезную затею. — Вы заперли меня! — негодовал мальчик. — Зачем вы заперли меня?! — Никто тебя не запирал, милый. — Почему же тогда дверь не открывалась?! — Ты просто неправильно ее открывал. Она с секретом. — И что за секрет? — Э, нет, — усмехнулся я. — Секрет не был бы секретом, если бы всякий знал его. — Ну и не надо. Сам догадаюсь, — сказал Густав с вызовом. Змеиные губы мои тронула улыбка. — Посмотрим. Жестом я пригласил сына идти за мной в столовую. Он опасливо кивнул и побрел следом. С поставленной задачей повара справились безупречно: помимо серьезных яств, накрытых узорчатыми серебряными крышками, обеденный стол ломился всевозможных сладостей — мне доставили все десерты, какие только можно было добыть в столь короткий срок. На мгновение в глазах мальчишки вспыхнул голодный огонь, однако он тут же попытался изобразить холодное равнодушие, будто подобные обеды были для него чем-то совершенно обыденным и ничего другого он не ожидал. Густав взгромоздился на слишком высокий для него стул и, прищурившись, уставился на меня. — Что мне делать дальше? — Есть, — произнес я, усаживаясь напротив сына. — А как же молитва? Я моргнул. — Ну, помолись, если тебе нужно. Он скривил губы и отрицательно покачал головой. — Тогда ешь. — А если я не хочу? — Значит, представь, что хочешь, — намеренно пропустив сладости, я снял крышку с одной из тарелок. — Что тут у нас? М-м-м... Запеченный цыпленок с томатами. Не самое изысканное блюдо, но, по-моему, выглядит чертовски аппетитно. — Ох… знаете, я, пожалуй, откажусь, — ответил мальчик, хотя взгляд его говорил о другом. — Ладно. Раз уж тебе не по душе кура, то, возможно, ты будешь не против отведать раков, — я открыл еще одно блюдо. Густав, поджав губы, отрицательно покачал головой. — Жаль, жаль. Ну, это я тебе даже предлагать не стану, ты все равно откажешься, — я указал ему на мороженицу. — Как думаешь, что там? Он закрыл глаза и вымученно улыбнулся. — Я… не… голоден… — Конечно, не голоден. Ты ведь не знаешь, что такое голод, Густав. На самом деле, ты не сможешь научиться по-настоящему ценить пищу, пока не поголодаешь хотя бы месяц. — Будто вы что-то об этом знаете, —огрызнулся мой юный гость. — О, поверь, мне известно все о голоде. Ужасное жгучее чувство, словно твой желудок сворачивается в трубочку, а животная злость перемежается с абсолютным бессилием, и ты душу готов продать за кусок старого, черствого хлеба, который нужно долго держать во рту, чтобы он хоть немного размяк. Но хуже всего, что если вдруг тебе попадется маленькая крошечка съестного, и ты со звериным огнем в глазах хватаешь ее, то организм твой, порядком отвыкший от еды, реагирует крайне болезненно: тебя словно выворачивает наизнанку, ты давишься собственными внутренностями, а потом падаешь без движения, и лежишь, будто мертвец, а черви ползают по… — я смолк, увидев, сморщившееся лицо Густава. … Что-то я увлекся. Глупый Эрик выбрал не лучшую тему для беседы за столом. Вполне вероятно, что я отбил мальчику весь аппетит… — Где они ползают? — Не важно. Ешь, — строго произнес я, положив ему куриное крылышко. Он снова покачал головой. — Почему нет? Тебе не нравятся блюда? Разве это не вкусно? Я не понимаю. — Я… я… не хочу… Он сглотнул слюну, неотрывно глядя в свою пустую тарелку, а потом вдруг, не выдержав, сгреб себе все сладости, до которых только сумел дотянуться. … Так-то лучше… Подперев голову рукой, я наблюдал, как он с аппетитом поглощает хрустящее ореховое печенье. — А почему вы не едите? — подозрительно взглянув на меня, спросил мальчик, оторвавшись вдруг от лакомства. — У меня своя еда. Эрик уже несколько лет не употребляет подобную пищу. Густав с шумом оттолкнул от себя тарелку. — Что значит «подобную пищу»? Вы что-то туда добавили? — Нет, нет! Ты думаешь, я хочу отравить тебя? Зачем мне, по-твоему, так поступать? — Чтобы сделать меня послушным! Не все ведь яды смертельные, возможно, некоторые заставляют людей быть податливыми, как тряпичные куклы! — Густав, я бы никогда такого не сделал. — Что же тогда произошло ночью? Вы меня опоили! — Я дал тебе простой бром, чтобы ты немного успокоился, вот и все. — Что еще за бром? Откуда он у вас? — Это обычное снотворное для страдающих от ночного блуждания, — пояснил я и постарался придать своему голосу ласковое звучание. — Мой милый Густав, пойми, в этом доме желают тебе только добра, а вовсе не хотят навредить. Перегнувшись через стол, я протянул руку, чтобы погладить сына по щеке, но он резко отшатнулся, чуть не упав вместе со стулом. — Знаете что? — произнес он с гордым неповиновением. — Пока вы не попробуете эту еду, я ни кусочка больше в рот не возьму! … Какой упрямый! Как же он сейчас напоминает… аргх… — Ну, ладно, — немного нервно ответил я, потянувшись к креманке с фруктовым пюре. — Нет, — бойко возразил мальчишка, указав на тарелку с ореховым печеньем. — Возьмите то же, что я! — Хорошо, — процедил я сквозь зубы и, нехотя исполнив его желание, осторожно откусил печенье. Послышался хруст. …Вкусно… … и чертовски больно… Густав внимательно следил за мной. — Что-то вы медленно жуете, — заметил он. Я проглотил кусочек, приобретший вдруг металлический привкус. — Растягиваю удовольствие. Не отводя от меня взгляда, мальчик было вернулся к еде, но внезапно глаза его расширились от ужаса. — У вас кровь! Я промокнул рот салфеткой. … И правда, кровь… — Можешь есть без страха, милый: дело во мне, а не в пище. Я отвернулся, зажав рот салфеткой и жмурясь от боли. … Мерзкие зубы! О, это невыносимо, в такие моменты появляется соблазн вернуться к морфию… — С вами все хорошо? — тихо спросил Густав. — Беспокоишься обо мне? — Конечно. Если вы умрете, то кто же тогда отведет меня обратно к папе? Я резко развернулся и ударил кулаком по столу, заставив тарелки, бокалы, да и самого мальчика подпрыгнуть. Густав испуганно опустил взгляд и принялся судорожно набивать рот безе и одновременно невнятно бормотать. — Я думал, мы закрыли эту тему… — Какой восхитительный десерт… — … ты теперь живешь со мной, и я никуда тебя не поведу… — … такой сладкий… — … не нужно испытывать мое терпение… — … вот только теперь меня мучает жажда… — … потому что я твой отец! — … можно мне попить? Он посмотрел на меня с вымученной доброжелательностью и криво улыбнулся. Обезоруженный, я вздохнул. — Воды? — Если позволите. Протянув руку, я взял графин и хотел было налить сыну воды, но потом передумал. … О, настал момент исполнения еще одной из моих задумок… Через мгновение Густав уже подозрительно рассматривал бокал с темной пузырящейся жидкостью, который я поставил перед ним. — Что это? — Специальный напиток для поддержания сил. Уверен, подобного ты не пробовал. Он поднес бокал к губам, но вдруг остановился. — Мой папа пьет такое. — Нет, — от упоминания виконта на меня вновь нахлынуло мрачное недовольство, которое, впрочем, я старательно подавил. — Это не алкоголь. Эрик еще не совсем из ума выжил. Мальчик взглянул на меня с сомнением, а затем сделал первый глоток и сморщился. — Похоже на микстуру от кашля, — фыркнул он. — На самом деле, это она и есть. Можешь не пить, если тебе не нравится. Густав затряс головой и сделал еще глоток. … Он так забавно моргает, когда пузырьки газа бьют ему в нос… — Ну как? — спросил я у сына, когда он наконец допил. — Не знаю, — он задумался. — Довольно интересный вкус. Приятный. И… — Что? Он смущенно закусил губу. — Можно мне еще? … Он и правда хочет еще?.. — Конечно! — воскликнул я, но потом спохватившись добавил. — Но только один бокал. …Умеренность прежде всего. Кажется, я начинаю немного понимать, что это значит: быть отцом… В остальном обед прошел довольно спокойно. Мальчик доел десерт, изредка поглядывая на меня исподлобья, пока наконец не утолил свой голод. Он даже не поблагодарил. — Почему вы убираетесь? — спросил Густав, наблюдая, как я собираю посуду после обеда. — Где же ваша прислуга? — Не хочу пускать чужих в свои апартаменты, — спокойно объяснил я. — Почти никому нельзя доверять. К тому же в этом нет ничего сложного, особенно если живешь один. Достаточно выставить посуду за дверь. Густав задумчиво провел пальчиком по кромке скатерти. — Вы все-все делаете сами? — О да, мой дорогой, за исключением работы на кухне и, временами, стирки, Эрик ведет хозяйство самостоятельно. Всякий уважающий себя человек должен уметь позаботиться о своем жилище. Только избалованные глупцы, взращенные в праздном безделии, доводят себя до состояния неприспособленных к жизни слизней, ждущих, что чужие люди пожелают прислуживать им. Ребенок обиженно фыркнул, приняв последнее замечание на свой счет. — И что, полы вы тоже сами моете? Я повернулся к нему. — Да. Хочешь научиться? Мальчик сморщился. — Не хочу. Он спрыгнул со стула. — Но вы ведь все равно когда-нибудь заставите меня это делать, раз уж я теперь с вами живу. … Его и правда волнует этот вопрос?.. — Вовсе нет, — я вручил ему почти опустевшее блюдо с печеньем, а сам водрузил остальную посуду на тележку и направился к выходу. — Ты мой гость и вовсе не обязан сам заниматься подобным. Эрик справится один. Если тебя, конечно, не беспокоит тот факт, что кто-то будет рыться в твоих вещах. — У меня здесь нет своих вещей, — мрачно ответил Густав, следуя за мной по пятам. … А ведь он прав. Почему же я раньше об этом не подумал? Мальчик станет чувствовать себя намного уютнее, если здесь будут именно его вещи. Нужно будет посоветоваться с Клэр…

***

Клэр явилась без пяти двенадцать. Мы направились в кабинет – вверх по широкой лестнице, на второй этаж апартаментов – по пути заглянув в библиотеку. Густав читал. Казалось, что мне нечем будет занять сына на время беседы с Клэр, но в итоге тревоги мои оказались напрасными: мальчик с интересом принялся изучать мои книги. … Вероятно, он очень любит читать… — Я вижу, у вас все под контролем, Мастер, — сказала Клэр, забравшись на свой высокий стул в кабинете. — Были сомнения? — уточнил я, повернув в замке ключ. — Нет, разумеется. Я лишь хочу вас предостеречь. — Предостеречь от чего? — Дети порой бывают очень жестоки, Мастер. Еще хуже взрослых. — Только не он. — Конечно, только не он, — недоверчиво кивнула помощница. По телу пробежала неприятная дрожь. … О! Она не верит в то, что Густав особенный! В то, что он не может быть таким же, как остальные дети, ибо в нем живет продолжение самой невинной на свете души… — Нет нужды тревожиться на сей счет, — раздраженно произнес я. — Как тебе известно, твой хозяин всегда осторожен. — При всем уважении, Мастер, вы не умеете соблюдать осторожность и, даже когда хитрите, на самом деле идете напролом… Я бросил на нее многозначительный взгляд. —…простите, господин. У вас были для меня важные поручения. — Да. Остались некоторые незавершенные дела в полицейском участке. — Вико..? … Скрип… Я жестом приказал Клэр замолчать. … Ох, верно, кому-то надоело сидеть в библиотеке… Я тяжело вздохнул и, наклонившись к помощнице через стол, едва слышно зашипел: «Нужно получить его отказ от сына любой ценой. Подделать, купить, выбить силой, загипнотизировать — мне все равно как, но это необходимо сделать». Она кивнула. — Есть еще один вопрос, — голос предательски дрогнул. Эта постыдная слабость не укрылась от внимания моей собеседницы. — Я понимаю, — с вызывающей отвращение жалостью отозвалась она, — и обязательно все выясню, Мастер. Но сомневаюсь, что ее позволят забрать просто так. К тому же ваш интерес может показаться подозрительным. — Плевать! — воскликнул я, но поспешил совладать с собой, вспомнив, что за дверью стоит Густав. — Когда я стану опекуном мальчика, мой интерес будет вполне объяснимым. Это чрезвычайно важно сейчас. Нужно обо всем позаботиться. Чуть позже ты получишь более подробные инструкции. — Я поняла, господин. Однако для решения подобных проблем нам потребуется содействие определенных людей. — Это возможно? У нас есть, что им предложить? — Скажем так, французский консул в Нью-Йорке ваш хороший друг. — Да? И давно? — С тех самых пор… — она оглянулся на дверь и заговорила тише, — с тех самых пор, как мы узнали, что он испытывает болезненное влечение к молодым людям. — Замечательно, — саркастически заметил я, откинувшись на спинку кресла. — И все же стоит признать, ты превосходно справляешься со своими обязанностями. Вероятно, мне следует проявлять бо́льшую щедрость. — Если речь о деньгах, то вы платите мне до неприличия много, Мастер. Но этого все равно не достаточно. — Полагаю, ты откажешься, если я предложу повысить твое жалование. — Я сочту это за оскорбление, Мастер. Тем более, что я увеличила его два месяца назад. — Ты имеешь на это право, Клэр, — я устало закрыл глаза. Перед взором моим снова возникло кошмарное ночное видение. … О, нет… Я заморгал. — Что будем делать с шоу, Мастер? «Фантазму» нужен новый директор, учитывая что прошлая уехала в… — девочка резко замолчала. — Куда? — Куда-то, — нервно ответила она. — Клэр, — я поднялся с кресла и, упершись кулаками в стол, навис над ней, — не играй со мной. Если ты знаешь, куда отправилась мадам Жири со своей ублюдочной дочуркой, то лучше скажи мне прямо сейчас! — Не забывайтесь, Мастер, — пролепетала помощница, кивнув в сторону двери. — О, я уверен, ему тоже будет безумно интересно об этом узнать! Так, Густав?! Послышался короткий испуганный вскрик, который мальчик прервал, возможно, зажав себе рот рукой, и едва слышные скорые удаляющиеся шаги, а затем глухой удар — он, вероятно, споткнулся. — Зачем вы так, Мастер? — посетовала Клэр, взглянув на меня с укором. — Ему же страшно. Вы ведь лучше других понимаете, что это значит — не иметь возможности уйти из того места, где вас пугают и мучают. Я глубоко вздохнул, пытаясь совладать с внутренним пламенем. — Все совсем не так. Разве его держат в клетке? Разве его бьют? Нет. Это его новый дом, и здесь его любят. — Он об этом не знает. — Но я же сказал ему. — Слов не всегда достаточно, Мастер. Мальчику сейчас нужна поддержка, ему нужен отец — настоящий, любящий, в меру строгий отец, а не безумец с горящими глазами, который будет носиться по миру с петлей в руках и жаждой возмездия. Я молча посмотрел на дверь. … Да, Клэр абсолютно права. Мне нужно научится сдерживать свой пыл, если я не хочу потерять и Густава тоже… — Ты, кажется, говорила, что не разбираешься в детях. Помощница улыбнулась и будто бы даже смутилась, пряча темные глазки. — Я склонна себя недооценивать, Мастер. — Ах, Клэр, мне и правда очень повезло с тобой, — рухнув в кресло, я уронил голову на руки. — Нынешней ночью я вынужден буду отлучиться по невероятно важному делу. Ты окажешь своему господину большую услугу, если согласишься присмотреть за мальчиком снова. — Конечно, Мастер. — Только на сей раз, прошу, не трогай шнур от портьеры. Она кивнула с улыбкой. — Хорошо, Мастер. — Спасибо тебе, Клэр. Ступай же, у тебя много дел. Мы будем ждать тебя к девяти часам. Вскоре я распрощался с помощницей и, немного тревожась, скорее отправился в библиотеку. Густав сидел, нервно перелистывая страницы, такой маленький в огромном кожаном кресле, неритмично покачивая ногами. — Интересно? — спросил я. Мальчик вздрогнул от неожиданности, а после, не отрывая глаз от книги, утвердительно кивнул головой. — Речь не о чтении... Он промолчал. Приблизившись к Густаву, я опустился на колено и бережно отнял у сына книгу, которую он проводил опечаленным взором. — Мое любопытное дитя, тебе вовсе нет нужды подслушивать разговоры. Любой вопрос, который тревожит тебя, можешь озвучить сейчас. Мальчик взглянул на меня как-то болезненно. — Разве вы на них ответите? — Буду стараться. — Но про папу спрашивать нельзя, да? Сухое веко задергалось. … Это начинает меня злить... — Кажется, Эрик уже разъяснил все достаточно четко. Забудь о нем, он уехал. — Вы врете, — возразил Густав, — я это точно знаю. И если вы хотите, чтобы я вас уважал, то лучше поступите честно и скажите мне правду, — он вдруг взял меня за руку. — Прошу вас, Эрик. Его умоляющий тон, и взгляд, и эта маленькая ладошка, сжавшая вдруг мою, холодную и скользкую, очень смутили меня, и я, стыдливо потупив взор, невнятно промямлил: «Нет, Эрик не лжет». — Как знаете, — сверкнув глазами, воскликнул мальчишка, и губы его вдруг превратились в тонкую полоску. — Верните мне книгу, пожалуйста! … Почему он злится на меня? Откуда в нем эта уверенность в непогрешимости гадкого виконта? Я не понимаю… — Нет, Густав, ты не получишь книгу. — Я ведь сказал «пожалуйста», — процедил он сквозь зубы. — Ну и что? Я собирался провести для тебя небольшую экскурсию по нашему дому, так что книга будет тебе мешать. — Не желаю никаких экскурсий! Верните меня домой, ко мне домой в Париж! Я не хочу жить здесь, не хочу спать в комнате, которая больше похожа на кукольный домик! Будто для вас я сам игрушка! Вы специально меня пугаете! Ребенок забился вдруг, задрожал, и глаза его подернулись пеленой слез. … Дьявол, с ним снова сделается припадок… — Тише, — прошептал я ласково, стараясь успокоить ребенка. — Разве кто-то стал бы намеренно тебя пугать, дорогой? — Здесь слишком темно! Почему в вашем доме задернуты все шторы?! — Ох, это сделано именно для того, чтобы ты не боялся, милый. — Почему я должен бояться открытых окон? — Густав, ты понимаешь, где мы? — В вашем глупом доме! — Хорошо, а где находится мой дом? — Понятия не имею! Я вскочил и, схватив мальчишку за руку, сдернул его с кресла. — Идем же! — Куда? — К окну! Я открою шторы, и ты посмотришь, что там! — Нет! — пискнул Густав, цепляясь за кресло. — Не нужно мне ничего показывать! — Ты ведь сам хотел. — Я передумал! — Почему? — Вы еще спрашиваете! — Ладно, тогда мы поступим по-другому, — сказал я и потащил сына прочь из библиотеки. — Куда вы меня ведете? — завизжал мальчик, увлекаемый по винтовой лестнице в пыльный сумрак чердачных этажей. — Вверх. — Зачем? — Тебе следует узнать кое-что, — я остановился. — Ты когда-нибудь бывал на Эйфелевой башне? — Нет, конечно! Вот еще, какие глупости! — Прискорбно, ведь это бы весьма упростило задачу, — ответил я, возобновляя подъем. Мы остановились около железной двери. — Что там? — спросил Густав настороженным шепотом, судорожно дыша. — Небо. Приобняв сопротивляющегося мальчика за плечи одной рукой, другой я закрыл ему глаза. — Успокойся, дитя, и не вырывайся — там, куда мы идем, нужно быть осторожным. Он сглотнул. — Не бойся, тебе понравится, — сказал я, распахнув дверь, и подтолкнул его на крышу. … Вот оно, царство свободы и ураганного ветра!.. — Холодно здесь! — воскликнул Густав, пытаясь перекричать шквалистые порывы. — Зачем вы меня сюда притащили?! — Чтобы ты удивился! — Меня не так легко, — я убрал руку от его лица, — ох..! Он со странным звуком втянул в себя воздух и, вцепившись в мою штанину, ошарашенный, принялся вертеть головой по сторонам. — Удивлен?! — Это все затянувшийся сон! Такого не бывает! Не бывает так высоко! — Здесь всего семьдесят футов! Не так уж много! Густав зашевелил губами, видимо, пытаясь подсчитать. — Это… это же очень высоко! — Гораздо ниже Эйфелевой башни! — Но там ведь никто не живет! — Жаль! Мальчик поднял на меня слезящиеся от ветра глаза. — Вы хотели бы там жить?! — Но разве это не чудесно — глядеть на всех сверху?! — И вы не боитесь, что все рухнет?! — Подобные сооружения отнюдь не хрупки, мой мальчик! Я расскажу тебе о секретах устойчивости, если только ты пожелаешь, и... Но сын меня больше не слушал. Восторженно глядя на бесконечную водную гладь, уходящую в туманный горизонт, он произнес едва слышно: — Какой океан… — Будет еще лучше, мой дорогой, если мы подойдем к краю, — шепнул я сыну, склонившись к его уху и как-то неудачно повернув голову. … Кажется, я забыл учесть одно очень важное обстоятельство. Я часто бывал на крыше, особенно холодными ночами, перебирался через ограду и, замирая на краю пропасти, смотрел на горящие звезды. Эрик делал все это не раз в гордом проклятом одиночестве, а потому не было нужды скрываться. Я никогда выбирался на крышу, на эту продуваемую всеми ветрами крышу, в маске. Но сейчас она была на мне… … По крайней мере мгновение назад… Я попытался удержать ее, но рука моя ухватила лишь пустое место. Густав воспринял это, как сигнал к действию: высвободившись из моих ослабевших на миг объятий, он подскочил к ограде. Я, разумеется, понимал, что мальчик по-прежнему вне опасности, ведь навряд ли он бы сумел быстрее меня подобраться к самому краю. Однако в такие моменты страх притупляет рассудок. И несмотря на доводы разума, истошный вопль ужаса вырвался из глубины моего гнилого нутра. — СТОЙ! — Я не прыгну! — закричал Густав, прижавшись к парапету. — Но я понял, зачем вы привели меня сюда! Вы хотели показать, что из вашей тюрьмы нет выхода! — О какой тюрьме ты говоришь, Густав?! — воскликнул я, пытаясь закрыть лицо руками. — Я не собираюсь держать тебя в заключении! — Вы врете! Иначе давным-давно отвели бы меня к отцу! А маска, сорванная ветром — это знак! Да, это знак, — продолжал мальчик, — знак того, что вы лжец, скрывающий свою истинную натуру! Самый отвратительный тюремщик из всех, что вообще могут быть! — Густав снова взглянул вниз и, больше не пытаясь перекричать ветер, пробормотал: «Ох, как же здесь высоко». Он осел, цепляясь дрожащими руками за ограду, и вновь заплакал. — О, милый, — я со стоном кинулся к нему, — зачем же ты так говоришь, ведь это неправда! Но он, кажется, не слышал меня, лишь качал головой и, всхлипывая, повторял: «Что-то мне дурно, дурно», — а кожа его приобрела нехороший бледно-зеленый оттенок. … Дьявол, какой же я идиот! Зачем я его сюда притащил?! … Подхватив мальчика, я скорее понес его вниз и, когда мы вновь оказались в спальне, аккуратно опустил хрупкую куколку на постель. — Обувь… — прошептал Густав, смотря сквозь меня. — Что, милый? — Нельзя лежать в обуви на кровати… они опять расстроятся… — Конечно, конечно, — пробормотал я, стягивая туфельки с его маленьких ножек. — Я очень невоспитанный мальчик... — Тише, дитя… Оставив обувь у его постели, я бесшумно скользнул к двери. — Куда вы? — слабым голосом спросил мальчик. — Я сейчас вернусь, только надену… — Не уходите. — Хорошо, — я снова сел на кровать. — Не уходите. — Я буду здесь, пока ты меня не прогонишь… … Боже мой, что же я натворил? Эрик сделал все только хуже! Бедный, бедный Густав… Чувство вины, зародившееся в моей груди и усиливающееся с каждым ударом сердца, смешалось вдруг с накопившейся в моей черной душе болезненной нежностью, которую мне некуда было девать, и я со всей лаской, на какую только был способен, обнял сына, примостившись рядом с ним на постели. Возможно, ему это не понравилось, но он никоим образом не выразил своего недовольства, так что я устроился поудобнее, свернувшись калачиком, и прижал мальчика покрепче к себе. — Безысходность, — прошептал Густав. — О чем ты, милый? — Ваша любовь ко мне — это безысходность. Она нас обоих делает несчастными. Всем от нее больно и плохо. — А разве от любви бывает хорошо? Если и бывает, то это недолго длится, а затем все становится еще хуже, чем было прежде. Любовь — это всегда страдания. Он вдруг толкнул мою руку, покоившуюся до тех пор на его локотке, и, отползая на самый край, прошипел: «Потому что у вас какая-то неправильная любовь». Больше Густав не шевелился. Он не издал ни звука, однако и без слов было ясно, что сегодня Эрику не позволено прикасаться к нему. Я отвернулся. Из-за царившей в комнате атмосферы вымученного спокойствия и страдальческой меланхолии на меня напала сонливость, сопротивляться которой не было никакого желания. Очнулся я лишь, когда кто-то начал трясти меня за плечо. — Мастер, мастер, — шепотом звала Клэр. — Ах? — я резко сел, и золотистые точки заплясали перед глазами. — Уже девять? — Одиннадцать. Мне подумалось, что вам нужно выспаться перед… «делом». Не в силах злиться спросонья, я оглянулся на Густава — мальчик, кажется, крепко спал — и вновь обратил помутненный взор на помощницу. — Мне… мне пора идти. Ты расскажешь все, что сумела узнать, когда я вернусь. У меня не было ни времени, ни желания накладывать сейчас полный грим, который превращал омерзительный череп в статичное, но все же человеческое лицо. А потому я наспех замаскировался и, покинув апартаменты, вошел в лифт. — Не скажете, куда вы собрались, Мастер? — спросила стоящая у дверей Клэр. — Вниз, — ответил я, запирая решетку. — А точнее? — В Преисподнюю, Клэр. Меня там уже заждались. Она проводила меня тревожным взглядом, и когда лифт тронулся, я вдруг услышал ее взволнованный голосок: — Береги себя, Эрик… … О, черт! Это ей надо себя беречь. Она, кажется, не понимает, что лезет в яму со скорпионами, глупая девочка. Когда-нибудь я ее отравлю и сожру, потому что она неправильная и раздражает моих скорпионов. Клэр сама будет виновата, ведь ей много раз намекали, что стоит выбросить всю эту романтическую дурь из своей маленькой головы. Разве так сложно меня послушать? Я ведь сломанный недочеловек и теперь уже никогда не оправлюсь от удара, нанесенного мне жестокой судьбой, так что если девчонка и дальше будет настойчиво пытаться влезть ко мне в душу, то Эрик ее убьет. Наверное, придется объяснить ей более доходчиво, потому что при всей своей гениальности она отчего-то не понимает, что пора перестать меня мучить. С этим я и сам прекрасно справляюсь, помощники не нужны. Даже моя ночная прогулка — это акт насилия над собой. Я собираюсь высыпать на свои свежие, не затянувшиеся раны на сердце столько соли, сколько сумею найти… Я направился в отель.