Место под солнцем

До отеля я добрался далеко за полночь. Я брел, ныряя из тени в тень, избегая случайных встреч с запоздалыми прохожими и ночными тружениками. Мысли мои занимала Клэр. Мне думалось: отчего ее беспокойство так досаждает? Вероятно потому, что забота эта переходит границы. Временами ее помощь становится излишне навязчивой, порой даже кажется, что в сердце Клэр поселились некая иррациональная привязанность. Подобная может возникнуть только у чувствительной девочки, встретившей на своем пути одинокого монстра, которого непременно нужно «спасти». И все же, до сих пор она не позволяла себе таких вольностей. Назвала меня по имени… Почему? А потом я вдруг понял. … Боже! Она, видно, решила, что я теперь свободен! Как такая чудовищно абсурдная мысль вообще могла родиться в ее умной головке? Эрик никогда не будет свободен, вечный пленник своего огненного чувства к женщине, которой больше нет… …О, мне ведь нравится быть пленником, не так ли? Я получаю странное, тайное наслаждение, потому что одержимость моя приносит в опустошенную жизнь урода частичку смысла, а для меня нет большего счастья, чем осмысленное существование… Кристина всегда была моим смыслом, с тех самых пор, как я впервые увидел ее и услышал чудный, ангельский голос. В Опере я жил одной лишь мыслью: получить ее любой ценой, не жалея ни себя, ни других. И я вполне мог добиться своего, если бы в последний момент не решил проявить благородство, которое не принесло мне ничего, кроме слез. На самом деле это было частью плана, который родился в моей голове из ненависти и страха, всего за миг, когда я, подгоняемый криками приближающейся толпы, жаждущей моей крови, пытался сделать хоть что-то ради собственного спасения, чертов эгоист… … Я отпустил ее тогда, чтобы она поняла, что даже в моем гнилом нутре живет милосердие, что монстр тоже способен сострадать. Да, я отпустил ее, надеясь, что Эрик вскоре погибнет, избавившись от сердечных мук, оставив о себе добрую память… … но она вернулась… … Не знаю, право, как Кристина смогла отыскать мое новое укрытие в простирающихся под всем городом мрачных катакомбах, о котором кроме меня знала лишь помогавшая мне бежать мадам Жири. Но она сделала это. Я помню, как она пришла, как стояла передо мной, заламывая руки, и говорила мне что-то со слезами, блестящими в ее невообразимых синих глазах, только я не слушал ее. Рассудок мой был не в лучшем состоянии, и я стоял, поглядывая на нее через плечо, боялся повернуться лицом, трясся от злости и молча ее ненавидел. В неровном свете дешевых свечей волнующе вздымалась ее юная грудь, она тяжко вздыхала и украдкой смахивала слезу, но те слова, что срывались с ее дрожащих губ, память моя сохранить не сумела, в отличие от жестокости, которую я проявил к ней тогда. Наверное, с ее прекрасного тела долго еще не сходили следы моей яростной страсти, потому что монстр вырвался на свободу и делал все, чего только не могла пожелать извращенная долгим одиночеством натура. Я накинулся на нее, терзал своими неумелыми, грубыми ласками и, не обращая внимания на мольбы о пощаде, с корнем вырвал едва распустившиеся, нежные цветы — однако даже это не остудило мой безумный пыл, и в итоге дошло до того, что в момент наивысшего наслаждения я прокусил ей нижнюю губу, а после слизывал окровавленным языком ее слезы. Никогда в своей грешной жизни Эрик не был столь омерзительным, как в ту ночь, и никогда Кристина не была столь прелестна. Несчастья, которые я ей причинил, оставили на лице ее печать трагичной обреченности, влажные глаза блестели, словно синие звезды, а нежная кожа ее стала еще белее прежнего, и ярко-алыми пятнами расцветали на ней мои метки: царапины и кровоподтеки, оставленные моими костлявыми пальцами, следы от моих гниющих зубов — я не мог сопротивляться потребности немного испортить ее ангельскую красоту, и, по правде сказать, делал это с безумным удовольствием, словно жуткие отметины подтверждали мои права на абсолютное владение бедной девочкой. Насладившись ей по мере своих возможностей, которые не позволили всецело утолить мой сладострастный голод, я лежал, поглаживая ее прекрасные алебастровые бедра, а в воображении моем зрели планы, которые должны были послужить полному удовлетворению похотливых желаний и осуществлению всех фантазий, когда-либо возникавших в моем больном разуме при взгляде на этого милого ангела. — Безысходность… — прошептала Кристина, задыхаясь от страха и обиды. Она лежала без движения, отвернув от меня лицо, и тихо всхлипывала: казалось, у несчастной не осталось сил ни для того, чтобы шевелиться, ни для того, чтобы плакать по-настоящему — я выжал ее без остатка. — Что, мой ангел? — сладко пропел я. — Из-за собственной… ох… глупости я снова попала в ловушку, — ослабший голос ее звучал соблазнительно, так что я облизнул свои сухие, омертвелые губы и прижался к ней крепче. — Мне так больно… и я… я… — Продолжай, моя израненная пташка! — Я пришла говорить... но теперь… — Что же мешает тебе сказать, как сильно ты меня ненавидишь, милая? — Во мне нет ненависти, — без всякого выражения отвечала бедняжка. — Но ведь ты явилась сюда за тем, чтобы удостовериться в смерти омерзительного чудовища, верно? — впившись тонкими пальцами в ее подбородок, я заставил девочку повернуться. — Ты бы смогла почувствовать себя свободной, лишь отыскав хладный труп. За этим ты здесь. — Нет... Я пришла сказать одному человеку, как сильно я… его люблю… По ее бледной фарфоровой щечке скатилась слезинка. — Нет, — я ошеломленно замотал головой, отпрянув, — нет! Ты лжешь, чтобы смягчить меня! Думаешь, Эрик отпустит тебя вновь?! — ком застыл у меня в горле. — Нет! — Я правда хотела признаться в любви одному человеку, — шептала она, чуть дыша. — Как жаль, что его… здесь… нет… — И что же ты намерена делать дальше? — пришибленным шепотом спросил я. — Будешь ждать, пока он вернется? — Вернется… и отпустит меня… — Сомневаюсь, что это возможно, — ответил я, скрежеща зубами. — Ох… Значит, придется объясняться в любви с заменяющим его… монстром… Я замер, не в силах отвести от нее взгляд. А потом Кристина сказала, что любит Эрика. Это были самые страшные в моей жизни слова, которые я услышал тогда впервые. Мне не было стыдно за то, что я с ней сотворил — нет, это был не стыд — я испытывал всепоглощающий ужас, внушаемый мне собственной персоной, и даже подумывал удавиться, чтобы подобная мерзость перестала осквернять своим существованием белый свет. Скрючившись, будто от сильного удара, я стал вымаливать ее прощение, проклинать себя и рвать свои редкие волосы, хотя понимал, что мне никогда не искупить вины. И хуже всего было то, что, послушав мои мольбы, она едва слышно произнесла: — Я прощаю тебя… — О, Кристина, как можешь ты? После того, что я сделал! Я этого не достоин! — Не достоин… но я ничего не могу с собой… поделать, — она снова заплакала. И я тоже заплакал, и обнял несчастную девочку, которой совсем недавно причинил столько страданий. Рыдающий, ненавидящий сам себя, мерзкий и жалкий — таким был торжествующий Дон Жуан. Униженная, хрупкая и беззащитная, трепещущая в объятиях своего мучителя и невообразимо прекрасная — такой была женщина, удостоенная сомнительной чести быть первой в его жизни… Эта жуткая картина до сих пор стояла перед глазами, и я бы не смог позабыть ее, даже если бы захотел. Я обязан помнить, каким чудовищем был когда-то. … Но сейчас Эрик совсем не такой. О, я так хотел показать Кристине, каким хорошим стал ради нее!.. … Жаль, это теперь невозможно. Но в моих силах исполнить ее последнюю волю и обеспечить счастливую жизнь нашему сыну… Именно с этой целью я и пришел в отель: нужно было принести мальчику что-то знакомое, кусочек из прошлой жизни, чтобы он чувствовал себя уютнее в новом доме. Попасть в гостиничный номер не составило труда, дорога мне была уже знакома: как и прежде я проник внутрь через балкон. … Забавно, а здесь ничего не изменилось. Все так же, как в прошлый раз, будто бы ничего не произошло, а постояльцы просто вышли прогуляться по ночному городу … … Никаких следов трагедии… Я медленно прошелся по комнате, внимательно оглядываясь вокруг. Пальцы мои, скрытые под тонким слоем лайки, непроизвольно пробежались по крышке стоящего в центре рояля. Я опустился на небольшую кушетку, находящуюся рядом с инструментом и ослабил галстук. … Отчего здесь так душно? Ох… Меня вдруг передернуло, я резко вскочил и уставился на обтянутую бархатом кушетку. …во время первого визита Кристина сидела здесь. А Призрак, кажется, стоял там, позади рояля, и… …И угрожал ей… Меня охватила неясная дрожь, и острый шип вины пронзил черное сердце. … Ну все, хватит! Нужно забрать вещи мальчика и уйти! Нет времени предаваться глупым воспоминаниям!.. Глубоко вздохнув, я продолжил искать какой-нибудь подходящий предмет: что-то небольшое, скорее всего не имеющее практической ценности, но часто используемое – нечто важное, но только для Густава. Мне подумалось, что, вероятнее всего, это будет игрушка, с какими обычно рисуют детей на рождественских открытках. Я попытался сосредоточиться на поиске, но в голову упорно продолжали лезть жуткие мысли. … Я сказал Кристине, что если она не согласится петь, то больше никогда не увидит сына. Конечно, мне еще не было известно его истинное происхождение, но… — Вот дьявол! — сквозь зубы прошипел я и от внезапного приступа головокружения осел на пол, закрыв лицо руками. … Кристина, самое светлое, что было в моей жизни, сидела на чертовой кушетке, замерев от страха, и слушала мои угрозы. «Будь уверена, моя дорогая, существо, скрывающееся под маской не знает жалости! — говорил Призрак, дрожа от возбуждения. — И если ты откажешь своему учителю в удовольствии вновь услышать ангельское пение, то мальчик навеки затеряется во мраке этого чудного острова!» И это были не пустые слова: я на самом деле готов был забрать ее ребенка… Медленно, держась за ящики дубового комода, я сумел подняться на ноги и, цепляясь за стены, прошел в соседнюю комнату. … Мальчик затеряется во мраке… сгинет в темноте… Боже… В отличие от неуместно прибранной гостиной спальня встретила ночного гостя ожидаемым беспорядком. Кто-то явно в спешке собирал вещи и, судя по сломанному стулу, валяющемуся у стены, был не в себе. Я старался наступать осторожно и резко замер, когда под моей ногой что-то зашелестело. Опустив взгляд, я наклонился и аккуратно поднял ноты, небрежно брошенные на пол. …Это мое. Это «Love never dies». Но откуда..? Разве партитура не осталась в гримерной?.. Я машинально провел рукой по потрепанным листам, хотя перчатка, разумеется, не позволила мне ощутить их шероховатость. Местами чернила были размыты, и ноты превратились в маленькие багровые облачка. Не удержавшись, я прикоснулся кончиком языка к бумаге. … Соленая… Перед глазами моими возникло пугающее видение: Кристина беззвучно плачет, склонившись над проклятыми нотами, а бледные дрожащие руки сжимают распятие. Она судорожно вздыхает и закусывает губу, как и всегда, когда переживает или злится, а с языка ее срывается незаслуженно мягкое ругательство: «Мерзавец». … Нет, я ничуть не изменился — я все тот же монстр, в очередной раз заставивший самое прекрасное создание на земле плакать от отчаяния… Я положил на тумбу ноты, медленно тлеющие от моих прикосновений, и бросил взгляд на стоящее рядом кресло, где обнаружил шагреневую дорожную сумку. Неаккуратно сложенные, в том числе и детские, вещи наталкивали на мысль, что собиравший их человек ужасно торопился и волновался. … Следующее видение не заставило себя долго ждать: ненавистный мне виконт нервно мечется по комнате, раскидывая мебель, и злится; он должен уехать, ведь он обещал, а лицемерные рыцари вроде него всегда держат свое слово. Однако он колеблется, решает, можно ли забрать Густава с собой, ведь в нашем с ним договоре не было ни слова о мальчике, ибо я предполагал, что сын в любом случае останется с матерью, но нашего героя, видимо, терзали сомнения. Как бы то ни было, в какой-то момент ему пришлось прервать сборы и мчаться обратно, чтобы нарушить условия пари и спасти свою принцессу… … Вот только он не смог… … И я тоже… Присев на кресло, я принялся изучать содержимое сумки. …Как же горько… Но ничего уже не поделаешь… Следует взять себя в руки и закончить дело… Вскоре мне попалась спрятанная среди детской одежды записная книжечка, моментально всколыхнувшая во мне любопытство. Я раскрыл ее наугад и начал рассматривать исписанные листы. Почерк был красивым и витиеватым, так что мне даже сделалось завидно, но в нем все же чувствовалась неопытность детской руки. … Это точно писал Густав, так что, возможно, книжечка является чем-то вроде дневника. Не стоит его читать… Я закрыл дневник и сунул его в карман пальто, придя к выводу, что эта вещь достаточно ценна для ребенка, и он будет рад, когда получит ее обратно. … Вот все и закончилось, можно уходить… В последний раз я окинул комнату взглядом и вдруг заметил лежащее на кровати платье. … Ее платье. Оно зачем-то дурацкого малинового цвета, хотя даже ослу понятно, что белый ей намного больше идет… … О, теперь я просто не могу уйти… Поддавшись влечению, я подошел к кровати и наклонил голову. … В этом ведь нет ничего дурного. Мне просто нужно снова почувствовать… Сняв маску, я присел на кровать. … Да и надолго меня это не задержит… Задержав дыхание, я замер на мгновение, а потом зарылся лицом в мягкую ткань и жадно втянув воздух, пытаясь уловить едва ощутимый, но до боли знакомый запах любимого… … мыла… — Чертово мыло! — простонал я, не поднимая головы. … Все правильно, платье постирали! Именно так должны пахнуть чистые вещи! Мылом! Но как же обидно!.. Это глупое платье снова навеяло на меня тоску: я внезапно осознал, как недолговечен человек. С последним вздохом он исчезает, растворяется в небытии, словно его никогда и не было… … Словно ее никогда и не было… — Это нечестно! — жалобно завыл я, сжимая крючковатыми пальцами подол. — Нечестно! Все должно быть совсем не так! Я ведь выиграл! Выиграл! Я заслужил счастливую жизнь с ней! О… В замочной скважине вдруг заскрежетал ключ. … Дьявол!.. Надев маску, я метнулся было к балкону, но не успел: дверь, находящаяся в комнате с роялем распахнулась, так что мне пришлось вернуться обратно в спальню и спрятаться за ширмой, будто специально установленной здесь для меня. … Хотя в этом нет ничего удивительного. Я уже давно заметил, что моя жизнь больше походит на театральную постановку, и подобные совпадения — обычное дело… Тем временем в номер вошли двое: мужчина с глазами навыкате, видом своим напоминающий муху, и молодой полицейский. … Что они здесь делают? Возможно ли, что Эрик как-то себя обнаружил, и они пришли за нами?.. Затаив дыхание, я прислушался. — Проходите, констебль, — сонно пробормотало насекомое, потирая ладони. — Осматривайте все, что нужно. — Благодарю, господин управляющий. Молодой человек сделал несколько неуверенных шагов в мою сторону. Сердце мое бешено колотилось, я почувствовал капельку пота, скатившуюся по лбу под маской, и не сумел сдержать улыбки. … Прямо как в старые времена… — Мне безумно стыдно, что я потревожил вас в такой час, — учтиво произнес констебль. — Понимаю, — сухо ответил мужчина. — Вы человек подневольный. — И все же, господин управляющий, я обязан вам сообщить, что ваше присутствие здесь вовсе не обязательно. Уверяю, вы можете с чистой совестью отправляться обратно в кабинет. — Осматривайтесь, осматривайтесь, — устало отозвалась муха, скрываясь во мраке коридора. Я сосредоточенно наблюдал за полицейским, который почему-то бездействовал, чем невероятно смутил меня. …Что ему нужно здесь?.. Дверь приоткрылась вновь и, вопреки ожиданиям, в комнату вошел не управляющий, а пухлая девушка в переднике. Я окончательно запутался, однако юноша ничуть не удивился — словно он чаял увидеть гостью. — Ну, что, мисс Марта, приступим к осмотру? — Констебль, — игриво замурлыкала горничная. Молодые люди вдруг прилипли друг к другу самым бесстыжим образом, так что я, едва сдержав вопль негодования, отвернулся, скрежеща зубами и мысленно проклиная весь людской род. — Постой, — прошептала Марта, отстранившись от кавалера. — Ты уверен, что мы все делаем правильно? …Разумеется, нет! Прочь отсюда!.. — Марта, прошу тебя, — заскулил пылкий мальчишка, дрожа от нетерпения. — Я провел тебя внутрь, исполнил твое желание! Будь и ты теперь посговорчивей. — Не кричи, милый, — зашипела горничная, целуя констебля в губы. — Давай сперва поглядим, как тут все! Девушка потянула своего ухажера за руку. — А потом? — А потом мы займемся чем-нибудь другим. Горничная засмеялась. И, признаться честно, это был самый противный смех из всех, что я когда-либо слышал. Было в нем что-то гадкое, какое-то бульканье, словно нечистоты вытекали из ее рта прямо на пол — хохот ее звучал зловонно. — А ты арестовал бы меня? — спросила Марта после недолгой паузы. — Нет, что за глупости ты говоришь, — отозвался констебль, но тут же смутился и забормотал. — Только если тебе самой очень захочется... — М-м-м, я непременно об этом подумаю, — произнесла девушка, протягивая свои липкие ручонки к серебряной пудренице, которая спустя мгновение исчезла в неглубоком вырезе ее платья. … Дрянь! Что она себе позволяет?! … — Милый? Скажи мне, это правда? — продолжала донимать констебля горничная, затаскивая его в спальню. — Женщину, которая жила в этом номере… — она перешла на шепот, — … убил ее муж? — Мне не позволено говорить об этом. — Пожалуйста! — Нельзя. Я и так нарушаю ради тебя все правила. — Ты меня не любишь, — обиженно заявила девушка и направилась к выходу. — Ладно, ладно, постой! Я не имею к этому делу прямого отношения, но по участку бродят всякие слухи, так что кое-что мне известно. Говорят, детектив Сноу почти уверен в виновности мужа, однако пока… — О, Боже! — с притворным испугом воскликнула горничная, перебив своего спутника. — Я и не думала, что господин с такой красивой улыбкой может лишить кого-то жизни! Я ведь видела его, была совсем рядом! А вдруг он бы и меня захотел убить? — Это ты меня убиваешь своей нелогичностью, Марта! Скажи, зачем ему тебя трогать? — Не знаю! Какая разница? Ты бы все равно не стал меня защищать! — Не неси чепухи! — Сам ты чепуха! — фыркнула Марта, оглядывая спальню. — Ох, а это что такое? — она схватила лежащее на постели платье. — Красивое. … Только не это… — Ну и тощая она была! — заявила девушка, приложив платье к своему поросячьему тельцу и недовольно сравнивая силуэты. — Хотя, если затяну корсет, то вполне смогу в него влезть. Что стоишь как столб? Помоги! — Ты с ума сошла, Марта? Не делай этого! …Правильно, не делай этого, глупая Марта!.. — Ладно тебе! Когда я еще такую прелесть примерю? …Даже не думай!.. — Ничего плохого не случится… … НЕ СМЕЙ!.. — Ей оно все равно больше не понадобится… Но будто бы прочитав мои мысли, Марта вдруг передумала мерить платье. Под аккомпанемент звона разбивающегося стекла она упала и с глухим звуком ударилась о тумбу головой. …Кто-то метнул в нее графин. Возможно, это даже был я… Констебль сперва оцепенел. Когда же в его глупую голову пришло осознание произошедшего, мальчишка метнулся к подруге, не зная, что и поделать. — Кто здесь?! — взвизгнул он. Тишина. Кажется, от страха он совершенно забыл, что ему положено говорить и делать в подобных ситуациях, и лишь невразумительно залепетал: — Я… я из полиции… Кон-констебль Спайк… выходите с под… с поднятыми руками! Собравшись с духом, молодой человек опасливо приблизился к моему укрытию. Резким движением он откинул ширму и, сделав выпад вперед, схватил… …пустоту… … Представляю, какое недоумение было написано на его лице… Разумеется, меня уже не было за ширмой. Мне хватило секундного замешательства констебля, чтобы выскользнуть из спальни, затем — на балкон, и далее нырнуть в спасительную тьму. Теперь я бежал. Бежал так, как уже давно не бегал, совершенно забыв о дыхании, и о том, куда бегу — все стало вдруг каким-то неважным, а в голове не осталось ни единой мысли, кроме одного пульсирующего желания: «Прочь!». …Все становится предельно простым и больше не нужно думать, что же делать дальше: просто бежать вперед пока есть силы, и в целом мире не будет существовать ничего, кроме скорости. Человек растворится во мраке, останется только зверь, который мчится прочь, подальше от клеток и кнутов, подальше от пламени, рокочущего за спиной и подпаляющего шерсть, несется навстречу свободе и ночи… Нет ничего кроме зверя, ветра и луны… …И, кажется, это может продолжаться вечно… В груди резко закололо. От внезапной острой боли я потерял равновесие и упал, проехавшись на земле, больно ударившись головой, порвав перчатки и в кровь изодрав ладони. Дыхание мое совершенно сбилось, в глазах потемнело — я попытался подняться, но ноги не хотели меня держать. …Что это со мной? Такого раньше не было. Неужели я… старею? О, это несправедливо! Я ведь только начал жить!.. Меня пробрал нервный смешок. … Если только к ходячему трупу можно применить это слово… Я продолжал лежать на земле и тихонько хихикать сквозь слезы, так что, окажись на пустынной улице прохожие, те непременно приняли бы меня за безумца. Но, на мое счастье, поблизости никого не оказалось. Я был совершенно один. … Или нет?.. Прямо перед моим лицом вдруг появилась пара босых ног. Ужасно грязные, покрытые запекшейся кровью и сочащимся из многочисленных язв и нарывов гноем они источали ужасный смрад, ударивший по запавшим ноздрям под маской. Я поднял глаза и не без любопытства взглянул на стоящего передо мной человека; он был плотно укутан в лохмотья, так что помимо ступней ни одна часть его тела не осталась доступна моему взору — даже лицо его скрывала тень капюшона. Фигура была неподвижна, словно статуя, и также безмолвна — даже когда я поднялся на ноги, человек не шелохнулся. …Странно… Еще мгновение я стоял, глядя на него, а затем развернулся и пошел вверх по улице, оглядываясь порой по сторонам. — Снова за старое, уродец? Я замер. …О… — Простите? — медленно повернувшись, спросил я. Молчание. — О чем это вы? Никакой реакции. … Нет, мне, верно, почудилось… Мне удалось пройти не больше двадцати футов, как вдруг до меня снова донесся пугающий, скрипучий, но смутно знакомый голос. — Недолго тебе осталось… Я резко развернулся, воззрев на незнакомца в недоумении. — Что вам нужно? Человек не произнес ни слова. Меня охватила тревога. Несмотря на доводы рассудка, я не в силах был противостоять пугающей мысли о том, что появление странного незнакомца имеет мистическую природу. Мне нестерпимо хотелось уйти, скрыться от таинственного бродяги, я снова стремительно зашагал прочь, но все же поддался искушению и обернулся на повороте. Человек, замотанный в тряпье, видно, увязался вслед за мной и остановился в полусотне футов от меня. Я постарался не подать вида, будто меня тревожит мой преследователь, и пошел дальше. — Кожа желтая, словно сера… — слабым голосом пропел незнакомец. Сердце мое замерло. … О, нет… Откуда он знает?.. — Не укрыться от жгучего взгляда… — Да кто ты такой?! — Ты кричишь: «Я в него не верю!» Только чувствуешь: кто-то рядом… — Замолчи, замолчи сию минуту! — прорычал я, подскакивая к бродяге. — Лишь увидишь с петлей кого-то, Прочь беги — это первый признак! На тебя объявил охоту Озорной кровопийца… Он смолк, будто ожидая чего-то. …Да, мне знаком этот стишок. Много-много лет назад мальчишки из кордебалета и юные хористки пугали им друг друга, правда я никогда не понимал, с чего они взяли, что я кровопийца… — Призрак! Призрак! — завопил человек, подражая девичьим крикам. — Он здесь, Призрак Оперы! — Ну все, хватит! — взбесившись, я сорвал с него капюшон. … Ничего… нет ничего… ни бродяги, ни лохмотьев… Это галлюцинация… Подобное положение дел не могло не радовать. Гораздо легче взаимодействовать с привычным безумным сном, чем с таинственной явью. Глубоко вздохнув, я огляделся по сторонам, пытаясь понять, куда завело меня мое сумасшествие. — Putain! — воскликнул я, отшатнувшись от внезапно выросшего за углом бродяги. — Не время тебе видеть мое лицо, Эрик, не время, — произнес он поправляя капюшон. Я попятился назад. — О, знаменитый Фантом испугался собственных методов? — Кто ты та-такой? — Я? Призрак! Мне казалось, ты уже понял! — насмешливым тоном ответил бродяга. — Хотя, откровенно говоря, не удивительно, что ты не догадался, Эрик. Я бы сказал, что твой ум притупился с годами, однако, полагаю, он никогда не был столь острым, каким его считал ты сам. — Ты не Призрак… Мой загадочный собеседник засмеялся. — Я призрак. И в отличие от тебя настоящий. Мне не нужны дым и зеркала, чтобы делать так, — он растворился в воздухе. — Намного легче быть фантомом, когда ты действительно мертв, — зашептал голос у самого моего уха и серый дым вновь приобрел человческие очертания. — Впрочем, зачем я тебе это рассказываю? Ты сам скоро все узнаешь. — Призраков не бывает… Он снова захохотал. — О, Эрик, я так соскучился по твоей подростковой самоуверенности! Думаешь, ты знаешь все на свете? — бродяга всплеснул руками, так что на мгновение показались его обожженные ладони. — Скажи мне лучше, милый, зачем ты так поступил с бедной девочкой? С каких пор тряпки стали тебе столь дороги? Неужто ты сам никогда не «заимствовал» одежду у мертвецов? Ответь же, Эрик. Я замотал головой. — Ты не настоящий, всего лишь плод моего воображения. Ты ничего не знаешь! — Конечно, не настоящий! Конечно, не знаю! Однако ты вздрагиваешь, когда я намекаю на твою скорую кончину. — Оставь меня в покое! — воскликнул я и, не дожидаясь ответа, направился прочь. …Нужно бежать, нужно скрыться от ужасного Призрака, отравляющего мой разум мыслями о смерти!.. — Ты скоро умрешь, Эрик! — закричал мне вслед бродяга. — Тебя убьют! … Я не слышу его, не слышу!.. — Он уже рядом! Сын порока! Сын порока убьет тебя! Он не прекращал что-то вопить, а я продолжал бежать, петляя по улицам и молясь про себя, чтобы он наконец исчез. Скрываться пришлось довольно долго, но со временем крики бродяги утонули в предрассветной тишине. Холодный декабрьский воздух несколько успокоил мои нервы, но даже добравшись до дома я все еще пребывал в состоянии странной тревоги. … Ничего, сейчас я поднимусь к себе, открою дверь, и вместо холодного одиночества меня встретит… сын. Я обниму Густава, и все будет хорошо, и страх покинет мое сердце… Взор очей моих скользнул вверх, почти к самому шпилю, где находились окна апартаментов. … Конечно, отсюда ничего нельзя разгля… — Вот черт!

***

— Кюри! Кюри! — Я здесь. Сержант Сноу вздрогнул и обернулся. — Черт побери, я же просил тебя не подкрадываться так! — Простите, сэр. Он взглянул на меня недовольно, а затем произнес: — Идем со мной, сынок. Пора тебе уже заняться настоящим мужским делом. — О чем это вы, сэр? — уточнил я, следуя за сержантом по коридору. — Сегодня состоится твой первый допрос. — Неужели? Вы и правда доверите мне проведение допроса, сэр? — Не совсем так. Но ты сможешь присутствовать и фиксировать происходящее. Весьма полезный опыт для будущего детектива. — Разумеется, — я слабо улыбнулся. — И что за жертву вы выбрали сегодня, сэр? Какой предполагаемый нарушитель закона нынче попадет в хитросплетения ваших логических цепочек? Сержант явно не заметил иронии. — Пришло время допросить нашего глубокоуважаемого лягушатника… О, надеюсь, ты не обижаешься на подобные шуточки? Твоего дядьку они только веселили. Я предпочел промолчать, ведь о покойниках не принято говорить дурное. Сноу противно ухмыльнулся, отворив кабинет. — Волнуешься? — обогнув заваленный бумагами стол, он подошел к внушительных размеров сейфу и закрутил ручку. — Молодняк часто пугается встречи с настоящим убийцей. — Подозреваемым, — исправил я. — Что? — Он подозреваемый, а не убийца, сэр, и останется таковым, пока его виновность не будет доказана в суде. — Вот как, — раздраженно буркнул Сноу, вытащив из сейфа бумаги. Кабинет мы покинули в полной тишине. — Послушай, Кюри, — тихо произнес сержант, остановив меня перед самой дверью в допросную, — я знаю, ты считаешь, что все кругом идиоты кроме тебя, но запомни — мы на одной стороне. Умоляю, не вмешивайся. Сиди, наблюдай, учись. Молча. — Так точно, сэр, — отчеканил я и вошел в комнату. Допросная была неприятным местом. Сколько гадости слышали эти грязные, обшарпанные стены и каких уродов они только не видывали! Пьяницы, воры, душегубы, насильники — все многообразие жителей нью-йоркской помойки побывало здесь, и, казалось, местные стены уже ничем не удивишь… Однако в тот день они как-то сконфузились, и скривились еще сильнее, словно пытаясь прижаться поближе друг к дружке. А все из-за человека, сидящего за столом — стены будто бы смущало присутствие здесь подобной персоны. Я не без интереса взглянул на подозреваемого, который совершенно не вписывался в местное окружение. Было в нем что-то… благородное, так что он с первого мгновения производил приятное впечатление, но, видно, лишь на меня одного. Я довольно много слышал о нем: за последние два дня господин Рауль де Шаньи стал самой популярной темой для сплетен в участке. История убийства его жены обрастала все новыми кровавыми подробностями, каждый норовил придумать что-нибудь свое и еще больше очернить несчастного вдовца. Причина неприязни была безумно проста: этот человек — «чужак» — тронул одного из «них». Конечно, ничего серьезного, насколько я слышал: констебль, проявивший крайний непрофессионализм, отделался всего лишь парой ссадин — однако остальные полицейские люто возненавидели французского аристократа. Хотя в моих глазах это только добавляло ему достоинства. И вот наконец, я впервые смог его рассмотреть. Это был молодой светловолосый мужчина, на вид которому едва ли можно дать тридцать; красивое вытянутое лицо его имело напряженное выражение и покрылось щетиной, тонкие руки, закованные в стальные браслеты, лежали на столе и слегка вздрагивали. Несмотря на всклокоченный вид, нельзя было обвинить заключенного в неаккуратности: казалось, он пытался привести себя в порядок всеми доступными средствами, как и полагается людям его круга. Рост его составлял по моим прикидкам около шести футов — он был довольно высок, но ни в какое сравнение не шел с тем странным человеком, мистером Уаем, которого я видел два дня назад… При мысли о худом великане с кошачьей походкой и бездонными черными глазами по спине пробежали мурашки. Жутко неприятный тип, это признал даже сержант Сноу, редко позволяющий себе недоброжелательно высказываться о таких важных птицах. И все же… было у мистера Уая что-то общее с нашим подозреваемым, и я никак не мог понять, что именно, пока не поймал взгляд господина де Шаньи, от которого у меня сжалось сердце: абсолютная, бесконечная тоска читалась в его в светлых глазах — то же было и мистера Уая — они смотрели одинаково. Но если боль вдовца была вполне понятна, то глубина скорби мужчины в маске оставалась для меня тайной. Неужто смерть приглашенной певицы могла нанести столь глубокую душевную рану? Это вызывало у меня определенного рода подозрения. Тем временем сержант коротко приветствовал подозреваемого, вытащил из нагрудного кармана часы, чтобы зафиксировать время, и указал мне на место за пишущей машинкой. Я сел. — Господин де Шаньи, — Сноу подал мужчине бумагу, — пришла ответная телеграмма от вашего юриста в Париже. Вот, ознакомьтесь. — Благодарю, — мягким, усталым голосом отозвался господин де Шаньи. Он едва ли удостоил телеграмму взглядом. — Это рекомендация. Но, боюсь, я не могу доверять никому из местных юристов. — Ваше право. Итак, приступим… — Нет, сержант Сноу, прошу вас, подождите! Прежде чем вы начнете мучить меня своими ужасными вопросами, позвольте мне узнать, — взмолился мужчина, — мой сын, Густав, где он? Как он? Я места себе не нахожу от беспокойства. — Не стоит, господин де Шаньи, с вашим мальчиком все в порядке, он находится под опекой города. — Что значит «под опекой города»? Кто-то о нем заботится? Он ведь такой… чувствительный и хрупкий, даже дома никогда не покидал без сопровождения матери. О, они так нежно были друг к другу привязаны, а теперь… — он судорожно вздохнул, понурив голову, и закрыл лицо дрожащими руками. — Боже милостивый, он, верно, напуган до безумия, а я не могу его защитить! Когда я смогу увидеть своего сына, сержант Сноу? — Мы в ближайшее время и известим временного опекуна о вашем желании. А теперь, если позволите, мы все же начнем допрос. — Да, конечно, — подняв глаза и расправив плечи, ответил подозреваемый, — приступайте. И Сноу приступил. Подозреваемый отвечал на вопросы с напускным спокойствием, но со временем мне стало неуютно фиксировать его слова. Быть может, так повлияла на него трагедия, но суждения его больше походили на мысли умалишенного. — Я вижу, он всех вас держит на коротком поводке. Всех контролирует, — вдруг заметил мужчина. — Вы имеете в виду мистера Уая? — Le Fantôme, — зловеще прошептал он. — «Призрак», — едва слышно повторил я. — «Призрак», значит? – усмехнулся Сноу. — Не хотите ли вы сказать, господин де Шаньи, что он мертв, а его дух продолжает радовать мир своим присутствием? — Нет, разумеется! Вы меня вовсе не слушали. Он вполне материален, как я или вы, вот только обладает непреодолимой тягой к власти и бредом собственного величия! Он ставит себя выше людей, закона или Бога и ведет себя соответственным образом: делает все, даже самые последние мерзости, ради достижения собственных целей! — Но называя его «Призраком», вы не имеете в виду то, что среди прочих средств он использует также и потусторонние силы? — Если не считать нечеловеческое коварство и дьявольскую изобретательность, то нет, не использует. Послушайте же меня, сержант Сноу, и поймите, что ваше страшное обвинение в мой адрес совершенно необоснованно! Это ведь так называемый мистер Уай натравил вас на меня, не правда ли? Возможно, он шантажирует вас или ваших близких… а может, все намного проще, и он вам просто заплатил… — Прекратите, господин де Шаньи! Не забывайтесь! — О, кажется, я угадал! Из-за денег вы превратились в марионетку! Но не огорчайтесь, взгляните кругом и узрите, что вы не один такой. Этот человек целый остров превратил в свой театр… Он больше не Призрак Оперы, он Призрак чертова Манхэттена! — с этими словами мужчина ударил ладонью по столу. Повисла долгая пауза. — Вы сами понимаете, как нелепо это звучит, господин де Шаньи? — Если бы я пожелал вас обмануть, то придумал что-нибудь более правдоподобное. Вы должны мне поверить, сержант! Мистер Уай — не тот, за кого себя выдает. Он манипулятор и жестокий убийца! — Вашу жену тоже он убил? Господин де Шаньи побледнел и сник. Он отвел взгляд и тяжкий вздох сорвался с его дрожащих губ. — Когда я пришел, она… уже… — наконец заговорил мужчина, — я не знаю, кто это сделал: он или кто-то другой… какой бы сильной ни была моя ненависть, я не стану уподобляться ему и клеветать… — И почему он решил оговорить вас? Что за интерес у него к вам? — Не ко мне… К моей жене… — Он был в нее влюблен? — Влюблен? — печально усмехнулся господин де Шаньи. — Не думаю, что этот монстр умеет любить. Он помешанный. Я с содроганием посмотрел на подозреваемого, и в душе моей проснулось непозволительное чувство сострадания. Его речи были безумны, однако что-то таящееся в светлых глазах заставляло меня поверить. Мне очень захотелось ему помочь. — Он раньше воровал ее вещи? Впервые за время допроса мужчина обратил на меня внимание и кивнул. — Кюри, мы же договаривались, — шикнул Сноу. — Конечно, сэр, мы договаривались, что я буду учиться на этом допросе. Так позвольте же мне попробовать применить мои теоретические знания! Насколько мне известно, одержимые люди, склонны присваивать себе имущество предметов своего помешательства. И по тем вещам, что они берут, можно определить глубину их нездорового влечения. Кто-то берет мелочи — таких трудно отличить от обычных воришек. При более сильной привязанности берут личные вещи: гребни, носовые платки, обувь. Когда помешательство достигает черты, и человек совсем перестает себя контролировать, он может украсть грязное нательное белье или попытаться незаметно отрезать объекту своего влечения прядь волос. В таких случаях их увлеченность принимает опасный оборот. Однако существуют те, чья одержимость перерастает все границы. Такие люди готовы присвоить себе все, что напоминает им об их безумной любви, даже самое дорогое… Буквально кожей я почувствовал сдерживаемое бешенство сержанта Сноу. О, я бы все отдал, чтобы увидеть лицо старого идиота. Но я не мог отвести взор от подозреваемого и внимательно следил за его реакцией. Слабый огонек, подпитывающий его последние два дня, казалось, затух — мужчина как-то съежился, вперив взор в исцарапанную столешницу. — Вы сказали, что известите временного опекуна о моем желании увидеть сына, — произнес он так, будто язык отказывался его слушаться. — Что еще за временный опекун? — Господин де Шаньи, мы… — Кому вы отдали моего мальчика? — сквозь зубы прошипел мужчина. Я не мог не отметить изменений в его лице: оно стало в миг совершенно диким, необузданная ярость пробудилась в нем. — Тупицы! Негодяи! Как посмели вы?! — взревел он и взметнулся, так что стальные браслеты затрещали. Испуганный сержант Сноу отскочил от стола. — Немедленно успокойтесь, мистер, иначе мы будем вынуждены принять меры! — Успокоиться?! Вы бросили моего ребенка в клетку к голодному зверю и думаете, что я буду смиренно сидеть здесь?! Теперь меня ни одна камера не удержит! — Посмотрим. Меньше чем через полминуты взбесившегося подозреваемого скрутили трое и вытащили прочь из допросной, но из коридора долго еще доносились звуки борьбы и крики полные злобы и отчаяния: — Ублюдок! Сноу, продажная тварь, я убью тебя! Ты погубил моего сына! Ты погубил! Я встал. — Ты идиот, Кюри? — взвизгнул сержант Сноу. — Надеюсь у тебя хватило ума не печатать весь этот бред! — Простите, сэр. — Что ты натворил, а? Мы же договорились, чтобы я ни слова от тебя не слышал! А ты провоцируешь этого женоубийцу! Ты сплоховал, Кюри! И тут я не выдержал. — Я сплоховал, сэр? — я схватил коротышку за плечо. — А, быть может, это вы сплоховали? Мистер Уай — что нам о нем известно? Он может быть убийцей, людоедом, педофилом, сутенером — кем угодно! А вы отдали ему несчастного ребенка! — Замолчи, Кюри, если не хочешь неприятностей, немедленно закрой рот и убери от меня руки, — зашептал он. — Ты думаешь, это было мое решение? Я вообще не имею никаких полномочий по отношению к этому ребенку. И лучше бы тебе прикусить язык, когда дело касается мистера Уая — за этого человека ручается сам мэр лично. Чего не скажешь о чертовом Шаньи, чья репутация и так изрядно подмочена. — Но вы сами… — Никаких «но»! Не позволяй себя одурачить, сынок, — немного успокоившись произнес Сноу. В этот момент дверь приоткрылась и в допросную заглянула лохматая голова. — Сержант Сноу! У нас новое убийство, и шеф хочет вас видеть немедленно. — Мало мне было забот, — возвращаясь в привычное апатичное состояние ответил Сноу. — За мной, Кюри. Что за убийство? — спросил он, оказавшись в коридоре. — Убита Марта Уиннинг, невеста одного из констеблей. — Господи… — Она работала горничной в том отеле, где остановился де Шаньи с покойной супругой. Более того, тело было обнаружено в их номере. — Черт возьми. Свидетели есть? — пришибленным голосом уточнил Сноу. — Да, Спайки… то есть констебль Спайк. — И что он говорит? Что за подонок это сделал? — Он говорит, что это было… это было привидение.

***

— Как ты, Роджер? — спросил я у Спайка, вручив в его дрожащие руки чашку горячего, сладкого кофе. Он поднял на меня испуганные глаза. Да уж, не повезло: первым трупом в практике констебля оказалась его же невеста. Я и представить не мог, как бедный парень это выдержал. — Держись, — я похлопал полицейского по плечу. — Меня теперь уволят… Я посмотрел на него удивленно. Казалось диким, что Спайка это волновало в тот миг. Возможно, дело было в мощном потрясении: его разум пытался отгородиться от случившегося… — Я не должен был ее туда приводить… Но она так просила… Я просто не мог отказать… не мог, понимаешь?! — Успокойся, Роджер. Вижу, тебе сейчас безумно тяжело, но ты сам знаешь, что скоро тебя начнут донимать вопросами. Он судорожно кивнул. — Можешь сперва поговорить со мной, если это облегчит твое состояние. — Что ты хочешь узнать? — Ты сказал, что это сделало привидение… Почему ты так решил? — Потому что там никого не было. Никого кроме меня и Марты. — Быть может, убийца прокрался туда раньше и поджидал вас. — Нет, никто не мог туда прокрасться. Дверь была заперта. — А как же балкон? Там ведь есть балкон. — Да, но разве кто-то мог вскарабкаться на пятый этаж? Я еще не совсем сошел с ума, Кюри, и точно знаю, что мы с Мартой были там вдвоем, а потом… О, я же говорил, чтобы она не трогала платье! Но это ведь Марта! Если она решила сделать что-то, то ее уже не остановишь! — Какое платье, Роджер? — Платье женщины, жившей в том номере! Марта хотела примерить его! — он вдруг вцепился в мои плечи своими побелевшими пальцами, не заметив, как обжигающий напиток вылился прямо на него. — Неужели ты не понимаешь, что это она сделала?! Это мстительный дух рассердился на мою Марту! Это призрак убитой певицы! — И давно ты стал таким суеверным, Роджер? Он не ответил мне, а его затуманенный взор уплыл куда-то в сторону. — Отче наш, — запричитал Спайк. Мне стало очень тревожно. Спайк никогда не отличался религиозностью, насколько мне было известно, но в тот момент он выглядел напуганным до смерти… Привидение… Призрак… Что-то щелкнуло в моей голове, и в мыслях всплыли слова, недавно сказанные господином де Шаньи. Le Fantôme. Он ставит себя выше людей, закона или Бога. Манипулятор и жестокий убийца! Он помешанный… И если в словах мужчины была даже только доля истины, то все представало совершенно в ином, ужасающем свете. Мой долг был во всем разобраться! Последний раз я взглянул на трясущегося констебля, а затем развернулся и ушел. Сноу ни за что не позволил бы копать под мистера Уая. Никто не должен был знать. Я вынужден был работать в одиночку. Время и обстоятельства играли против меня, но я решил, что не отступлюсь, ведь если мои предчувствия насчет мистера Уая были верны… … то ребенок находился в смертельной опасности.

***

— Дьявол! Как ты могла! Ты хоть понимаешь, что натворила?! — Я все правильно сделала, Мастер. Позвольте мне объясниться. — Твои объяснения никому не нужны, глупая девчонка! Жалкая предательница! Я не желаю видеть тебя! Убирайся немедленно, Клара! Прочь, прочь из моего дома! — Но, Мастер… — ПОШЛА ВОН! — Нет. Оставить вас в таком состоянии было бы в высшей степени безответственно, вы собой не владеете. Вам следует выпить лекарство и успокоиться… — Не смей указывать мне, дрянь! Иначе действительно случится что-то ужасное! И печалиться об этом никто не станет! — Я в этом сомневаюсь. — Поверь, не стоит! Я схватил противную девицу за руку и потащил к выходу. … О, меня переполняет гнев! А все потому, что из головы не идет жуткая картина, представшая моему взору четверть часа назад: в лучах восходящего солнца, которое уже осветило верхушку небоскреба, бесконечно далеко от земли, на маленьком карнизе я заметил крохотную фигурку — и сердце мое замерло. Не помня себя, я со всех ног бросился к дому, сбив с ног одного из немногочисленных прохожих. — Какого черта, мистер? — возмутился мужчина, отряхиваясь после падения. — Я жду извинений! — Va au diable! — рявкнул я, и, снова с силой оттолкнув его, помчался к дверям. Проклял глупую решетку лифта, которая — вот, дрянь — начала заедать, но все же открыл ее и запрыгнул в кабину. Тревога моя, вскормленная неизвестностью, возрастала вместе с высотой, так что, когда адская клетка поднялась на верхний этаж, все нервы мои превратились в перетянутые струны, готовые лопнуть в любой момент. Я выскочил из лифта и, подлетев к двери, начала колотить по ней в исступлении, словно не понимая, что мне сейчас никто не сможет открыть. — Клэр! Клэр! — Доброе утро, Мастер, — отперев замок, произнесла помощница. — Что-то случилось? Вихрем я ворвался внутрь, грубо отпихнул ее и помчался в спальню. — Густав?! — прогремел я на бегу. — Где Густав?! — У себя! — Нет! — истерично возразил я, распахивая дверь в спальню. — Его здесь… нет. Я удивленно заморгал. Мальчик, клубочком свернувшийся в мягком розовом кресле, поднял опухшие глаза, но довольно быстро поняв мое настроение, отвел взгляд. — Ох, дьявол, он и правда здесь, — облегченно вздохнув, произнес я, и от переизбытка нахлынувших чувств ноги в очередной раз меня подвели: я успел сделать пару шагов, а затем потерял равновесие и рухнул прямо на кресло, чуть не придавив ребенка. — Мастер, что с вами? Вы в порядке? — Замолчи! — рыкнул я на помощницу и заключил сына в объятия. — О, милый, ты меня до смерти напугал! Ты целый? — я припал губами к его белому личику, и пальцы мои затерялись в копне темных вьющихся волос. — Ах, мое сердце! Разве можно так поступать с бедным Эриком? Ну, скажи мне, неужто лучше быть переломанным трупом на земле, чем жить со мной? Мальчик смотрел на меня ошеломленно, широко распахнув свои синие очи и не решаясь произнести ни слова в ответ. — О чем вы говорите, Мастер? — недоумевала девчонка. — Ты прекрасно понимаешь, о чем я! — воскликнул я, прижимая к себе и укачивая Густава. — И не думай, что такое преступно невнимательное отношение сойдет тебе с рук! По твоей вине мой сын оказался в смертельной опасности — жизнь его висела на волоске! Я доверил тебе самое дорогое, а ты меня подвела! Ангел мой, — я вновь обратился к ребенку, — ответь, чего ради ты туда вылез? — Куда вылез, господин? Клянусь, мальчик не покидал спальни! — Не смей мне лгать, мерзавка! Я сам видел, как он выбрался через окно и по узкому карнизу пытался добраться до соседней комнаты! О, несчастный отец чуть не лишился рассудка от страха! — Мастер, — нервно отозвалась Клэр после короткой паузы, — разве под вашими окнами есть карниз..? — Разумеется! — уложив Густава обратно в кресло, я подлетел к окну, открыл его и резко высунулся наружу. — Я ведь сам проектировал... От вида ровной стены, уходящей на много этажей вниз, у меня вдруг закружилась голова — впервые в жизни я испугался высоты. — Странно… ах-ах-а… — пробормотал я, закрывая окно. — Уверен, карниз был на ранних чертежах… ах-ах-а… Комната качнулась. — Мастер, как вы себя чувствуете? С вами все в хорошо? — Как обычно… — Вам стоит принять ванну, — оглядев меня, посоветовала Клэр, — вы сами весь перепачкались и ребенка, должно быть, измазали… — она кивнула в сторону мальчика, который почему-то предпочел юркнуть под кровать, — …кровью… Господи, Мастер, что с вами приключилось? — Упал, ударился головой… Знаешь, что-то мне дурно… Пойду-ка я прилягу, и все пройдет, — пошатываясь, я покинул спальню Густава. — Разбитая голова пройдет? Вы, верно, шутите? — спросила помощница, выскочив следом за мной. — А клоуны во всем видят шутку, Клэр? — я огрызнулся. — Все в полном порядке: просто пара ссадин. И мое собственное здоровье сейчас не имеет значения, главное, что с Густавом все хорошо. — С Густавом? Боюсь, его состояние тоже оставляет желать лучшего. Мальчика очень расстроил наш разговор. — О чем же вы с ним беседовали? — Он спрашивал меня, где его отец. — Вот как? И что ты ответила? — настороженно уточнил я, ложась на диван в гостиной. — Что вы вышли прогуляться и скоро вернетесь. …Умница Клэр… — А потом он сказал, что имеет в виду господина Рауля де Шаньи, и мне пришлось сказать правду… — ЧТО?! — я сам не заметил, как снова оказался на ногах. — Какую правду, Клэр?! Мою правду?! — Правда только одна, Мастер. — Ты прекрасно знаешь, что нет! Черт тебя побери! Дьявол! В ярости я метался по комнате, крича на помощницу и проклиная ее, требуя, чтобы она немедленно покинула мой дом, и угрожая расправой, если он не повинуется сию же секунду, но девчонка упорно отказывалась уходить. — Хочешь играть против меня?! Ты, дьявольское отродье, специально это сделала, чтобы поссорить меня с сыном! — прогремел я, таща Клэр к выходу. — Это все ревность! Не нравиться, что я решил подпустить к себе кого-то кроме тебя, да?! — Нет, нет, господин! — Значит, дело в деньгах! У меня теперь появился настоящий наследник, и это тебя взбесило! Щелк. Я резко замолчал и отпустил девушку, а потом отступил на пару шагов. … Ох, не стоило этого говорить… — Да как… вы… смеете? — начала Клэр, задыхаясь от возмущения. — Я работаю на вас уже пять лет и за все это время ни разу не дала вам повода усомниться в моей преданности. Я бегаю за вами по всему городу и устраняю последствия ваших безумств, я завожу связи, которые вы сами завести не в состоянии — пока вы гуляли по тонкому тросу, я сплела вам самую надежную страховку. И я еще молчу о финансовых вопросах, которые теперь тоже лежат на моих плечах. Если бы мне нужны были ваши деньги, Мастер, то я бы их просто взяла и не стала строить козни. Подлости и ловушки — это по вашей части! — Ты говоришь как… — Не перебивайте меня, Мастер, мне есть, что вам сказать! Вы хотите, чтобы я ушла? Пожалуйста, я с радостью выполню ваше приказание! Я пойду домой и наконец-то высплюсь, потому что мне чертовски этого хочется! Я уже больше двух суток на ногах: ношусь туда-сюда, решая ваши проблемы, или сижу с вашим отпрыском, пока вы пропадаете неизвестно где! Если у меня и была свободная минутка для сна, то я все равно не смогла ею воспользоваться, ведь стоит мне только на мгновение прилечь и закрыть глаза, как в голову начинают лезть глупые мысли, вроде: «О, бедный Мастер! Сколько несчастий свалилось на его гениальную голову! Как он там? Вдруг у него что-то случилось? Может, ему нужна моя помощь, а я лежу и ни черта не делаю!» Мне уже надоело о вас беспокоиться, поэтому я благодарна за то, что вы меня отпускаете, иначе я просто сойду с ума! Она вышла за дверь, но, щелкнув небольшими каблучками, обернулась, чтобы сделать контрольный выстрел. — Знаете, не завидую я малышу Наполеону — натерпится он с вами, — с притворной печалью в голосе произнесла Клэр. — Надеюсь, ему повезет больше… чем его драгоценной матушке. И дверь хлопнула. Минуту я стоял не шевелясь, вперив взор в пол и покачиваясь. … О… Это было больно… И невыносимо обидно… Гнев, который пожирал меня изнутри, испарился куда-то, уступив место меланхолии и жалости к самому себе. Медленно, шаркая ногами, я поплелся в ванную, чтобы умыться и привести себя в чувства. Сняв парик и порванные перчатки, я тщательно промыл ссадину на лбу и царапины на ладонях, а после осмотрел теперь уже едва заметную отметину от зубов, оставленную Густавом. … Да, след почти не виден… Я усмехнулся. …Забавно, Эрик живет на свете уже почти пятьдесят лет, однако до сих пор поражается тому, как быстро наше тело оправляется от физических увечий — нам ведь ломали все, что можно сломать, били раскаленной кочергой, секли розгами до костей, в нас стреляли из ружья, мы напарывались на рапиру и попадали под завал, а однажды на нас вообще наступила лошадь — судьба давала Эрику миллион шансов сбросить тяжкое бремя, но он со своей феноменальной тараканьей живучестью упорно отвергал ее предложения, надеясь на лучшее. Но лучшего не было. Всегда становилось только хуже… … Ах, нам довелось испытать немало физической боли, однако она все же ни в какое сравнение не идет с душевными страданиями, которые мы испытываем постоянно. Вот он, наш феномен: раны на теле затягиваются очень быстро — раны на сердце не затягиваются никогда. Эрик помнит все. Эрик помнит всех. Всех, кто когда-либо обижал нас, бил или оскорблял, всех, кто проходил мимо, когда мы так отчаянно нуждались в помощи; Эрик помнит лица: безразличные в лучшем случае или злорадно-заинтересованные в худшем, несмышленые детские или отупевшие взрослые, тонкие с больными глазами и острыми скулами или толстые с трясущимися при ходьбе подбородками, чумазые или благородно-бледные — все совершенно разные — это лица людей в толпе, приходящей на нас поглядеть… И Эрик помнит каждое… … Я никогда не забываю ни одной обиды — такой злопамятный монстр с вечной жаждой мести, ненавидящий весь род человеческий целиком и каждого отдельного его представителя. Поэтому если небеса вдруг рухнут на землю и я пойду мириться с Клэр, то прежних доверительных отношений между нами уже не будет: не знаю, простит ли она меня, но вот Эрик ее точно никогда не простит… — Убил бы ее, и дело с концом. Чем она лучше бедной горничной? Жуткий голос заставил меня вздрогнуть. — Опять ты? Я нервно обернулся. …Никого нет… Неосознанно я тряхнул головой, и в ушах моих вдруг зазвенело. … Боже, как же потяжелели веки, на них словно гири подвесили… очень хочется спать… но мне сейчас нельзя… я должен сходить к сыну… Мне нужно было с кем-то поговорить, и присутствие в доме живого Густава несказанно меня обрадовало. Следуя прямо по коридору, я подумал вдруг, что стоит купить мальчику новую одежду. ...Все же забирать у родителей костюмы погибшего ребенка было отвратительной идеей. Чудовищное преступление. Наконец ко мне пришло осознание... Когда я вошел в пустую спальню, меня снова затрясло, и взгляд мой непроизвольно метнулся к окну, которое оказалось закрыто. — Густав? Ты здесь? Прислушавшись, я уловил тихий стон из тени. …Ага, вот он где… Я опустился на пол и заглянул под кровать. — Что ты там делаешь, милый? Ты плачешь? Молчание. — Прошу, прости, если я тебя напугал, мне этого не хотелось. Мое волнение равнозначно любви, и, следовательно, бесконечно велико, — я протянул мальчику руку. — Ну же, вылезай. Клянусь, Эрик больше не будет кричать. Густав забился еще дальше. — Дело в Клэр? Что она тебе наговорила? Не стоит ей верить. В ярком зареве, льющемся через приоткрытую штору и понемногу проникающем даже в самые темные уголки комнаты, блеснули влажные глаза: синие и сверкающие, они смотрели пристально, словно пытаясь прожечь меня насквозь. … Я не в силах противостоять этому взгляду… — Ладно, признаю, я солгал! Отныне тебе известно, где находится га… аргх… виконт, но разве это на что-то влияет? Я все равно не смогу отвести тебя к нему, как бы тебе этого не хотелось! Ты будешь со мной! Так что… ох… Голова моя налилась свинцом, и я лег, опустив ее на прохладный паркет. … О, теперь намного лучше… Густав жалобно заскулил. — Не плачь, молю. У меня сердце кровью обливается, когда я вижу твои слезы. Позволь мне тебя успокоить, милый. Ах, да, — я достал из кармана дневник, — вот, погляди, что я тебе принес. Положив книжечку на пол, я отвернулся, позволив мальчику молниеносным движением схватить ее и утащить под кровать. — Откуда вы это взяли? — спросил Густав, всхлипывая. — Добыл на охоте. Я повернул голову и с некоторым удивлением заметил, что под кроватью уже никого не было. — Вы не только лжец, но еще и вор, — заявил Густав, внезапно оказавшийся наверху. Он забрался на кровать с другой стороны и теперь глядел на меня сверху вниз, утирая слезы. — Почему вы соврали, что мой отец бросил меня? … Даже не знаю, что ему ответить… — А что я должен был сказать? Что он под стражей? Это расстроило бы тебя меньше? — уточнил я, поднимаясь на ноги. — Я хотел услышать правду! — А что такое правда, Густав? Объясни, я не совсем понимаю смысл этого слова. — Правда — это то, что происходит на самом деле! — То есть все, что достоверно и имеет доказательства? Слова, подкрепленные фактами? Так? Он кивнул. — Но любой факт можно подделать, Густав. Я говорю тебе как специалист по фальсификации: нет никакой общей истины — каждый человек волен создавать правду по своему вкусу! Самое высокое на свете искусство — обман, и нет другого, столь же полезного*; ложь похожа на магию, и если ты научишься правильно лгать, то для тебя не будет ничего невозможного. — Значит, такой опытный обманщик, как вы, должен быть всесильным, — хрипло заметил ребенок. — Думаю, я к этому близок. Густав прищурился. — Знаете, если вы такой хитрый, то почему же не сумели обмануть мисс Жири? …Он снова загнал меня в тупик… — Я… я не знаю… — Ваше искусство лжи ничего не стоит, раз оно не помогло спасти мою маму… И вы тоже ничего не стоите… Убирайтесь, я не хочу вас видеть… — Густав, прошу… — Уйдите, уйдите сейчас же! — истошно завопил сын. — Оставьте меня! И портрет свой заберите! Мальчик кинулся на кресло и, уткнувшись лицом в подлокотник, вновь залился слезами. — Как пожелаешь, — печально ответил я и, сняв картину со стены, понес ее прочь из спальни.

***

Густав плакал. Он плакал очень долго, и Эрик, как верный пес, несколько часов просидел под дверью его комнаты, терпеливо дожидаясь, когда сын позволит мне войти или сам попроситься наружу. Мне было горько и стыдно от того, что мой ребенок плакал, а я никак не мог его утешить, но где-то в глубине души моей пробудилась запретная радость. — Милый? — встревоженно спросил я, заглянув внутрь. — Поговорим? Мальчик только зарычал в ответ, всем своим видом показывая, что никакого диалога у нас не выйдет: он вовсе не хотел со мной разговаривать, в то время как Эрик отчаянно нуждался в собеседнике. Расстроенный, я снова сел на пол и, облокотившись на стену, погрузился в свои мрачные мысли, незаметно перетекшие в неглубокий, беспокойный сон, содержание которого мне, к счастью, не запомнилось. Разбудил меня робкий стук в дверь. — Выпустите, пожалуйста, — тихо попросил Густав. …А я ведь его не запирал. Он сам закрыл дверь, прекрасно понимая, что не сможет выйти без моей помощи. Кажется, мальчик любит создавать себе дополнительные сложности… …Да, нет никаких сомнений, что он именно мой сын… Я выпустил Густава из спальни. Некоторое время мы просто стояли, глядя друг на друга, так что у мальчика, наверное, даже шея затекла, а потом он сделал нечто совсем неожиданное. — Я приношу свои извинения… …Что?.. — Я вел себя отвратительно и хамил вам, что совершенно непозволительно для человека с моим воспитанием, — странным голосом продолжил Густав, опустив глаза. — Я прошу у вас прощения. В конце концов, неизвестно, где бы я сейчас был, если бы вы не забрали меня к себе. — Ты не должен извиняться, милый… — Нет, я настаиваю. Скажите, что прощаете меня. Если это, конечно, так. — О, Густав, это мне должно просить у тебя прощения! — воскликнул я, подхватив мальчика на руки, и, не удержавшись, поцеловал его в щеку. — И я готов искупить вину прямо сейчас! Проси все, что хочешь! — Поесть, для начала, — шепнул Густав, утерев щеку рукавом. Довольный столь легким исходом, я не задумываясь согласился, когда Густав попросил, чтобы мы обедали вместе, и не придал значения его странному поведению за столом. Мальчик почти ничего не ел, только наблюдал, как я неспешно поглощаю морковно-мясную жижу, столь же вкусную, сколь и мерзкую на вид. — Что вы пьете? — поинтересовался Густав. — Это вино? — Верно, мой юный друг. Ты не возражаешь? — Вовсе нет, — мальчик встал из-за стола и осторожно приблизился ко мне. — Мсье Уай, вы позволите мне присесть? Он снова посмотрел на меня, хлопая своими синими кукольными глазками, и лицо его приобрело самое милое выражение, так что я все же заподозрил неладное. — Куда? Маленькая ладошка легла мне на колено. — О, — несколько растерявшись, я не сразу нашелся, что ответить. — Ну, конечно, присаживайся, если хочешь… — Благодарю, мсье Уай, — ответил Густав, забравшись с моей помощью ко мне на руки. …Если честно, то я не совсем понимаю, что происходит… — Прошу, не называй меня так. Это не настоящая фамилия. — Мастер? — Так тоже не стоит. — Как же вы хотите, чтобы я вас называл? — ласково поинтересовался мальчик. — Эрик? Или лучше… — он вскинул бровки, — …отец? Я взволнованно сглотнул. — Нет, это слишком официально. Лучше «папа», — с нежностью в голосе произнес Густав, а затем нараспев продолжил. — Милый па-а-апа… Голова его приникла к моей груди. — Что у вас с сердцем? Оно словно пытается выскочить… — Не слушается, — просипел я, шумно дыша. … Ах, невероятно. Странная смесь радости, страха и черт знает чего еще снова пробудилась во мне. Кажется, люди называют это счастьем… — Я должен сказать вам спасибо, папа. Не знаю, как бы я пережил, то… — он всхлипнул, — то, что с мамой… стало, если бы не ваша забота. Спасибо, что были терпеливы, теперь я на собственном опыте убедился: вы самый добрый… — Добрый… — эхом повторил я. — …красивый… — …красивый… — …и справедливый… — …справед… …Стой! Что?.. …С чего он взял, будто я справедливый?.. Щелк. Картинка моментально сложилась в моей голове. …Густав плакал несколько часов подряд не просто так. Он готовился принести себя в жертву… — Нет, — категорично заявил я, — даже не проси. Я знаю, чего ты хочешь… — Я хочу быть с вами! — воскликнул мальчик, тонкими ручками обвив мою шею, и в глазах его застыли слезы. — Навсегда! … И это ему я нынешним утром рассказывал об искусстве обмана. Да мне еще учиться и учиться, чтобы лгать так же умело, как он! Но я не поведусь на его искреннюю печаль во взгляде и льстивые речи! Я его раскусил! Как бы сильно он меня не умолял, я ни за что не стану спасать гадкого виконта от тюрьмы! Ему меня не… Я внезапно вздрогнул, почувствовав, как мягкие, детские губки прижались к моей открытой щеке. — Ах, — выдохнул я, зажмурившись, страшась упустить это прекрасное ощущение внутреннего трепета, — хорошо, Эрик протянет руку помощи… …Черт, я снова попался на этот трюк с поцелуем! Однако теперь я не так глуп… — … но ты останешься со мной, как и обещал. Навсегда. — Я согласен, — прошептал мальчик, опустив голову ко мне на плечо и позволив себя обнять. Так мы и просидели, прижавшись друг к другу и почти не шевелясь, до самого позднего вечера, пока я не решил, что Густаву пора в постель. — Теперь ты точно от меня никуда не денешься, — сказал я сыну, укрыв его одеялом и поцеловав в лоб. — Спокойной ночи, ангел мой… После этого я отправился к себе в спальню и долгое время лежал, уставившись в потолок. Тревожные мысли роились в моей голове, но одна беспокоила меня больше других. Она казалась мне настолько чужеродной и абсурдной, что я вообще не мог понять, как согласился на подобное. … Я собираюсь помочь виконту Раулю де Шаньи избежать тюрьмы. И я сделаю это, потому что обещал сыну. Пришло время научиться держать свое слово… …и помириться с Клэр…