***
Щелк. Утро. Двадцать пятое декабря. Год тысяча девятьсот пятый от Рождества Христова. Первый день из четырнадцати мне отведенных. Время — четыре часа двадцать пять минут двенадцать секунд… тринадцать… четырнадцать… пятнадцать… Щелк. Я убрал часы в карман. Юный дьяволенок развалился в розовом кресле: ледяной взор его уплыл куда-то в сторону, и пена, белеющая в уголках милого ротика, тонкой струйкой стекает по детскому подбородку. Я гляжу на него исподлобья, не смея поднять глаза. – Эрик, – зовет Густав, меланхолично растягивая слоги. Предательская капелька пота срывается с моего лба. Сегодня он сделал все сам. Сам позвонил на кухню, сам заказал себе завтрак. Я помню, это так странно выглядело: маленькие белые ручки тянутся к уродливой черной раковине, затем, будто бы с трудом, поднимают ее и прикладывают к ушку; а пронзительный голосок произносит: – Я хочу… хм, клубнику со взбитыми сливками. Большу-у-ю порцию. И чтобы сливки не опадали. …Принцесса Инфанта желает завтракать свежей клубникой в декабре. Кто осмелится отказать?.. Потом в дверь позвонили и он, не обращая на несчастного уродца, лежащего на полу с помутневшими от горя глазами, ровным счетом никакого внимания, выскользнул прочь. Когда же дьяволенок вернулся, то в руках у него был огромный поднос, который он силился удержать. Пышное белое облако с редкими ярко-красными бусинами, высилось, почти полностью заслоняя детскую головку: вопреки ожиданиям, лакомство подали не в креманке и даже не в розетке, а в большой супнице. Покачиваясь, маленький демон поставил поднос на пол и, устроившись в кресле, водрузил тяжелую тарелку себе на колени. Холодные глазки посверкивали жадным огнем, и на бледном, вампирском личике возникла та самая vrаі sourire de France. – Ну, – произнес он, изящно взмахнув длинной ложечкой, словно то была дирижерская палочка, – думаю, этого мне будет достаточно. Подползая к нему чуть ближе, я покорно наблюдаю, как сладкая дымка исчезает, оставляя молочные следы на приоткрытых устах. – Эрик, – шепчет Кристина, и алый язычок скользит по пухлым нежно-розовым губам. – Вы хотите? Они мягкие… Я посмотрел на нее с содроганием. …Что?.. – Они слишком мягкие, – повторяет мальчик, брезгливо отодвигая ягоды, своим недовольством возвращая меня к реальности, – и совсем не сладкие. Вы будете? … Ах, вот он о чем… Я молча вздохнул. …Кажется, когда я был совсем ребенком – маленьким ребенком, несущимся по полю, раскинув руки, и с тоскливым удивлением глядящим на Юрские горы, такие сизые и недосягаемые – мне безумно нравились ягоды. Теперь уже и не вспомню ни вкуса их, ни цвета, но одно известно совершенно точно: мальчишкой, я ел ягоды прямо с куста, ел до тошноты, потому что никакой другой еды не было, а кушать хотелось страшно. И, оборвав весь куст, я ложился в тени листвы, наблюдая сквозь колючие ветви за облаками, и держался руками за разрывающийся от боли живот, изнывая из-за ужасной ягодно-корешковой диеты… … Это, как ни странно, одно из самых счастливых воспоминаний за всю мою жизнь! И что же я слышу сейчас? Клубника ему, видите ли, слишком мягкая! Зимой! Тьфу!.. Не дождавшись ответа, маленький демон, нахмурив бровки, продолжил ложкой расковыривать ягоды. Собравшись с духом, я наконец открыл рот: – Чем ты так недоволен, а? – Ничем, – отозвался ребенок, скривив губы. – Просто… – Просто что? – Просто, – повторил он, выдержав театральную паузу, – будь я сейчас дома, то давно бы уже сидел под огромной елью и вместе с мамой распаковывал бы подарки. Мне стало даже как-то противно. … Капризный, избалованный мальчишка! Сразу чувствуется, какой идиот занимался его воспитанием!.. – Эрик уже купил тебе поезд, – заметил я раздраженно. – Этого недостаточно? Чего ты еще хочешь? – Я вовсе не жалуюсь на недостаток подарков. Вы неверно расставили акценты, мсье, – сухо проговорил Густав. – Снова мимо. – Снова мимо? – изумился я, вскакивая на ноги. – Позволь узнать, дорогой, что это значит? Я, по-твоему, часто «промахиваюсь»? – Постоянно, – буркнул мальчик, расстегивая верхние пуговицы на рубашке. – Например, в первую же ночь, что я провел в этом доме, вы поклялись, будто НИКОГДА больше не станете меня душить. И что же? Ошиблись! – он болезненно вытянул тоненькую шею, демонстрируя расцветшее на бледной коже фиалковое ожерелье. – Вам есть, что сказать на это, Эрик? Мне нечего было сказать. – Так я и думал, – прошептал Густав, снисходительно пожав плечами. Не проронив ни слова, я развернулся и покинул комнату. … Ох, я его душил!.. …С каждой минутой я все больше убеждаюсь в том, что это была самооборона… Обхватив себя руками и нервно вздрагивая, я отправился в Мастерскую – собирать окровавленные осколки моей любви. Процедура была крайне неприятной: я, кажется, снова плакал, и много ругался вслух, и трижды порезался, но все же сумел привести комнату в порядок, избавившись от… лишнего… …Лишнего, лишнего, Боже мой! Это невозможно… Я чувствовал себя, словно с головы до ног извалялся в человеческой каше: от меня пахло страхом и смертью, и мерзкая кровавая жижа стекала вниз по моим брюкам, заливая дорогущий паркет. Но хуже всего то, что ощущения были сплошь иллюзорным – простые галлюцинации, которые мой воспаленный, норовистый разум выдавал тоннами – а потому я не знал, можно ли избавиться от них водой с мылом, или же нет никакого средства, и я обречен кануть в жуткой, зловонной грязи. Сам не помню, как оказался в ванной: опершись на гладкую стену, я стянул с себя одежду и влез в этот чугунный гроб, крепко прижимая колени к груди. … Господи, что происходит?.. Кран повернулся, и послышалось отдаленное журчание. Мне живо представились огромные, мрачные насосы, грохочущие во тьме подвала, ревущие и стонущие от натуги ради того, чтобы доставить воду ко мне, на самые небеса; но ледяной дождь, обрушившийся сверху, довольно быстро вернул меня к реальности. Подставляя больную голову под обжигающе холодные струи, я шумно выдохнул, и мысли мои пришли в некоторое подобие порядка. Я понял вдруг: сделка – это не так уж плохо. И пока Эрик-любовник (безутешный, безутешный Эрик!) и Эрик-отец визжали в ужасе, называя жуткое соглашение происками Дьявола, Эрик-делец, ловкач с ящиком с двойным дном, заговорщически нашептывал, что даже из этого положения, пожалуй, можно извлечь свою выгоду. … Разумеется, просить Густава расторгнуть наш договор было бы глупо: осатанелый мальчишка ни за что не согласится на это. Однако я могу попытаться убедить сына в том, что разрыв сделки был его личным осознанным выбором. У меня есть две недели, чтобы вынудить маленького палача проявить милосердие и отменить казнь, к которой он в ночной горячке успел меня приговорить… Я выбрался из ванны. … А что, если я не успею провернуть комбинацию в срок?.. Плотно кутаясь в халат, я вошел в гардеробную. … Ничего страшного, я думаю, не случится, ведь мне известно немало способов (от безобидных до весьма негуманных) заставить человек потерять ощущение времени и растянуть две недели на три, а то и на целый месяц… Я посмотрел в небольшое мутное зеркало в тонкой оправе, сглаживающее мои пугающие очертания. … Нужно собираться. Из-за вчерашнего инцидента мы и так уже пропустили ночную службу… Я, конечно, довольно скептически отношусь ко всякого рода религиозным ритуалам, но мне всегда хотелось побывать на Рождественской мессе. Ведь все нормальные люди так делают, неправда ли? Чем я хуже?.. Взгляд мой упал на стоящий в углу собранный саквояж. … Значит поедем сегодня! Мы еще успеем на дневную мессу в Ньюарке, а затем, прямо оттуда, направимся дальше на запад. Посещение Атлантик-сити придется отменить – оно никак не вписывается в новый график – и во время нашего путешествия я буду усердно изображать смиренного мученика. Рано или поздно Густав сдастся и сжалится надо мной. В конце концов, это слишком тяжкий груз для его детской, все же ангельской души… … И раз уж мы едем, то пришла пора нарисовать себе приличное лицо… Вздохнув, я открыл ящик и достал оттуда гримерные принадлежности. … На самом деле наложение грима требует очень высокого уровня мастерства, тем более, когда делаешь это почти вслепую. Одно дело – надеть маску и носиться по городу, вселяя ужас в сердца идиотов, вроде Кюри, и совсем другое – полностью перевоплотиться, создать себе новый, человеческий облик и остаться неузнанным, незамеченным у всех на виду. Свет, ветер, неуклюжие прохожие – все играет против меня – но мне подобные испытания не в новинку… Завершив мерзкую и весьма болезненную процедуру, связанную с реконструкцией носа, я встал и громко позвал сына к себе. Густав явился не сразу. Шаркая ногами, он приплелся в спальню и замер в дверном проеме. Было заметно, что моя гардеробная заинтересовала его: маски, человеческие и не очень, парики, костюмы на все случаи жизни – мои запасы гораздо богаче, нежели дешевые накладные усы, что видел Густав у Форсайт. Он с любопытством осмотрелся, однако помрачнев, смерил меня ледяным взглядом. – Почему так долго? – поинтересовался я, наблюдая за расплывчатым детским отражением. – Ноги короткие, – фыркнул мальчишка. Я смутился. …Чего он опять добивается?.. – Знаешь, я ненавижу, когда меня заставляют ждать, – не скрывая раздражения, произнес я. – Поэтому впредь попрошу тебя являться без промедлений. Ну, что же ты стоишь? Подойди ближе, – я поманил ребенка к себе. Нехотя, будто бы боязливо, Густав подплыл к гримерному столику. Он взволнованно дышал, явно опасаясь Эрика теперь, когда строгий отец немного оправился и мог справедливо наказать дьяволенка за ночные проделки. Я повернулся и осторожно взял лохматую головку в руки. – Ай! – Сильно болит? – спросил я, приподняв его подбородок и рассматривая багровые пятна на шее. – Нет. – У меня есть средство, которое снимет боль, – смешав нужный молочный оттенок, я принялся бережно наносить жидкую пудру на фарфоровую кожу. – Не нужно, – буркнул мальчик, терпеливо ожидая, когда я очищу свою совесть, спрятав нанесенное увечье от посторонних глаз. …И от моих глаз тоже… Я хмыкнул, недовольно осматривая свою работу, но все же отпустил ребенка. – Иди одеваться. Даю тебе на сборы пятнадцать минут. Поторопись: мы и так здорово выбились из графика. Выслушав меня, он исчез. Когда же я спустя четверть часа, уже в пальто и с багажом, заглянул к нему в спальню, то застал сына еще не готовым: он сидел на кровати в одном чулке и всхлипывал, покачивая голой ножкой. Воспользовавшись своим правом «делать с ним все, что пожелаю», я схватил мальчишку и быстро, не терпя возражений, одел. – Завершающий штрих, – резюмировал я, повязав на тоненькой шейке пышный таусинный бант. – Слишком туго, – запротестовал мальчик, ослабляя узел. – Только не смей снимать, – взяв и его сумку, я вышел из комнаты. – Теплая ткань защищает горло. Не хватало мне, чтобы ты еще и простудился. – Боитесь, кто-то заметит, что вы со мной сделали? – закричал Густав, задержавшись в спальне. – Это недоразумение, – мрачно ответил я, нетерпеливо постукивая ногой. – Эй, давай выходи! Что там у тебя опять случилось? – Ничего, – мальчик выскользнул в коридор. – Идемте. Лифт в этот раз ехал предательски долго: я успел трижды пожалеть, что не пошел по лестнице, но тут же заверил себя в правильности выбора – Густав мог бы навернуться со ступеней только для того, чтобы не ехать со мной в Стокгольм. – В чем состояла причина задержки? – строго спросил я, когда мы находились уже в кабине. – Я же сказал: ни в чем, – синие глаза уперлись в пол. – В уборную ходил… – Слишком быстро для уборной. – Вы что, время замеряли? – огрызнулся мальчик, отодвигаясь от меня. – Знаете, Эрик, вы самый мерзкий человек на свете… Я обиженно отвел взгляд. – Между прочим, Эрик просто пытается быть ответственным родителем… На улице, у самого выхода, нас уже ожидал мой Форд. – Доброго вам утра, сэр, – радостно произнес водитель, задрав защитные очки на лоб. – С Рождеством вас и вашего мальчика. Я поглядел на него изумленно. … Странно, мне казалось, что он немой… Что-то здесь не ладно… – А ну-ка наклонись, – приказал я, подойдя к Форду. – Ты пил? – Нет, сэр, – возразил мужчина, энергично качая головой, но, стушевавшись под тяжестью моего взгляда, виновато промямлил. – Простите, сэр. Я выпил совсем чуть-чуть. Праздник все-таки… – Все в порядке, – я натянуто улыбнулся. Водитель облегченно выдохнул. – Спасибо, сэр. Честное слово, я вас не подведу – домчимся как молния! – и тут он весело подмигнул моему сыну. В этот момент я не выдержал – схватил его за грудки и выбросил из автомобиля. Густав вскрикнул, отскочив от рухнувшей на тротуар стонущей туши. – За что, сэр..? – прохрипел мужчина. – Проклятый алкоголик, – злобно зашипел я, закинув сумки на заднее сидение. – Твои действия расцениваются, как покушение на мою жизнь! Ты, черт возьми, уволен, пьянчуга! Уж лучше я сам будут управлять этой штуковиной… Густав, давай внутрь, – немного нервничая, я распахнул дверцу, приглашая ребенка в салон. Он неуверенно попятился. – А вы точно умеете водить? Помните: по договору к концу срока я должен остаться жи… – Дьявол, – выругался я и, вцепившись в черное пальтишко, затолкал визжащего чертенка к саквояжу. … Докривлялся!.. Распалившись, я вскочил на подножку и, гневно зарычав, окинул окружение взглядом. Несколько богато одетых зевак (постояльцы гостиницы, очевидно) замерли у дверей, с любопытством глазея на мой психоз. …Чего они на меня уставились? Счастливого Рождества, упыри!.. И мы наконец двинулись. По пути я молился, чтобы этот дьявольский агрегат не заглох: иначе мне пришлось бы покинуть салон и собственноручно, взяв длинный, кривой ключ, заводить автомобиль – а это так унизительно! Нет, я скорее пошел бы пешком! – Вы едете слишком быстро! – вскрикнул Густав, оклемавшись среди багажа. – Молчи, не отвлекай меня, – пробормотал я, стиснув зубы. – Тем более, мы едва ли разогнались до двадцати миль в час. – Я ничего не понимаю в ваших дурацких милях! – Ты так хорошо говоришь по-английски, и не знаешь единиц измерения? – я прищурил слезящиеся от ветра глаза. – Ладно, для наглядности отмечу: сейчас при большом желании нас может обогнать даже велосипедист, так что я не стану сбавлять скорость. Крутнув руль, я несколько неуклюже повернул, едва не съехав с дороги. Мальчик заскулил, схватившись за сидение. – Думаю, повозка была бы безопаснее! … Он прав вообще-то… – Да к черту эти повозки! – воскликнул я, помавая руками, но тут же судорожно вернул их на руль. – Двадцатый век на дворе! Я не собираюсь скатываться в дремучую древность! Вот скажи, разве у твоего квазипапаши был автомобиль? Нет! – Ну и что? Папа говорит, что новые модели выпускают каждый год, поэтому стоит чуть-чуть подождать, прежде чем промышленники снизят темпы. Тогда приобретенный автомобиль дольше будет оставаться ценным, и в случае продажи даже годовалой машины можно будет получить неплохие деньги, в то время как ваш Форд ничего не будет стоить в следующем году. Мальчик надменно хмыкнул, очевидно, считая меня дураком. … В его словах, определенно, есть смысл. Мне, конечно, нет никакого дела, сколько будет стоить мой Форд в следующем году – я и так могу позволить себе приобрести что-нибудь свеженькое (одну из машин Олдса, например, чтобы разъезжать как в песне), но все же мысли, которые высказал сейчас Густав, были вполне разумны… Я фыркнул. … Вот еще, разумны! Просто виконтишка не мог позволить себе автомобиль, и ничего более!.. – Эрик, – в детском голоске вдруг зазвучала испуганная озабоченность, – а почему вы только что говорили о моем отце в прошедшем времени? – Потому что хочу, чтобы он остался в прошлом. – А как я вернусь к нему по истечении срока сделки? Мы ведь будем в Стокгольме. Да и вы будете… немного заняты. – Тебя заберет Клэр. … Ложь. Никто его не заберет… – И все же… – Кажется, я попросил кого-то закрыть рот, – огрызнулся я. – Мы обсудим детали позже. Остальной путь мы проделали молча. Добравшись до вокзала, я остановился и торопливо вытащил сына, а затем и сумки. Кругом царило нездоровое оживление: несмотря на ранний час и праздничный день народа было чертовски много. … Все стремятся покинуть город. Я даже знаю почему… Я вздрогнул, заметив в толпе фигуру в лохмотьях, но тут же успокоился: это оказался безумный старик с длинной, седой бородой, который, тряся костлявыми руками, возвещал: «Конец близок! Конец близок! Небесная кара сошла на нас в святой день! Бегите, глупцы!» …Ах-ха… То ли я перестарался, то ли в этом городе что угодно превратят в шоу… Тут же, среди пассажиров и потенциальных жертв господнего наказания, сновали мелкие воришки в драных пиджаках и фуражках. Один из них попытался обчистить и меня, но я так свирепо зарычал на него, обнажив заостренные зубы, что карманник незамедлительно ретировался. – Не отставай, – сказал я Густаву, пробиваясь сквозь толпу у входа, – а то потеряешься. – Я пытаюсь, – ответил сын, цепляясь за мое пальто. – Эрик, здесь всегда так многолюдно? – Не знаю, – солгал я, – должно быть, это из-за праздников. – Может и не из-за них, – рукой он указал на мальчишку лет одиннадцати, продающего прохожим газеты и срывающимся, визгливым голоском декламирующего: «Сенсация! Фриссонвилльская чума в городе!» – Что еще за Фриссонвилльская чума? – взволнованно уточнил Густав. – Ничего серьезного, – скептически заметил я. – Наверняка рекламный ход, чтобы всучить людям новое лекарство. Ребенок заозирался по сторонам. – Но многие из них выглядят очень напуганными. – Они просто идиоты – верят всему, что пишут в газетах, – я ухмыльнулся, радуясь произведенному эффекту. – Знаешь, после долгих лет мошенничества я понял одну очень важную вещь: можно сколько угодно кричать «Волк!» – люди все равно будут вестись. Суть лишь в том, чтобы время от времени менять голоса. И вдруг резкий запах дешевого парфюма (такой наверняка продают в тяжелых, вычурных флаконах) ударил мне в нос. – Я могу вам чем-то помочь, сэр? – поинтересовался тощий служащий с большими конскими зубами, выросший рядом с нами, словно гриб. – Я заметил, как вы подъехали – подъехали на своем автомобиле – и подумал, что вам, возможно пригодятся мои услуги, – он покорно опустил голову, и парик, подпорченный в возникшей давке, съехал на бок. – Вам нужна помощь с багажом? – он обернулся и заорал куда-то в сторону. – Эй, Трэвис, живо сюда, тут у джентльмена тяжелые сумки! – после этого служащий снова обернулся ко мне со слащавой улыбочкой. – У вас ведь есть билет? – Разумеется. Я должен был уехать еще вчера, но из-за непредвиденных обстоятельств не смог этого сделать. Надеюсь, это не проблема? Нам не придется стоять в этой жуткой очереди? – Нет, сэр, – произнес мужчина, чуть ли не облизываясь на самый дорогой билет первого класса. – Вы можете сесть на любой поезд, идущий в нужном направлении, в котором будут места… – А они будут? – Определенно, – он потупил взор. – Нужно только поискать хорошенько… …Ясно… – Ну, вы ведь поищете, – перехватив саквояж в другую руку, я выдал служащему щедрые чаевые. Он очень обрадовался. … Думаю, он обрадуется еще больше, когда поймет, что в эти поддельные купюры можно только высморкаться… Тут появился другой, рослый (мне по подбородок) служащий, который попытался забрать мои сумки. – Ты что творишь?! – возмущенно воскликнул я, оттолкнув мужчину. – Эрик, отдайте багаж носильщику, не позорьтесь, – зашептал Густав, дергая меня за рукав. – Вы что, на поезде никогда не ездили? – Ездил, конечно, я ездил… у меня ведь других дел нет, кроме как на поездах кататься, – пробормотал я, предавая вещи пресловутому Трэвису, и пристально поглядел на мужчину. – Если с моим багажом что-то случится, то я сделаю из твоих глаз украшение для рождественской ели, ты понял? Трэвис испуганно кивнул. Успокоившись, я скромно улыбнулся, пристально глядя на служащего. – Так, где, говорите, тут экспресс на семь двадцать?***
Поезд тронулся. Щелк. Семь часов двадцать одна минута тридцать семь секунд. Щелк. … Опаздываем… – Забавно, – задумчиво сказал мальчик, устало наблюдая за движением городского пейзажа. Я посмотрел на него с интересом. Густав сидел на мягком диванчике напротив меня, обкусывая кожу с розовых губ, а маленькие его ножки, вытянутые под столом, покоились на моих подрагивающих коленях. … Довольно узкое купе. А еще эти раздражающие обои с претенциозным орнаментом fleur de lys и двери с большими стеклянными вставками, чтобы любой проходимец мог заглянуть внутрь! Дикость!.. … Нет, с моим билетом я мог бы выбрать вариант и получше, но уж больно в тягость мне было таскать ребенка по вагонам, в поисках идеального места. На самом деле, здесь не так уж плохо, особенно после того, как я выгнал единственного попутчика, и теперь мы с дьяволенком остались наедине… – Что именно тебя позабавило, милый? – полюбопытствовал я, снимая с него ботиночки. … Не хочу, чтобы он испачкал мне брюки… – Когда отъезжаешь с вокзала, а рядом стоит другой вагон, очень трудно понять, какой из составов на самом деле двинулся, – уныло объяснил мальчик. – Раньше это казалось мне смешным. – Я об этом даже не думал. Никогда не смотрел из окна поезда. – Так это действительно ваша первая поездка? – удивился ребенок. – Да, если речь идет о вагонах с окнами. Он замолчал, очевидно не веря, что люди могут ездить в других. – Дайте мне мой ежедневник, пожалуйста, – попросил он пару минут спустя. У меня не было причин ему отказать. – Так какие у вас планы, Эрик? – поинтересовался Густав, что-то увлеченно записывая в блокнот. – Ньюарк, затем Атлантик-сити, а потом? – Всё изменилось, дорогой. После Ньюарка мы сразу поедем в Чикаго. О поездке в Атлантик-сити придется забыть, к сожалению, хотя это, без сомнения, был бы интересный опыт. – Вы говорили, там живет ваш друг, да? – Просто старый знакомый, – поправил я. – Он механик от Бога: помогал в строительстве сцены «Фантазма». Сейчас же он занимается сборкой автоматонов. Изюминка его механизмов в том, что он совмещает металлы с настоящей плотью, и новое его творение, судя по эскизам, будет напоминать нечто среднее между лошадью и летучей мышью. Думаю, года через три-четыре, мы еще услышим об этом «чудище» из Джерси… – Вы – нет, – пробормотал ребенок, не отрываясь от ежедневника. … Ох, вот как!.. – Что ты там строчишь? – раздраженно рыкнул я, постукивая пальцами по столу. – Письмо папе, – ответил невозмутимый мальчишка. – Он ведь должен знать, что со мной все в порядке и мы скоро увидимся вновь. Я смогу послать письмо из Ньюарка? – О, мы можем отправить его даже отсюда, – я широко улыбнулся, протягивая руки к записной книжечке. Густав отпрянул, пытаясь спрятать заветное послание. …Бесполезно… – Нет, Эрик, отдайте! – возмущался он. – Я еще не закончил! – А зачем ждать? Возьмем нужные страницы прямо сейчас… – Не надо! Вы весь блокнот изорвете! – …аккуратненько сложим… – Зачем вы все скомкали?! – …и отправим… точно в окно! – Эрик, ну пожалуйста! – Возможно, виконту повезет и, роясь в помойке, он случайно отыщет твои записки, – хищно облизав губы, я закрыл заедающую створку. – Намек понятен, надеюсь? – Да, – неслышно отозвался Густав со слезами на глазах. – Никаких писем, верно? – Именно так! Это мои две недели, дорогой, и я, черт возьми, не хочу, чтобы ты даже думал о противном виконте без моего разрешения, ясно? – Угу, – он всхлипнул, подтянув колени груди. – Вот и умничка. Подняв высокий воротник, я угрюмо уставился в окно и старался не слушать, как мой сын тихонько подвывает составу. Настроение катилось по наклонной. … Да уж, роль смиренного мученика явно мне не дается! Придется очень постараться, чтобы вернуться к первоначальному плану: быть спокойным, ласковым и безобидным – тогда Густав сжалится надо мной и поймет, что бедный Эрик вовсе не злодей и вполне может стать рыцарем – стоит только дать ему шанс… – Послушай, милый, – мягко зашептал я, заламывая пальцы, – прости глупого старика, он опять теряет рассудок. Знаю, мне следует вести себя более сдержано и, честное слово, я стараюсь изо всех сил. Да, сейчас ревность правит бал в моей голове, но это лишь оттого, что Эрик очень сильно любит тебя… – Вы странно это показываете, – буркнул ребенок, утирая глаза рукавом. – А что еще можно ожидать от гадкого урода, не знавшего ни любви, ни ласки? – я страдальчески вздохнул. – Своей семьи у меня никогда не было: я вечно вынужден был наблюдать за чужим счастьем – и в итоге зависть окончательно очернила мою душу… Но теперь у меня есть ты – настоящий сын, вобравший тот немногий свет, что остался в моем сердце – и для меня нет большего счастья, чем знать, что ты будешь со мной до самого конца. О, как жаль, что времени осталось так мало… – Вы сами выбрали этот путь, – спокойно ответил Густав, не отводя взгляд. В купе повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь расслабляющим стуком колес. … Он как обычно прав, Эрик сам виноват во всем… – Знаешь, – неуверенно заговорил я, нарушая безмолвие, – раз уж мы едем в поезде навстречу неизведанному, и у нас есть всего пара недель в запасе, чтобы побыть вместе, я предлагаю начать все с чистого листа… Забудем прежние обиды и познакомимся заново, – я взял Густава за ручку, – хорошо? Ребенок замялся. – Разве я могу вам отказать? – Спасибо, – произнес я, глядя на него с печальной улыбкой. – Держи. Я возвращаю твой ежедневник, потому что доверяю тебе и знаю, ты не станешь творить глупости, которые разрушат нашу и без того хрупкую связь… – Вам нечего бояться, Эрик. Я все равно не смогу отправить письмо без вашей помощи, не зная даже адреса. …Тем более, виконт сейчас слишком занят, чтобы разыскивать сына. Навряд ли он вообще стоит теперь на ногах… – Я порисую немного? – робко спросил Густав. – Конечно, рисуй, милый, – я погладил мальчика по голове. – Рисуй, а папочка поглядит. Оставшийся час мы провели почти молча. Подсев к сыну, я внимательно наблюдал за тем, как он художничает, и разум мой лихорадочно искал подвох в каждом его осторожном движении. Не знаю, старался ли он меня одурачить, шифровал ли что-то в каракулях, будто бы случайно оставленных на полях, но со временем мне стало очень тревожно за мальчика, и в голове возникла странная мысль: «Кажется, Густав нездоров». От его пугающих фантазий меня пробирала нервная дрожь: если в его прежних волках и тиграх не было ничего необычного, то от нынешних безногих, диплосомных пегасов явно веяло болезненным холодом. … О, он добавил им щупалец. Это, определенно, меняет дело… Пауки с пальцами вместо ног, башни с глазами на стенах, безротые люди – все эти образы не были очень жуткими по своей природе, но здесь, в этой маленькой розоватой книжечке, они казались до ужаса дикими, должно быть, оттого, что рисовал их именно мой ребенок. … Нет, я не хочу, чтобы ЭТО было в его голове. В мире ведь столько всего хорошего, о чем бы он мог думать! С такими страшными мыслями ангел просто сойдет с ума и начнем творить всякие мерзости: спать в гробу, читать Агриппу Неттесгеймского и рисовать собственной кровью… Господи, прямо как я когда-то… Мне вспомнились вдруг те безобразные дефекты, те извращенные уродства, которые я показывал Густаву целую жизнь назад, прежде чем снять перед ним свою маску впервые – тогда я испытывал восторг, чувствуя, как отталкивающие странности вызывают у мальчик те же эмоции, что у меня, но теперь это казалось мне самым худшим поступком на свете. …О, Эрик ведь не желал калечить его разум!.. – Кто это? – осторожно поинтересовался я, рассматривая жуткую фигуру в плаще, падающую с крыши. … Конечно, я знаю, кто это. Но во мне теплится надежда на то, что это лишь заблуждение… – Дракон, – не менее деликатно ответил мальчик, старательно штрихуя плащ, – летит вниз со своей башни. … Довольно поэтично… – А почему у него такие большие, острые зубы, милый? – не унимался я. Мои приставания явно не пришлись бесенку по вкусу. – Вы и сами знаете, – раздраженно бросил он. – Зачем спрашивать? Я отрицательно мотнул головой. – Не знаю, вот мне и любопытно. – Не люблю любопытных, – фыркнул Густав, отложив карандаш. – А на вашем месте, Эрик, я бы лучше вспомнил сказку о Красной Шапочке и не задавал больше глупых вопросов! После этого я решил оставить сына в покое и не трогал его до самого прибытия. … Комок нервов, а не ребенок. То плачет, то ругается – как ему вообще можно угодить?.. Наконец поезд стал замедлять свой ход, и в окне показался местный вокзал. – Выходим, Густав, наша станция, – скомандовал я, снимая с полки багаж, – поезд здесь долго не стоит. – Секундочку, – пробормотал мальчик, торопливо дорисовывая какое-то цветочное дерево (хоть что-то приятное), но явно недовольный результатом, выдрал страницу из блокнота. – Merde… Я отреагировал не сразу. Мы уже покинули вагон и направились в сторону небольшого здания, когда до меня вдруг дошло, что ребенок сделал что-то не то. – Погоди, ты что, сказал «merde»? – Ну, да, – ответил Густав, напряженно глядя себе под ноги. – Вы то постоянно это повторяете… – Мне уже много лет, милый, и я могу говорить, что угодно. А вот ты еще слишком маленький для таких слов. Сомневаюсь, что твоя матушка была бы в восторге, услышав, как ты выражаешься. – Запрещенный прием, Эрик, – буркнул дьяволенок, ногой пиная какой-то камушек. … Запрещенный… я и сам знаю… Отказавшись от доставки багажа и сунув носильщику очередную порцию «щедрых» чаевых, мы двинулись прочь от вокзала, прямо вдоль серой, под стать небесам, спокойной речки. Городок казался не очень большим, и после неугомонного, поющего Нью-Йорка, в котором я безвылазно просидел десять лет, выглядел для меня пустым и безжизненным. …Красота… – Смотри-ка, это местный Бродвей, – с улыбкой отметил я, указывая Густаву на фигурную табличку с адресом, некоторое время спустя. – Ага, – вымучено вздохнул он, держась за мой рукав. – Долго еще идти? – Совсем нет, – я поглядел на мальчика озабоченно. – Что это с тобой? – Устал… Я-то думал, что до дома вашей мисс Форсайт далеко, а тут… – Но мы прошли только пару миль, – возразил я. – Ты еще не должен устать… Ладно, давай не будем останавливаться, доберемся скорее до гостиницы, и там ты отдохнешь, хорошо? – А у меня есть выбор? И он послушно поплелся дальше, все еще цепляясь за мое пальто, до тех самых пор, пока мы не достигли двухэтажного, невзрачного на вид домика, с выкрашенной совсем недавно вывеской «Гостиница». Вот так незатейливо, без броских названий и лживых обещаний вроде: «самые роскошные номера всего за полдоллара в сутки!», какими пестрели все гостевые дома и отели Нью-Йорка. Поднявшись по лестнице, я опустил саквояж на каменные перила и уж хотел было взяться за тяжелый, в лучших традициях Диккенса, дверной молоток, но вдруг, повинуясь странному предчувствию, просто толкнул дверь рукой. Петли тихонько скрипнули, и вместе с потревоженными легким ветерком дверными колокольчиками что-то ностальгически приятное ожило на миг в моем сердце, но тут же затухло, погребенное под горой пепла былых разочарований. Подхватив саквояж вновь и все еще чувствуя детскую руку, оттягивающую мой рукав, я вошел в мрачный холл. Стены, обшитые темными панелями, сдавливали пространство по бокам, превращая квадратную комнату в длинный, бесконечно узкий коридор с клубящимися по углам, древними тенями прежних постояльцев. Лампы не горели: приглушенный занавесью зеленоватый свет стекал по ступеням ведущей на верхний этаж лестницы прямо к моим ногам. – Миленько, – шепнул Густав, тревожно оглядываясь по сторонам. Что-то хрустнуло в темноте. – Ой! – Тише, – улыбнулся я, поглядывая на взвизгнувшего от страха ребенка. – Не бойся, никто тебя тут не съест. – А я и не боюсь… – Очень убедительно, – кивнул я, приблизившись к деревянной стойке. – Когда говоришь такие вещи, лучше не стучать зубами, – я перегнулся через дубовую столешницу. – Ну, и где ходит хозяин? Снова скрип. – Ах! – донеслось тихое кряхтение, и из маленькой дверцы под лестницей показалась жутковатая фигура. – Давно я не слышала человеческих криков… … Не лучшая фраза для содержательницы отеля… Хотя, конечно, не мне судить, учитывая, какие слухи ходят обо мне в Dragon Tower… Оправив подол черного вдовьего платья, бледная старуха, что, несмотря на преклонный возраст, сохранила аристократическую осанку, подплыла к стойке и, холодно улыбнувшись, произнесла: – С добрым утром, господин. Я могу вам чем-то помочь? – Мэм, – я учтиво склонил голову. – Меня зовут мистер Мельмот. Вас должны были предупредить о моем визите. Мне нужна комната. – Ах, мистер Мельмот! – фальшивая улыбка ее стала еще шире. – Мы ожидали вас еще вчера вечером. Ваша комната готова, разумеется. Подождите минуточку, сейчас я принесу ключи, – старуха неспешно скрылась за дверью. – Что-то с ней не так, – тихо произнес Густав. – У нее кожа на руках, будто старый пергамент… – Такое бывает, если долгое время избегать солнца, милый. – А зачем избегать солнца? – недоумевал он. – Ну, к примеру, если ты уродлив и не желаешь, чтобы представители рода людского разглядывали твой обезображенный лик в ярких лучах. Или если ты болен порфирией, но навряд ли госпожа страдает от сего недуга… Я замолчал очень вовремя: именно в этот момент пожилая дама явилась вновь. – Вот ваши ключи, мистер Мельмот. Идемте, я провожу вас, – она вышла из-за стойки и замерла, заметив наконец Густава. – Ох, а это ваш мальчик? – Мой, – не без удовольствия подтвердил я. – Какой прелестный молодой человек. Он, видно, не приучен говорить без вашего позволения, раз до сих пор не поздоровался с дамой, не так ли? – она склонилась, скаля белые жемчужины зубов. – Oui, – только и смог выдавить оцепеневший ребенок. – Он всегда говорит на французском, когда смущается, – объяснил я, пряча сына за спину. – Мальчик только пережил тяжелый удар, мэм, и я бы попросил вас не трогать его сейчас. Лучше отведите нас в комнату. – Разумеется, мистер Мельмот, – старуха вновь одернула передник. – Следуйте за мной, господа. Второй этаж оказался едва ли светлее первого. Витражное окно, находящееся напротив лестницы, являлось единственным во всем коридоре, а темные стены были увешаны портретами белых как простыни итальянцев – вероятно, почивших предков хозяйки. – Ни одного рождественского украшения, – прошептал Густав, запрокинув лохматую головку. – Рождество – вовсе не повод для веселья, юноша, – на безупречном французском отозвалась старуха. – Иисус пришел в наш мир, чтобы страдать за нас – разве это радостный праздник? Не думаю. Отперев наконец самую дальнюю дверь, хозяйка вручила мне ключ. – Благодарю, мэм. – Лукреция. Вы можете называть меня госпожой Лукрецией, – сверкнув мутными глазами, старуха степенно сошла вниз по ступеням. Меня передернуло. … Жуткая женщина. Чем-то напоминает мне старшую Жири… Пропустив сына вперед, я и сам скользнул следом за ним в номер и чуть не выронил от удивления сумки. … Боже… это не комната, а выставка достижений таксидермии… Само по себе помещение напоминало скорее рабочий кабинет, в который зачем-то (должно быть, от избытка свободного места) втиснули большую кровать с кованым изголовьем. Свет едва проникал сквозь узкие щели штор, но этого было достаточно, чтобы увидеть: нас окружает целая армия убитых животных. Охотничьи трофеи были везде: маленькая пушистая белка на письменном столе, два серых кролика на широком подоконнике, несколько пар раскидистых, словно ветви, рогов и одна оленья голова на стене над камином – это лишь малая часть того, чем, очевидно, гордились хозяева дома. Я вздрогнул, заметив еще одну, довольно экзотическую вещицу: на тумбе у постели, рядом с керосиновой лампой, стояло чучело небольшой обезьянки… с тарелками. … О, как будто бы кроме музыки мартышек вообще ничего не интересует!.. Густава местная обстановка, кажется, ничуть не волновала: бросив пальтишко на подлокотник кожаного кресла, он дополз до кровати и свалился на покрывало, в этот раз позабыв даже о своей привычке разуваться. Неуютно поежившись, я водрузил багаж на шифоньер и присел на постель рядом с мальчиком. – По-моему, этот олень за нами следит, – нервно сообщил я, не сводя глаз с чучела. Ребенок приподнялся на локтях. – Мне казалось, вам нравятся всякие жуткие штуковины. – Да, но не такие, – вздохнув, я уронил голову на огромную подушку. – Знаешь, мне спалось бы куда спокойнее, будь эта комната украшена людскими останками. Густав без страха заглянул прямо в черные бездны моих опустевших глаз. – Вы больной человек, Эрик, – тихо заметил он. – Знаю, – только и сумел ответить я, утопая в безумной синеве прекрасных очей. … Когда он говорит об этом, я чувствую себя виноватым… … И когда милое дитя смотрит на меня так долго и пристально, мне становиться еще страшнее… Он слишком хорошо меня понимает: физически ощущает каждый изъян моей души, чувствует каждую брешь… Мне жутко, оттого что мальчик угадывает мои слабости… Нет, я к этому не привык… – Хотите, чтобы я спел для вас, Учитель? – шепчет дьяволенок с ангельской улыбкой. – О чем ты говоришь, Густав? – изумился я, глядя на него с тоскливым сожалением. – Ни о чем. Я молчал, Эрик. … Да, он и правда молчал… – Здесь очень душно, милый, у меня голова кружится, – потирая виски, я осторожно поднялся с кровати. – Пойдем, прогуляемся перед службой. – Но я очень устал! – Свежий воздух лучшее лекарство от усталости. Давай же! Исследуем местный парк! Говорят, где-то здесь стоит бюст Мендельсона! – Разве вы не собираетесь готовиться к мессе? – недовольно пробормотал ребенок, покидая постель. – А она требует каких-то особых приготовлений? Понимаешь ли, милый, – я смущено отвернулся, – мне еще не доводилось посещать подобные мероприятия… С собой нужно что-то брать? – Конечно, – абсолютно серьезно заявил мальчик, – подушку. Он произнес это с таким бесстрастным лицом, что я не сразу понял шутку. – Эй! – воскликнул я, заметив его скрытую усмешку. – Я правда стараюсь дать вам толковый совет, – ответил Густав, уже не сдерживая улыбки. – Или вы думали, что посещение церкви – это самая веселая часть праздника? – Да ну тебя! – продолжал шутливо возмущаться я, вытаскивая сына из комнаты. – Бедный Эрик исходит дрожью от волнения, а Густав вздумал над ним шутить! Ты очень-очень злой мальчик! – Разумеется, – закивал он, на ходу застегивая пальто. – Интересно, в кого?***
… Хлюп… Декабрьская слякоть разъезжается под ногами. Но даже несмотря на немилость погоды, это место выглядит довольно красивым. Мы бродим тут уже довольно долго, а парк до сих пор не перестает меня удивлять… – Знаешь, Густав, – говорил я, прогуливаясь с сыном по аллее, – мы с тобой совершаем самую большую на свете глупость… – Какую? – спросил он, хмуря бровки. – Болтаем по-французски. Нет, не возмущайся, я говорю тебе абсолютно серьезно: нет страшнее ошибки, чем показывать местным, что ты чужак. Люди этого не любят. – Боюсь, мне не хватит навыка постоянно разговаривать на английском, Эрик, – неуверенно произнес мальчик. – Значит, будешь помалкивать, – я улыбнулся, крепче сжимая маленькую ладошку. – Погляди лучше, какая красота. С замирающим сердцем я смотрел на открывшийся взору Собор. – Heavenly, – отозвался Густав. – Можешь, когда хочешь, – похвалил я, ведя его в сторону храма. … Какая прекрасная композиция! Эта каменная громада, тянущаяся к небесам, кажется почти невесомой. Что может быть прекраснее готики?.. Изнутри церковь оказалась еще прекраснее, чем снаружи: от этих величественных колонн, и изящных сводов, и витражей – кружев, сотканных из стекла и камня – от всего этого великолепия у меня перехватило дыхание. Я стоял, не в силах скрыть своего восторга, и, запрокинув голову, любовался бесконечно высоким каменным небом. …Боже, в этом месте и правда чувствуется величие и сила… – Очень красиво, – медленно произнес мальчик, старательно подбирая непослушные слова, – чем-то походит на ваш дом в Нью-Йорке. Хотя с нашим Нотр-Дамом ни за что не сравнится. Вы бывали там, Эрик? – Нет… Не считая небольшой часовни, за порог которой я так и не отважился ступить, я бывал в храме лишь раз. Он, конечно, совсем не походил на этот: никакой готики, только грандиозная греко-римская архитектура, навевающая скорее мысли о всесильных языческих богах, античных героях и могучих титанах. Будто Парфенон, выросший посреди Парижа… – Парижский Парфенон? Вы говорите о церкви Мадлен? – Да, – с придыханием продолжал я. – Именно о ней… Голова закружилась от нахлынувших воспоминаний. … О, Мадлен! Храм раскаявшейся блудницы! Много лет назад я попал туда совершенно случайно, и тогда выбрал это место для… венчания… Это был далекий январь девяносто пятого, после новогоднего бала-маскарада прошли считанные дни. Поздно вечером, замотав лицо шарфом и надвинув на глаза шляпу, я покинул здание Оперы и отправился в город. Помню, как тряслись у меня колени: они всегда тряслись, стоило мне выйти на улицу – я боялся, что меня поймают и раскроют, ведь после этого происшествия с люстрой вокруг Призрака было слишком много шума. … И зачем было раздувать такой скандал? Будто случилось что-то действительно ужасное! Упала люстра – какая трагедия! Конечно, она придавила несколько человек, но разве Призрак не предупреждал их? Полагаю, с гадкими людишками обошлись чересчур милосердно! Сколько человек умерло? Одна только несчастная старуха, и так дышавшая на ладан, да еще пара человек в возникшей давке. Это не считая Буке, который погиб совсем не из-за люстры и вообще сам был во всем виноват! Отчего они так обозлились на своего покорного слугу? Словно не понимают, что жертв могло быть больше… намного больше… Во всяком случае, я надеялся, что директора извлекут из последнего происшествия ценный урок, который помог бы раз и навсегда расставить все точки над «i» в наших отношениях. Они были бы послушны впредь и не пытались более мне противостоять – это также глупо, как, стоя по колено в воде, руками бороться с приливом. … Нет, пока я в моем Театре, я непобедим… я сам и есть Театр… у нас одна душа на двоих… Я брел по темной улице, и никто, слышите, никто не обращал на меня внимания: людям не было никакого дела до мужчины с поднятым воротником, старательно скрывающего свое лицо. Мой мерзкий рот исказился в торжествующей улыбке, чувство безнаказанности пьянило. … Неужели меня не поймают? Неужели я до конца дней буду свободной птицей, поющей в свое удовольствие, вдали от тесной клетки? О, сладостная мечта!.. Приятными волнами разливалось по гниющему телу удовлетворение, какое может испытывать только человек, завершивший свой многолетний труд. … Ох, мой «Дон Жуан» наконец закончен! Больше эта адская музыка не будет высасывать из меня жизнь! Пусть она высасывает жизнь из всех остальных: тех, кто будет ставить оперу, и тех, кто придет посмотреть – все они познают губительную силу истинного искусства, все они услышат прекрасный разрушающий гомон, мучавший меня еженощно, годами звучавший в моей голове! Это будет самая ужасная музыка на свете! И тяжкий рок, нависший надо мной, наполнит ее до краев, будет играть в каждой ноте! Они еще меня узнают! Они все узнают! Особенно Кристина… Ах, Кристина, моя милая, маленькая девочка, ангел мой! Ей достанется главная роль! А как же иначе? Она, только она одна, способна на такой подвиг, только ей одной хватит сил!.. …О, если бы только добрый Ангел мог быть на сцене, вместе с ней!.. Я остановился, глядя себе под ноги. …А почему, собственно, не может? Кто сказал такую глупость? Нет, если я захочу, то сам выйду на сцену и буду петь вместе с моей крохотной птичкой у всех на глазах! Да, да, пусть люди видят нас, пусть слышат величественное звучание наших голосов, сплетающихся между собой! А потом… потом мы… ох… Поправив воротник, я сделал еще несколько шагов вперед, осматриваясь вокруг. Неопределенность, возникшая внезапно, прервала триумфальный полет моей мысли. …Хм, куда это я забрел?.. Какая нелепость: стоило глупому Эрику отойти от Оперы, погрузившись в раздумья, и он уже заплутал! Впрочем, у меня было сносное оправдание: память моя была забита схемой Оперы, с точным местоположением всех тайных ходов и ловушек, а также картой городских катакомб, которые должны были послужить мне убежищем в случае, если бы театральные подвалы перестали быть столь гостеприимными; проще говоря, мне было куда легче ориентировался под землей, чем на открытом пространстве. Немного сконфузившись от столько резкой перемены, я с интересом поглядел на огромное, поражающее воображение здание, находящееся на другой стороне улицы. … Грандиозное торжество Витрувианских принципов!.. Уже несколько мгновений спустя я оказался у гряды высоких ступеней. Любопытство сделало свое дело: массивная деревянная дверь – непременный атрибут зданий подобного рода – поддалась, и я нырнул в церковный полумрак. Воздух внутри оказался холодным и свежим, но в нем все же чувствовались отголоски странного аромата, от которого немного закружилась голова. … Должно быть, здесь совсем недавно проводили обряд… Мне мнилось, будто я попал в собственную зеркальную иллюзию: изнутри роскошный зал выглядел намного больше – казалось, внешние стены не могут вместить такое пространство. Рукой проводя по спинкам сидений и вглядываясь во тьму, я двинулся вперед. В дымном сумраке мне были видения: вон, та длинная черная тень у бесконечно далекого алтаря – это Эрик. Меня охватило то сладостное волнение и нетерпение, какое я ощутил, если бы и правда стоял там. Стараясь унять дрожь, я обернулся и застыл, словно зачарованный, наблюдая за движением белого облака, в котором угадывались смутно знакомые очертания. … Кристина… Невеста моя… Жадно хватая ртом воздух, я с головой погрузился в свою фантазию. … Бракосочетание… ритуал глупый, но крайне необходимый: всякое хорошее произведение должно иметь прелюдию – торжественную, пафосную, бессмысленную и влекущую. Длинный обряд, призванный довести напряжение до предела… Что может быть более волнующим, чем юная невеста в снежно-белых одеждах? Такая желанная, такая дразнящая, но все еще священная в своей неприкосновенности… только до заката… Я вспыхнул: собственные мысли дико смутили меня. Из-за взрывной смеси чувств, которые я испытывал к моей милой Кристине – от нежной отеческой ласки до пылкой страсти неудовлетворенного любовника – я не знал, чего именно от нее хочу: то ли чистой, платонической любви и уважения, то ли полного подчинения и телесной близости во всех ее грешных земных проявлениях. …Или всего сразу. Однако сначала она должна стать моей женой. Кристина праведная девушка, и если мы заключим наш брак перед Господом, то она точно не сможет от меня уйти… … Ах, моя прелестная, маленькая узница! Мы будем вместе до конца наших дней… … О!.. Меня вдруг осенило. … А кто же поведет невесту к алтарю? Это положено делать отцу, но, вот незадача, он ведь… мертв. О, как не кстати, господин Дааэ, как не кстати!.. … Кто же сможет его заменить? Близкий ей человек, мужчина, искренне ее любящий, мудрый наставник, учитель… я? Ох, нет, что вы!.. … Хотя, быть может, и я. В конце концов, будет крайне неразумно оставлять Кристину без чуткого надзора в столь важный час, когда она будет такой белой и соблазнительной, как самая настоящая, живая невеста! Мало ли какой похотливый юнец захочет украсть мою красавицу за пять минут до венчания! Нет, мы вместе пойдем к алтарю, она возьмет меня за руку и больше никогда не отпустит… …Цветы и свет окружат нас, зазвучит свадебный марш, зрители вздохнут восхищенно и… Мысль оборвалась. … Какие еще зрители? Это свадьба, а не спектакль, зрители ни к чему!.. Я оглядел ряды опустевших сидений. … Не нужны нам никакие гости! Только я, Кристина и священник! К черту свидетелей: мы и так знаем, что женимся, чтобы навеки быть вместе – тогда зачем нам лишние глаза?.. …Тем более мне все равно некого пригласить. А тех, кого может позвать Кристина, я не хочу видеть… и вообще, никто нам не нужен… вот так… Сразу стало как-то очень тоскливо, да еще и в глаз что-то попало. Я сел на скамью, не успевая утирать слезы, которых вдруг сделалось очень много – беспричинный, печальный ливень. … У меня никогда не будет настоящей свадьбы! У меня вообще не будет ничего человеческого, и никому такой прогнивший и мерзкий урод не нужен, никому на свете! Кристина не любит меня и не пойдет за меня замуж: она давно уже выбрала себе другого жениха и даже помолвилась со своим карамельным мальчиком, который растает после первого же дождя! И плевать ей, что бедный Эрик умрет, умрет без нее в полном одиночестве!.. Я уже не сдерживал рвущиеся наружу рыдания и, сложившись пополам, несколько раз ударился головой об острые колени. … Моя жизнь — сущий ад!.. – Нечасто у нас бывают столь поздние посетители, – донесся до меня приятный, бархатный баритон. – Я чем-то могу помочь, сын мой? Голос звучал очень странно и певуче, и я с удивлением узнал в его речи собственные приемы: я говорил также, когда притворялся Ангелом. … Мошенник… Я поднял глаза. Теперь кроме меня в зале был еще один человек: мрачный старик с бледным сухим лицом и редкими седыми волосами. По его манере держаться и говорить, да и по одежде, я узнал в нем служителя культа. Тусклый свет керосинового фонаря, который священник держал в руке, упал в опасной близости от меня: мне пришлось отодвинуться чуть дальше, чтобы скрыться в спасительной тени. – Ты, видно, пришел исповедаться? – Я? Ох, боюсь, что нет. Я не один из ваших прихожан, что с жадностью готовы ловить каждое ваше слово, считая, будто Богу есть дело до каждой ничтожной душонки; Я так же не ищу поддержки и не готов раскрывать пред вами свое сердце. А даже если бы и пожелал исповедаться то, отведенных вам дней, увы, не хватило бы для того, чтобы отпустить и половину моих грехов. Уязвленный моими словами старик нахмурил седые брови. – И зачем же ты явился сюда? – Мне необходимо, – произнес я сухо, – необходимо как можно скорее попасть в Оперный Театр. Я всего лишь очередной иностранный гость, заплутавший на Парижских улицах. Он взглянул на меня с сомнением, но все же принялся объяснять дорогу. Едва ли дослушав, я вскочил с места и метнулся к двери. – Погоди же, сын мой, – окликнул меня священник у самых дверей, – не торопись. Я нехотя остановился. – Твое сердце неспокойно, я чувствую, я видел твои слезы, – продолжал он. – Словно что рвется наружу из твоего нутра. Ты на перепутье, не правда ли? – Все уже решено, – мрачно приметил я. – Никогда не поздно раскаяться, сын мой. Внутри каждого человека живет Божий свет. Нужно лишь научиться показывать его людям. Останься, не спеши. Я могу помочь тебе. – Помочь? – холодно осведомился я. – Быть может, вы заставите мою возлюбленную выйти за меня замуж? Кажется, она совершенно не хочет становиться моей верной спутницей! Нет, мне придется пойти на крайние меры! – К чему так торопиться? Останься, подумай немного, – уговаривал меня священник. – Ведь не случайно, сбившись с пути, ты попал именно сюда… – Случайно! Абсолютно случайно! – срывающийся голос мой эхом отразился от стен. – Мне стоило спросить дорогу в ближайшем борделе! Толкнув тяжелую дверь, я вихрем метнулся на улицу. … К дьяволу! Одни только глупые проповеди и никакого толка!.. … О чем он там говорил? Божий свет? Я уже умею показывать людям Божий свет… Да, да, Призрак всем покажет… Безумный хохот, словно дикий зверь, рвется наружу из гнилого нутра. … Это будет свет от костров святой инквизиции… Щелк. …Декабрь, тысяча девятьсот пятый год, Рождество в Ньюарке… Я тряхнул головой. … Боже, это совсем не нормально: проваливаться в прошлое вот так, совершенно забывая о мире вокруг… Боюсь, если это продолжиться, однажды я застряну в ловушке собственного разума и навсегда останусь в том страшном времени, когда каждая мысль жгучим хлыстом ударялась о стены моего воспаленного рассудка, а весь мир полыхал адским огнем… Судорожно вздохнув, я закрыл на миг слезящиеся глаза. Прихожане уже подозрительно поглядывали на меня и что-то шептали друг другу. … Интересно, как долго продлился мой ступор?.. – Знаешь, милый, – я вновь сжал детскую ладошку, чтобы окончательно убедиться в действительности происходящего, но меня вдруг прошиб холодный пот. …Мальчик больше не держит меня за руку… – Густав? – тихо позвал я, оглядываясь по сторонам. – Густав? Ребенка нигде не было видно. … Куда он делся?.. Паника очень быстро завладела моим сознанием, и я уже ничего не мог с собой поделать: расталкивая толпу, лихорадочно метался около входа и продолжал повторять его имя – уж слишком тихо, чтобы он мог услышать. Дикий вопль застрял у меня в горле. … Где он?! Не мог же он сбежать от меня сейчас?! Он ведь тут никого не знает, а ему непременно понадобились бы сообщники среди местных, чтобы вернуться в Нью-Йорк!.. Вместе с наворачивающимися слезами в голову пришла разумная мысль, что испуганный десятилетний мальчик, даже такой умный, не стал бы загадывать далеко вперед, а просто пустился бы наутек при первой же возможности. … Боже, а если он заблудится, замерзнет, умрет с голоду? Нет, нет я не позволю случиться подобному! Я найду, я поймаю Густава и, если придется, привяжу к себе, чтобы он никуда больше не убежал!.. – Что-то потеряли, Эрик? Я застыл. … Дьяволенок сейчас прямо за моей спиной, не так ли?.. Медленно, едва шевеля одеревеневшими ногами, я повернулся. Мальчик стоял позади меня, невинно улыбаясь. Я улыбнулся в ответ. … Почему Эрик не придушил его вчера?.. Опустившись на колено, я бережно взялся за худенькие плечики. – Где ты был, ангел мой? – Рядом с вами, Эр… – ВРЕШЬ! – рявкнул я, не давая сыну закончить. – Ты куда-то ходил, я знаю! – Эрик, успокойтесь, – взволнованно попросил Густав, – кругом же люди. …Люди? Ах, люди!.. Я нервно заозирался по сторонам. … И правда люди… Наблюдают, перешептываются, сторонятся. Нужно скорее взять себя в руки… – Идем, – сквозь зубы процедил я, поднимаясь на ноги. – Служба скоро начнется. Не спуская глаз с дьяволенка, я подтолкнул его в сторону лавок. … Пусть только попробует убежать… – Не смей меня бросать, понял? – зашипел я мальчику на ухо, когда мы заняли наконец места. – Еще раз такое повторится, и, честное слово, ты будешь прикован к своему заботливому папочке кандалами. – Я просто хотел поглядеть на вертеп, – буркнул он, изучая свои ботинки. – Это не дает тебе права уходить без моего разрешения. И не нужно дуться – это я должен на тебя обижаться, а не наоборот. Ты меня до смерти напугал! Пообещай, что никогда больше так не сделаешь. – Обещаю, – произнес Густав, кривя губы. – Вам достаточно? Или мне на Библии поклясться? – Не стоит, дитя. Обойдемся без крайностей, – немного успокоившись, я прижал ребенка покрепче к себе. … Все в порядке. Нужно расслабиться и наслаждаться представлением… Вздохнув, я облокотился на спинку скамьи. … Эта месса должна пройти идеально…***
– Простите, офицер, мы не хотели срывать службу! Я мчался сквозь дождь: грудь горела от недостатка воздуха, очи заволокло мутным туманом, и каждый удар бешено колотящегося сердца с болью отдавался в висках. … Да уж, идеальная месса вышла. Хорошо хоть пожар не начался, как это обычно бывает… … А ведь все так хорошо начиналось… В это трудно поверить, но мне даже понравилось в церкви! Глубокий символизм действа завораживал, монотонное течение постановки, магия мертвого языка и вкрадчивый голос священника, взывавшего с чистым сердцем свершить Святое Таинство, создавали атмосферу некой загадочности, достойной древнего магического ритуала. Прикрыв веки, я вообразил, как наполняет Собор серебристый туман и как сверкают повсюду волшебные искры – но то были уже мои особые пожелания, которые, возможно, не совсем не вписывались в концепцию традиционной службы. Вероятно, вигилия, проходящая в более подходящее время суток, понравилась бы мне еще больше… Конечно, меня немного смутила основа литургии – публичное чтение Священного Писания. Религиозная литература (даже сатанинские книги моей молодости) всегда казалась мне чем-то интимным – такие вещи нельзя выставлять на показ. Но смущение мое было совершенно ничтожным, и ничто уже не могло омрачить восторг, пробудившийся в момент песнопения. Прихожане исполняли один из гимнов с таким воодушевлением, что меня пробрала легкая дрожь. Да, пусть их пение нанесло серьезный урон по моему тонкому музыкальному слуху, зато я ощутил исходящее от паствы чувство необыкновенного единения. Мне даже стало немного совестно, что я так долго презирал приверженцев церкви – очевидно, этих людей действительно связывало нечто большее, чем просто общий приход. …С другой стороны, нельзя не отметить уровень технической подготовки мероприятия. Я могу с уверенностью сказать: музыкальное сопровождение было на высоте. Возможно, дело в моей усталости от бурлеска и водевиля – денежной трясины, в которой я увяз за годы жизни в Нью-Йорке – но слушать местную музыку оказалось удивительно приятно. Органист был хорош (Боже, как я соскучился по настоящему органу!), хор тоже вполне справлялся со своей задачей. И хоть среди дискантов выделялся один весьма резковатый, явно ломающийся голосок, я решил простить им данный огрех. В конце концов, это естественный механизм природы, и со всяким мальчиком такое должно случиться – мне же остается лишь довольствоваться мыслью, что в наше цивилизованное время в церковных хорах (да и не только) отказались от весьма зверской, на мой вкус, «консервации» юных голосов… Я посмотрел тогда на Густава, мирно дремлющего у меня под крылом. Он честно старался держаться первую четверть часа, но потом, наплевав на все правила приличия, что удерживали ото сна других клюющих носом детей, уткнулся лицом в мой бок и тихонько засопел. Умиленно улыбнувшись, я укрыл его полой своего пальто. … Кто вообще может злиться на этого ангелочка? Разве что отъявленный психопат, для которого не осталось ничего святого… Вздохнул. … Ох, а ведь мальчик когда-нибудь повзрослеет. Пропадет его нежный, ангельский, чуть хрипловатый от слез голосок, он вырастет, станет таким же несуразно длинным и припадочным, как его полумертвый папаша, и мне уже не удастся просто схватить его подмышку и унести, куда пожелаю. Это очень печально! Нет, я не хочу, чтобы мой сын изменялся – лучше бы он навсегда остался маленьким, сладким крошкой. Но такое, к сожалению, невозможно. Как я уже сказал, это естественный механизм природы… Я прикрыл глаза, стараясь раствориться в мощных органных аккордах. Утреннее видение всплыло в моей памяти. … «Хотите, чтобы я спел для вас, Учитель?»… … Ах, конечно, хочу… Робкая улыбка тронула мои губы. …Мы просто обязаны заняться с ним музыкой, иначе я потеряю тот единственный лучик света, способный сделать меня хоть немного достойным сострадания… – Боже, – вдруг зашептала сидящая подле Густава пышная дама. Наши взгляды встретились. Я похолодел: белая, как снег, она смотрела на меня с выражением смертельного ужаса на лице, словно я был тогда самой смертью. … О, нет! Она меня видит? Что-то не так с моим гримом?.. Поборов зудящее желание проверить на месте ли мой нос, я просто сидел, боясь даже шевельнуться: страх публичного разоблачения парализовал меня. … Дьявол, только не сейчас! В прошлый раз все окончилось весьма печально!.. И в этот момент дама чуть слышно произнесла: «Мышь». – Мышь? – осведомился я голосом дрожащим, словно у робкого юнца на первом свидании. … Ну откуда здесь мышь? Здесь ее быть не мо… Меня вдруг будто ледяной водой окатили. … Разве что крыса… Маленький черный комочек, очевидно, выползший из кармана детских бархатных бриджей, преспокойно гулял по лавке, дергая своим розовым носиком и явно желая довести женщину до сердечного удара. – Мышь! Мышь! – истошно завопила дама и с неожиданной для своей комплекции резвостью запрыгнула на скамью, придерживая многочисленные юбки. – Уберите же мы-ы-ышь! Густав, разбуженный ее неистовым криком, вскочил со своего места, совершенно случайно сметая рукой пушистого сподвижника Сатаны на пол – и тогда черная дрянь, как и положено всякой порядочной крысе, заслышавшей шум, помчалась прочь. Всполошившийся ребенок тут же бросился в погоню: он исчез под соседней лавкой, и о дальнейшем его перемещении можно было только догадываться по недовольным восклицаниям прихожан, под чьими ногами сновал дьяволенок. – Что это? – возмущались они. – Чей это мальчишка? Куда он лезет? Какая дикость! Крыса бежала, дамы визжали, Густав, без зазрения совести ныряющий под пышные юбки, весело (и вполне по-английски) кричал: «Фауст, друг мой, куда же вы? Неужто вы вздумали от меня сбежать?» … О, сумасшедший мальчишка!.. Я оказался не готов к такому повороту событий – впервые за долгий период у меня не было никакого козыря в рукаве. … Кроме, конечно, заряженного пистолета. Но не думаю, что его время уже настало… …хотя… – Дети мои, будьте благоразумны! – призывал священник, пытаясь успокоить негодующую паству. Я заметил, как сумасбродная девчонка с радостным визгом кинулась помогать ловить крысу. …Нет, это переходит уже всякие границы!.. – ГУСТАВ, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОБЕРИ, – поднявшись с лавки, заорал я, – НЕМЕДЛЕННО ВЕРНИСЬ НА СВОЕ МЕСТО! Каменные стены дрогнули. …Но не мальчишка… – Богохульник, – зашипела пожилая леди с мертвой лисой на шее, дергая меня за рукав, – как можно упоминать нечистого в Божьем храме! И это стало последней каплей. Пульсирующая, красная пелена гнева затуманила мой взор. – ЖАБАМ СЛОВА НИКТО НЕ ДАВАЛ! – взревел я и, с силой отпихнув старуху на пол, помчался следом за сыном, перескакивая через скамьи и расталкивая мешающих мне прихожан. Волны раздраженного гомона больше не трогали меня, как и просьбы церковника успокоиться – я просто мчался в слепой ярости, рассыпаясь сотней проклятий, а под ногами моими то и дело хрустели чьи-то пальцы. Нужно отдать моему дьяволенку должное: к этому времени ему удалось втянуть в свою игру большую часть присутствующих детей и даже пару мальчишек из церковного хора. Словно они только и ждали, когда кто-нибудь устроит здесь вакханалию – и теперь стайка бесят носилась среди негодующих взрослых и весело вопила: «Держи же его! Держи!» Проявив чудеса сноровки, Густав сумел изловить мерзкого грызуна, накрыв его непонятно откуда взявшейся шляпой. – Попался! – воскликнул ребенок, растянувшись на полу у самого алтаря. – НЕ ОН ОДИН! – грозно рыча, я навис над мальчишкой. Лицо под маской обдало жаром, темное пламя в груди разгорелось еще ярче прежнего. – Действительно, не только он, – пробормотал возникший подле меня полицейский в начищенной форме. – Я вынужден попросить вас покинуть Собор, мистер, – он настойчиво взял меня за локоть. …Смертельная ошибка… Резко повернувшись, я с размаху ударил его в грудь, так что мужчина потерял равновесие и повалился на спину. – НИКТО НЕ ИМЕЕТ ПРАВА ВЫСТАВЛЯТЬ МЕНЯ ИЗ ЦЕРКВИ! – прогремел я, наступая на стража порядка. – НИКТО НЕ МОЖЕТ ВЫГНАТЬ МЕНЯ, ПОКА Я САМ НЕ ЗАХОЧУ УЙТИ! Рука моя медленно потянулась к карману с пистолетом: в мыслях я уже предвкушал, как разряжу в этого идиота всю обойму сразу. … Жалко, пол испорчу… – Эрик, нет! – вскрикнул Густав, словно предвидев мои намерения. – Это я во всем виноват, извините меня! Я что угодно готов для вас сделать, только давайте уйдем… пока не поздно… … Пока не поздно?.. Я поглядел на сына, испуганно прижимающего к себе крысу, на рассерженного священника, застывшего у алтаря, а потом и на притихшую паству. … Все эти люди меня ненавидят!.. … Порой говорят, что для столь сильного чувства нужна очень веская причина, но это не так: прихожане ненавидели меня с того самого момента, как я вошел в храм, а теперь только укрепились в своей ненависти… Внутренним взором, доступным лишь самым отчаянным безумцам, я видел, как все вокруг полыхает. … Да, я хотел бы, чтобы адское пламя сожрало их всех… всех до единого… Я мерзко хохотнул, подняв глаза к висящим на цепях люстрам. … Если выстрелить в крепежи, то… В затылке болезненно щелкнуло. … Нет, нет, нет! Это ужасно!.. …Нужно немедленно уходить!.. – Простите, офицер, – качая разрывающейся головой, я подхватил своего ребенка, – мы не хотели срывать службу! Бросив последнюю фразу, я со всех ног помчался прочь: в холодные объятия начавшегося дождя, к дому приютившей нас госпожи Лукреции, находившемуся менее чем в полумиле от злосчастного Собора. Смутно помню, как заскочил в старую гостиницу, взметнулся по лестнице и, уронив Густава, потяжелевшего в сотню раз, попытался отпереть дверь. Ключ никак не желал попадать в скважину, и выпадал из трясущихся рук, но каким-то то чудом мне все же удалось открыть замок. Ввалившись в комнату, я упал на медвежью шкуру. – Щеколда, Густав! – срываясь на визг, я забился в истерическом припадке. – Щеколда и шторы! И пока мальчишка послушно выполнял мои поручения, безумец хохотал сквозь слезы, ногтями сдирая удушливый грим. – Все сделано, как вы просили, Эрик, – тихонько заговорил сын. – Молодец! – прохрипел я, безуспешно пытаясь подняться на ноги. – А теперь будь паинькой и отдай мне крысу! Детские глаза округлились от ужаса. Пятясь назад, он отрицательно замотал головой. – Живо отдай мне чертову крысу, Густав! – Нет! Что вы хотите с ним сделать? – Ты прекрасно знаешь что! И не смей реветь, ты сам во всем виноват, негодный звереныш! Думал, сможешь публично разоблачить Эрика?! Не выйдет! – У меня и в мыслях такого не было, – плакал ребенок, бережно укрывая питомца ладошками. – Это все случайно вышло… – Твоя неудачная попытка подставить меня могла стоить жизни всем тем людям – их смерть была бы на твоей совести! – продолжал кричать я, сотрясаясь от мощных конвульсий. – Такой проступок заслуживает самого серьезного наказания! Боюсь, тебе придется попрощаться со своим дорогим дружком, милый! – Не надо, Эрик! Пожалуйста, не убивайте Фауста – пусть его жизнь будет для меня подарком на Рождество! – Нет! – гаркнул я, вцепившись в тоненькую лодыжку. – Ты не заслужил такой рождественский подарок, убийца праздника! – Тогда, – умолял он, заливаясь слезами, – пощадите его в честь моего десятилетия… Если вы не тронете крысу, то сегодня будет самый счастливый день рождения в моей жизни! Прошу вас, Эрик… вы ведь любите меня, и не станете этого делать… – Люблю? – спрашивал я, обвивая сына за ноги. – Ты не достоин любви, маленький Сатана! Зачем ты все испортил? Эрик просто хотел праздника, обычного праздника, как у всех людей вокруг! Думал, это будет первое в его жизни настоящее Рождество! А ты разрушил все до основания! О, Густав! За что ты так со мной?! Повалив ребенка, я крепко стиснул его, видя, как черная крыса выскользнула из маленьких ручек и удрала под кровать. – К дьяволу твоего Фауста, – простонал я, уткнувшись в детскую шею, – пусть живет! Но если он доставит мне еще хоть одно, даже малейшее неудобство, то я устрою ему казнь страшнее Аббевильской, ты меня слышишь?! – Угу, – зажмурившись, всхлипнул он. – Спасибо. Я обнял мальчишку еще сильнее, рыдая у него плече: так мы и провалялись с ним на шкуре много часов, слушая шум непрекращающегося дождя. … Плакать в объятиях друг друга… Наверное, это и есть семейный праздник… Убийственный жар моей души постепенно угас: я еще долго тлел, но со временем в груди моей не осталось ничего кроме сажи и тягучей черной тоски – и печальная мелодия, родившаяся когда-то на пепелище, хриплым стоном проросла из иссохших уст мертвеца. Это была скверная ария. Та самая, что подарила мне Кристина в последний раз. – Зачем вы поете это? – устало спросил Густав. – Не знаю, – прошептал я, пальцами зарываясь в его мягкие волосы. – У Эрика лекарственный психоз, и он сам не ведает, что творит. Целый день происходят странные вещи, будто мертвое тело куском льда прижимают к раскаленной сковороде. Прости меня за срыв, я… – …«не хотел пугать тебя», – закончил за меня мальчик. – Это я уже слышал. Не извиняйтесь. Я закрыл глаза. – Почему ты меня не предупредил? Почему не сказал, что сегодня твой день рождения? – Думал, вы знаете, – откликнулся он осипшим от слез голоском. – Вы ведь оформляли на меня какие-то бумаги. – Вероятно, я не обратил внимания на дату, милый. Поглощенный мыслями о Рождестве, я не придал этим цифрам большого значения. Да и в конце концов, мне ни разу не доводилось праздновать собственный день рождения, а потому я вообразил себе, что другие тоже не знают, когда они родились. Так было легче жить. Но для тебя, полагаю, этот день очень важен. Пожалуйста, смилуйся и прости глупого старика. Густав ответил мне далеко не сразу. – Не корите себя. Это меньшее из того, что меня тревожит, – сдавленно прошептал он. – Скажите, после того, что случилось в церкви, нас не арестуют, Эрик? – Сомневаюсь, – произнес я, справившись с мерзкими угрызениями совести. – Все же мы еще достаточно близко к Нью-Йорку, и имя Уая или его друзей, вроде Мельмота, имеет здесь довольно большой вес. Было бы очень обидно, если бы наше путешествие сорвалось из-за нелепой случайности… – Значит вы больше не думаете, что я выпустил крысу намеренно, чтобы обличить вас перед людьми? – Конечно, нет. Глупо было обвинять тебя в чем-то подобном. Это просто открылись старые раны, – я тяжко вздохнул, целуя белый лобик. – Что за раны такие, Эрик? – Ох, дитя, – я в волнении облизал сухие губы, – однажды с меня сдернули маску на сцене перед полным зрительным залом. – Это довольно жестоко, – ответил Густав. – Определенно, – согласился я. – И до безумия страшно. Когда все кругом видят тебя, отворачиваются, строят гримасы, визжат, чувствуешь себя таким слабым и беззащитным, словно ребенок. Мальчик задумался на миг. – Мой папа публично раскрыл вас, да? Поэтому вы его так ненавидите? Я закашлялся. – Это, кхм… не совсем так, милый. – А кто же то..? – Хватит! – я властно взмахнул рукой. – Довольно вопросов, Эрик не желает об этом говорить… А ты лучше встань и принеси вон ту клетку с птичкой. – Заче..? – начал было он, но наткнувшись на мой суровый взгляд, покорно кивнул. – Как скажете, Эрик. Он вернулся через мгновение, подавая мне клетку. – Выпустим канарейку на волю, – пробормотал я, срывая маленькое чучело с жердочки. – Ты хотел знать, зачем? Мы посадим сюда твою крысу, чтобы она не бегала, где попало. – Как мы объясним это госпоже Лукреции? – Скажем, что птичка улетела, – пальцами я сдавил тушку, растирая ее в порошок, – и больше не сможет петь для нее. Густав нервно сглотнул. – Маленький ангел хочет что-то сказать? – Нет, – мальчик, как и подобает небесному созданию, скромно отвел глаза. – Тогда спустись к хозяйке под лестницу, и передай, что хорошо бы подать обед. – К ней? – испугался ребенок. – Один? Тонкие уста растянулись в кошачьей ухмылке. – Чего ты боишься, Густав? Неужели старуха страшнее, чем я? Мальчик долго молчал, нерешительно замерев у двери. – Не думаю, – отозвался он наконец, белым пальчиком ткнув в стоящего подле входа бобра. – По крайней мере, ее «игрушки» не оживают. Ушел. Я зевнул, потягиваясь на промокшей от моего пальто медвежьей шкуре. … Пожалуй, поход в церковь окончился не так уж плохо. Во всяком случае, местные не хотят меня линчевать… надеюсь… Скрх. Лихорадочный взор мой приметил маленькие черные глазки, блестевшие в сумраке под кроватью. – Сиди, сиди, – зарычал я, оскалившись, будто дикий зверь. – Все равно до тебя доберусь, Фауст! Густав вернулся не меньше, чем через четверть часа с не очень приятными новостями: принципиальная старуха, запрещала обедать в комнатах – любые приемы пищи традиционно проходили в общей столовой. – Твой покорный слуга переубедит ее в единый миг, если только ты пожелаешь, – сказал я, восстанавливая свой грим. – Обедать с другими постояльцами – весьма сомнительное удовольствие. – Насколько я понял, здесь больше никого нет, Эрик. – …или они все просыпаются после заката, – зловеще произнес я. Маленький скептик вздрогнул. …Другое дело… Некоторое время спустя явилась сама Лукреция: она чопорно сообщила, что обед готов и мистер Мельмот с отпрыском вполне могут уже спуститься к столу. Так мы и сделали. – Есть будет только ребенок, – предупредил я, усаживаясь на стул рядом с сыном. – Разумеется, мистер Мельмот, – хозяйка скривила древние губы в подобии улыбки. – Кстати, чуть не забыла. Пока вы были в отлучке, приходил один молодой человек и спрашивал вас. – Меня? Мистера Мельмота? – Именно так. Я был весьма удивлен. … Как странно. Никто, кроме Клэр, не знает, где я сейчас. Что еще за молодой человек? Кюри? Нет, навряд ли… – Юноша сказал, что его прислал к вам сам мистер Уай. … Ммм, даже так? Не помню, чтобы я кого-то к себе посылал… – Он не представился, не так ли? – предположил я. – И как же выглядел этот визитер? – Что-то восточное, кажется. Похож на турка… или на перса. … На перса? Я в тупике… – Он оставил вам записку, – старуха вытащила из кармана передника аккуратно сложенный лист. – Вот. – Благодарю вас, госпожа Лукреция. Кивнув, хозяйка покинула столовую. Я в замешательстве развернул послание. – Какие-то проблемы, Эрик? – Густав нахмурился, отложив ложку. – Неизвестный приглашает меня прогуляться в парке этой ночью, – ответил я, озадачено рассматривая бумагу. – Ровно в двенадцать. Довольно загадочно, не находишь? – Весьма, – отломив кусочек хлеба, мальчик спрятал его в карман. – Так мы пойдем? – Ты уже будешь спать, милый. – Но как же? Вы собрались без меня? А если с вами что-то случится? … Он за меня беспокоится… – Ну что со мной может случиться, Густав? – Вдруг вас все-таки арестуют из-за происшествия в церкви… Я засмеялся. – Знаешь, милый, это последнее, за что меня стоит брать под стражу, – наклонившись к самому его ушку я заговорщически зашептал, – Эрик откроет тебе маленькую тайну, незабудковый мальчик. В Париже я заочно приговорен к казни. – Это действительно «маленькая» тайна, – мальчик застыл, глядя куда-то в стену. – И за что вас так? – Ох, мое дорогое дитя, все дело в любви. В любви к музыке, театру и самой красивой женщине на всем белом свете, – я легонько поцеловал сына в макушку. – Это длинная история, Густав, но мы обязательно вернемся к ней позже. А теперь ешь. Ты нормально не кушал уже больше трех дней – такое не пойдет на пользу твоему организму, поверь мне. Он скривился, но принялся за суп. Я погладил его по головке. …Так-то лучше… После обеда мы снова вернулись в комнату. Хлебом выманив питомца, ребенок с печальным видом закрыл его в клетке. – Так нужно, Фауст. Прости. … Господи, это же чертова крыса! Зачем ее так жалеть?.. – Значит, это за ним ты возвращался в свою спальню в Нью-Йорке? Он кивнул, поставив клетку на подоконник. – И как давно ты увлекаешься этими…грызунами? – полюбопытствовал я, усевшись на кровать. – Полагаю, это не самое обычное развлечение для мальчика твоих лет. Разумеется, Эрик не специалист, но он где-то слышал, что другие ребята играют в серсо или войну или жгут муравьев в саду… – Да, конечно, – согласился Густав, не дослушав, – вот только для этих забав нужна компания, а вокруг меня, кроме кузена Пьера, который, к вашему сведению, кушал собственные козявки, вились только одни девчонки. Приходилось выбирать между куклами и крысами, и я предпочел второе. – Куклы не так уж плохи, на мой вкус, – рассудил я, пожимая плечами. – А вот крысы… лысые хвосты, крохотные лапки, острые ядовитые зубы и черные глазки, полные презрения ко всему сущему. Очевидно, они самые мерзкие создания на земле. – Мерзкие? – детские бровки возмущенно нахмурились. – А как же ваши разговоры о внутренней красоте, Эрик? Или это касается только вас? Я пристыженно замолчал. Однако мальчик не стал злорадствовать над побежденным родителем: он осторожно подсел ко мне и, смягчившись в лице, ткнулся носиком в сгиб моего локтя. – Если правда хотите знать, то первую крысу мне мама подарила на пятый день рождения. Это была приемлемая замена птицееду, которого я просил. – Не знал, что Кристине нравятся крысы, – тоскливо сказал я. – Не нравятся, – сын покачал лохматой головкой. – Мама больше кошек любит. – Кошки – это хорошо… Мальчик всхлипнул вдруг. – Ага. Раньше у нас их штук двадцать было, не меньше: они отлавливали мышей в доме и регулярно посягали на жизнь моих крыс. Мама рассказывала, будто темной ночью, когда кошки знают, что никто на них не глядит, они начинают танцевать: этого почти наверняка нельзя увидеть, но если прислушаться к их ночному топоту, то можно услышать ритм полонеза… – Почему полонеза? – спрашивал я, утирая слезу. – Не знаю. Это только моей маме известно, – он снова вздрогнул, а потом бессильно упал мне на грудь. – Эрик, я так скучаю по ней… – Я тоже, я тоже, – сорвался шепот с дрожащих уст. – Не ходите никуда этой ночью, пожалуйста… Вдруг вас тоже уб… Запутавшись в чувствах, сын вдруг ударил меня кулаком. – Вам еще рано… еще две недели… – Хорошо, я останусь, если ты хочешь. – Вы врете, вы врете, уйдете все равно, – мальчик с силой толкнул меня. – Ну и ладно! Вам же хуже, не мне! Можете умирать хоть сейчас, я и слезинки не пророню! Вот так! – Густав уткнулся лицом в подушку. Больше он со мной не разговаривал. Несколько раз мальчишка вставал с постели, и делал пару кругов по комнате, поглядывая на меня исподлобья, или подходил к своему Фаусту и что-то шептал крысе на понятном только им двоим языке. Чтобы не тратить время зря, я достал из саквояжа наброски будущего концерта для скрипки, который зарекся довести до ума, ибо вещь действительно получалась стоящая, и, устроившись за столом с керосиновой лампой, бегло просмотрел ноты. … Невыносимый композиторский зуд, острая потребность в сочинительстве, с которой я не могу совладать, единственный способ сублимировать мой гнев: эмоции льются из меня через край, и если бы я только смог преобразовать их в звук, то… …ах, это невозможно… Я снова выпал из жизни до самой темноты, воображая себе скрипку, которая никак не желала играть то, что мне нужно. … Вот ведь непокорный инструмент!.. Ментально я уже почти нащупал тот хрупкий идеал, к которому так стремился, но резкий скрип внезапно сбил меня с мысли. Густав нырнул обратно в комнату. – Ты куда выходил? Он прищурился. – Ладно, можешь не отвечать, – я посмотрел на часы. – В любом случае, тебе уже пора спать. Мальчик вновь превратился в послушную куклу: он молча лег на кровать и безучастно наблюдал за тем, как я достаю из сумки белую ночную сорочку, переодеваю его, кутаю в перину, крепко целую – только в самом конце ребенок чуть вытянул шейку, лишний раз демонстрируя мне свои синяки. – Хватит ворочаться, – произнес я с внезапною лаской, натягивая одеяльце гусенку под самое горло. – Спокойной ночи, мой сладкий. И погасил свет. …Нужно собираться… Запахнув пальто, я выскользнул за дверь, но тут же смутная тревога заставила старого параноика взволнованно прильнуть к ней ухом. – Ну и уходите, – зло шептал Густав в темноту пустой комнаты. – И не приходите обратно. Я как-нибудь доберусь до Нью-Йорка сам. И не надо будет ждать две недели. Это даже хорошо, пусть вас убивают. А я вернусь к своему папочке, – волчонок всхлипнул и через мгновение тихонько заскулил. – Вот он бы меня никогда одного не бросил… Соблазн остаться был очень велик, но я сумел побороть это желание. … Нет, мне нужно выяснить, что за человек разыскивает меня, да еще и под именем, которое никому не известно. Аноним может нанести мне серьезный урон, если я вовремя с ним не разберусь. У меня нет права поддаваться чувствам сейчас… … Ведь в худшем случае они действительно могут стоить мне жизни…***
Щелк. Не видно ни стрелок, ни цифр. Думаю, сейчас где-то четверть двенадцатого. Щелк. Я притаился в тени деревьев неподалеку от места встречи. … Что ж, остается только ждать, когда наш таинственный незнакомец явится и пытаться из своего укрытия разглядеть его лицо. Если оно мне, конечно, хоть о чем-нибудь скажет… – Кукушка, кукушка, где твой кукушонок? – послышалось у самого моего уха. Я нервно дернулся. … Ох, чертов бродяга!.. – Ты можешь хоть на один день отставить меня в покое? – мысленно вопрошал я, даже немного радуясь появлению галлюцинации: хоть что-то знакомое, в этом царстве неизвестности. – Я буду здесь, пока весь бром не выйдет из твоего организма… а может и дольше, – он улыбнулся под капюшоном. – Как думаешь, кто тебя призвал? – Призвал? – молча удивлялся я. – Звучит так, будто речь идет о каком-то ритуале. – Вполне возможно, вполне возможно! – бродяга захохотал в ответ, так что мне пришлось даже жестом призвать его к тишине. Как это глупо, должно быть, безмолвной ночью бороться с шумом в собственной голове! Угомонившись в мгновение ока, мой иллюзорный напарник опустил на острое плечо гноящуюся от ран ладонь. – И что же, Эрик? Неужели у тебя нет никаких догадок? – Да есть парочка, – я прильнул к стволу, вглядываясь во мрак. – Хм, я бы все равно на твоем месте был осторожней: сын порока бродит где-то неподалеку… – Нет никакого сына порока. Это только мое больное воображение. Призрак вздохнул с досадою – или это листва зашуршала в порывах ночного ветра? – Ну, это уже тебе решать: верить своим предчувствиям или нет. Хрусь. Мы замерли. – Смотри в кусты на десять часов, – шепнул бродяга, почему-то решивший в этот раз играть на моей стороне. – Что-то движется… Да, я вижу, вижу его! Интересно, заметил ли он меня? – Тогда он бы не стал вести себя так громко. Хотя, погоди, возможно, это ловушка! Черт, да кто вообще будет прятаться зимой в кустах? Такой дилетант уровня Кюри не смог бы нас выследить… Я ухмыльнулся. …Значит, аноним хочет меня выманить? Что ж, Эрик проявит великодушие и позволит ему почувствовать себя победителем… Упав на землю и растворившись в тенях, я бесшумной змеей устремился на звук. Подобравшись как можно ближе к кроличьей норке, удав медленно поднялся и скинул с себя отяжелевшую от влаги черную шкуру. Стало холодно. Осторожно обойдя заросли кустарника, чтобы застать добычу врасплох, я резко нырнул в колючие ветки. Никого. Щелкнул взведенный курок. Кто-то прицелился. …Черт…