***
Запыхавшаяся Лукреция в чепце и длинной ночной рубахе наконец влетела в комнату. У нее не было времени даже на то, чтобы изумиться моему появлению в гостиной. – Мистер Мельмот, что-то случилось? – спросила старуха, дрожащей рукою силясь удержать свечу. – Ничего страшного, – спокойно отвечал я, все еще сидя в кресле. – Ко мне в гости зашел приятель – тот самый, от мистера Уая – и мы с ним так живо разговорились, что он не заметил, как случайно прижал свою руку к горячей каминной решетке. Будьте добры, принесите ему масла, чтобы обработать ожог. Хозяйка, недовольно оглядев комнату, все же кивнула. – Как прикажете, господин. Как только старуха скрылась за дверью, Форсайт, успевшая забиться от меня в дальний угол, с ужасом глядя на поврежденную, пузырящуюся ладонь, заскулила с жалостливой злобой: – Ты безумец! Подобное обращение заставило меня возмутиться, угрожающе поднявшись с кресла. – Я? Прошу прощения, мадемуазель, однако прежде, чем бросаться подобными обвинениями, следует взглянуть на себя. Кто из нас безумнее? Надеюсь, обоженная рука станет для тебя важным уроком, и ты поймешь, что чувствует человек, носящий траур, когда гадюки вроде тебя лезут к нему с непристойными предложениями. Ни одна дама не может по-настоящему желать меня, Ирэн: твоя решимость пройдет, как только будут сорваны маски. Несчастная женщина, ты решила нажиться на моей истории и таким способом пытаешься заполучить мою благосклонность! Это очень гадко с твоей стороны, низко и подло! Ведешь себя, как, – на миг я замолк, сбавляя тон, – как деревенская потаскуха! – Не тебе судить о моих моральных качествах! Сам носишь траур по чужой жене, Уай! – журналистка вновь нацелила на меня пистолет. – Ах, простите мое невежество, я хотела сказать «мистер Мельмот»! А может сразу «господин Сатана», а?! Хватит прикидываться святошей, негодяй! Я лишь предложила тебе легкие деньги за книгу и свою скромную компанию, а ты реагируешь… впрочем, тебе именно так и положено реагировать, чертов маньяк! О, думаешь, никто не догадывается, что случилось на самом деле? Я без страха двинулся на нее. – О чем ты говоришь, Форсайт? – Ты убил Кристину де Шаньи! … Удар. Жестокий, грубый удар прямо по моему истерзанному сердцу… – Ты, отвергнутый любовник, расправился с бедной певицей, – меж тем продолжала змея, – весь город об этом судачит! – Но… …это ведь было не так… я не трогал Кристину… да я ноги ее целовать был готов… Я любил ее… я люблю ее… до сих пор… – Пошла вон, дрянь, – хриплый ответ, заставил гадюку вздрогнуть, судорожно сжимая пистолет. – И прекрати тыкать в меня своей игрушкой: я уже давно успел его разрядить. Она не повиновалась. – ВОН ОТСЮДА! – поддавшись бушующему урагану в моей груди, я взревел и чем-то метнул в журналистку (кажется, это был стул). – УБИРАЙСЯ! БЕГИ ПРОЧЬ, ИНАЧЕ ЭРИК СУНЕТ В КАМИН ТВОЮ ЧЕРТОВУ ГОЛОВУ, ПРОДАЖНАЯ ТЫ МЕРЗАВКА! Форсайт по стеночке смогла доползти до двери и выскочить наружу. – НЕГОДНАЯ ТВАРЬ! – продолжал кричать я в пустоту. – ДА КАК ТЫ ВООБЩЕ ПОСМЕЛА ЗАЯВИТЬСЯ СЮДА?! ЖАЛКАЯ КРЫСА, ТЕБЕ БЫ ТОЛЬКО ГНУСНЫЕ СЛУХИ ПЛОДИТЬ! ЭРИК НЕ УБИВАЛ! НЕ УБИВАЛ! НЕ УБИВАЛ! О… …Как легко меня можно вывести из хрупкого состояния равновесия… Упав на колени, я опять зарыдал, бормоча что-то о демонах, мучавших меня каждое мгновение после смерти моей драгоценной, единственной любимой женщины. Дверь тихонько скрипнула – должно быть, Лукреция «поспела» наконец со своим маслом. – Оставь меня, старая ведьма, – зарычал я, не поднимая глаз. – Я не хочу сейчас никого видеть… Пара босых ножек появилась в поле моего зрения. – Ах, это ты, мой хороший, – бессильно вздохнул я. – Глупый Эрик разбудил тебя своими безумными воплями? – Кто это был? – спокойно спрашивал мальчик, и его белая ручка, сняв удушливую маску, дотронулась до моего взмокшего лба. От робкого, исцеляющего прикосновения по дрожащему телу приятными волнами разлилась сладкая безмятежность. … Пусть он никогда не убирает свою теплую ладошку… – Не важно, Густав, – тихо ответил я, утирая горькие слезы. – Главное, что этот демон уже ушел и больше никогда не посмеет вернуться… никогда, – я снова вздрогнул и прижался к сыну в приступе сердечной тоски. – О, милый, прошу тебя, уведи меня спать. – Идемте спать, Эрик, – устало произнес он и молча опустил голову ко мне на плечо, позволяя подхватить себя на руки. Оказавшись в нашем номере, я запер дверь изнутри и упал на кровать, чувствуя на себе озлобленные взгляды мертвых зверей. Ребенок, решивший поменяться ролями, заботливо натянул на меня уж слишком короткую белую простыню. – Лицо покрывать совершенно необязательно, Густав, – машинально пробормотал я. – Эрик еще живой. …Живой, к несчастью… Некоторое время я ворочался на кровати, пытаясь устроиться, пока не понял, что этой ночью точно не усну: слишком уж жаркая ненависть рокотала в моей груди, слишком уж тяжкая вина давила на мою бедную голову. … Нет, без брома здесь точно не обойтись… Но от него теперь больше вреда, чем пользы… …Кажется, мне остается только одно… – Густав? – Вы снова будете в меня плакать? – детский голосок зазвучал настороженно. – Нет. … Вообще-то именно это я и собирался делать… – А я ведь вас сразу предупредил, что не стоит ходить на эту глупую встречу, – неожиданно серьезно заявил сын. – И почему вы меня не послушались? – Мне было любопытно… – Все наши беды от любопытства, – продолжал рассуждать маленький философ, положив меж нами подушку. – Мама говорит, что нельзя быть глупым мотыльком, летящим на открытое пламя, и всегда нужно думать, прежде чем куда-то пойти и кому-то довериться. … Интересная жизненная позиция… И я, очевидно, стою у ее истоков… – Эрик? – Да? – А почему вас называют Призраком? – Кто называет? – Не надо так, – возмутился ребенок. – Я уже наигрался в эту игру с Клэр. Просто ответьте на вопрос, без всяких уточнений. – Вероятно потому, что люди, придумавшие это прозвище были идиотами, и мне пришлось принять их глупые правила, чтобы выжить. … А может я сам придумал эти правила, которые пришлось принять идиотам? Уже и не вспомню… – Довольно туманное объяснение. Я все равно ничего не понял. – Так даже лучше, милый. – Почему же, Эрик? – Густав, приподнявшись на локте, отодвинул подушку. – Вы не думали, что я стану относиться к вам лучше, если буду знать о вас немного больше, чем имя и примерный возраст? – Имя, к слову, выдуманное, – невольно добавил я. – Оно было выбрано случайно из тысячи прочих уже в зрелом возрасте. Настоящего имени у меня нет. – Ох… вы даете мне некие обрывки, кусочки огромной головоломки, которую невозможно собрать, не видя общей картины. Какой-то театр, клетки, хозяева, моя мама… Вы меня совсем запутали. Я лишь вздохнул. … Эрик и сам зачастую путается в своей жизни, переставая отличать фантазии от реальности… – Что ты хочешь знать, милый? – Вы француз? – Место, где я родился когда-то принадлежало Франции, ныне – Германии, но я бы не назвал себя ни французом, ни немцем. – А имя? Вы говорите, что у вас нет настоящего имени. Как такое могло получиться? – Ну, оно было когда-то. Наверняка. Хотя, возможно, что моя мать забыла мне его дать. В любом случае, когда я пытаюсь вспомнить недолгое, счастливое время, что мне довелось провести с ней в деревенской развалюхе, то никакого имени, кроме «гадкого звереныша», увы, не приходит в голову. – Это она вас так называла? Как же вы можете считать то время счастливым? – Все познается в сравнении, милый. – И что, вы скучаете по тем временам? Скучаете по маме? Сердце мое дрогнуло при этих словах. Мне подумалось, что я, буквально пронизанный печалью, скучаю по всем людям, которые были так или иначе близки со мной. Даже по старшей Жири. Однако какое место среди покинувших Эрика занимала единственная известная до недавних пор кровная родственница, мне самому было едва ли известно. – Не могу сказать, скучаю ли – я ведь почти ничего не помню, кроме последних месяцев. – А как она выглядела? Я печально улыбнулся. – О, она была очень красивой. Стройная, с соломенными волосами, а еще от нее пахло хлебом и полевыми цветами. Мне не вспомнить в точности черт ее вечно заплаканного лица, но она определенно была красавицей. – Она много плакала? Почему? – мальчишка, глядящий на сентиментального старика с искренним сочувствием, неловко коснулся рукава рубахи. – Из-за меня… и, знаешь, когда она плакала, то становилась еще краше, – я вдруг углубился в воспоминания. – У нас матерью был маленький, старый, перекосившийся домик, в некотором отдалении от остальной деревни. Маму там не очень любили… – Почему? – вклинился Густав. – О ней ходили всякие слухи. Кто-то считал ее ведьмой, околдовывающей мужчин. – Ведьмой? – О, да. В нашем маленьком доме было две тесных комнатушки… – Как это две? – удивился мальчик. – Так мало? Нет, я, конечно, понимаю, что не все окружены роскошью и уютом, но мне очень трудно представить, как вообще можно существовать, нищенствуя. – Надеюсь, что ты так и останешься в неведении, милый. Я смолк, черными впадинами впившись в бледное личико. – Ну же, рассказывайте дальше, – нетерпеливо затребовал Густав. – Я больше не буду вас перебивать. Обещаю. – Хорошо. Если ты обещаешь, то Эрик продолжит… У нас было две комнатки: в одной стоял стол и печка, а в другой старая кровать – это была мамина спальня. Мне не дозволялось входить туда, так что я обычно спал на лавке или на мешках с каким-то тряпьем. В целом, мы жили спокойно. Но иногда к нам приходили, кхм, гости. Мужчины. Тогда меня прогоняли в сарай. Некоторые из них очень сильно обижали маму, так что она долго потом не могла подняться с постели и все плакала, плакала. Ох, как же я их ненавидел! Всем своим крохотным трепещущим сердечком! Я мечтал, что когда-нибудь стану большим и сильным и вышвырну негодяев из нашего дома! И мамочка больше никогда не будет плакать! И все будет хорошо… Но дело в том, что мама никогда не позволяла мне прикасаться к себе: никогда, кроме тех моментов, когда она плакала. В эти минуты мне разрешалось обнять ее и хоть как-то утешить. Я обвивал своими детскими ручками ее тонкую талию, прижимался лицом к животу, и она не кричала на меня, не требовала, чтобы я отпустил ее. Мне это нравилось. Настолько нравилось, что со временем я начал ловить себя на мысли, будто хочу, чтобы эти грубые мужчины приходили в наш дом чаще, а мне бы потом приходилось утешать маму. Ужасное желание, особенно для ребенка, которому еще восьми нет, но я ничего не мог с собой поделать. Мне нравилось, когда мама плакала, потому что она становилась нежнее ко мне и однажды даже погладила меня по щеке. О, как же я был счастлив! Дурак… Я помню, в одну из ночей бушевала чудовищная гроза. Небо разрывалось на части от ярких электрических разрядов, и гром грохотал жуткий, словно злобный великан приближался к нашей деревне, чтобы всех растоптать. Я был очень напуган и лежал на мешке с тряпьем, сжавшись в комочек и рыдая от страха. В конце концов, мне сделалось настолько жутко, что я решил нарушить самое главное правило: ноги сами понесли меня в мамину спальню. Там было темно, лишь изредка вспышка молнии освещала маленькую полупустую комнатку. А мама снова плакала. Я глядел на нее с сожалением, и страх мой постепенно отступил. Приблизившись к постели, холодной ладошкой я нежно коснулся маминого плеча, надеясь утешить ее своим присутствием. Однако она резко дернулась и посмотрела на меня ошалевшим взором. – Ты что здесь делаешь? – прошипела она. – Не гневайся, мамочка… – Не гневаться? – грохоча, словно океанские волны, она поднималсь с постели. Матушка моя не была крупной женщиной, но и я сам был тогда не больше наперстка, так что в тот миг, когда она нависла надо мной, мне почудилось, словно черная скала затмила солнце. Она сморщилась, и глаза ее сверкнули янтарем. – Не делай так, мамочка, ты пугаешь меня… – Я пугаю тебя сейчас? – простонала она обреченно, руки сложив в молитвенном жесте. – Нет, это ты, ты пугаешь всех вокруг своей гадкой черепушкой! Где твоя маска, маленькое чудовище? – Я снял ее перед сном. – Так почему же ты сейчас не спишь? – Не могу. Гроза слишком сильная, и мне страшно оставаться одному в той комнате. Она щелкнула языком. – И что же мне с тобой делать? Я взглянул на нее умоляющее, надеясь, что она проявит благосклонность и разрешит поспать здесь, на полу у входа. «Она ведь хорошая, моя мамочка», – только и успел подумать я, как вдруг она схватила меня за горло и потащила прочь. – Господи, прости меня, грешную, – взмолилась она. – Я просто не мог уснуть, я просто не мог уснуть! – всякий вопль мой гасили сомкнувшиеся вокруг моей шеи холодные пальцы. – … но за что ты послал мне такое наказание? За что ты дал мне этого тупого упыренка? – а потом она закричала на меня. – Я же говорила тебе: никогда не входи в мою спальню! Я же объясняла: никогда не прикасайся ко мне! Я сказала: НИКОГДА НЕ СМЕЙ СНИМАТЬ МАСКУ! Она выволокла меня в сарай и толкнула на землю. – Не можешь уснуть в доме, значит будешь спать здесь, мерзкий звереныш! Она ушла, и я услышал, как снаружи загрохотал засов: звереныш был заперт в этом ужасном темном сооружении с протекающей крышей без еды и воды, совершенно один. Там было немного соломы, которую я сгреб в одну кучу, попытавшись устроить себе постель, но из этого ничего не вышло. В итоге я просто лежал на сырой земле, дрожа от холода, и рыдал от жгучей обиды и собственного бессилия, надеясь, что утром мама простит меня и выпустит отсюда. Но утром, когда прошла гроза, и первые лучики солнца пробрались сквозь щели в стенах сарая, она так и не появилась. Она не пришла и днем. До самого вечера я просидел под дверью, ожидая, когда мама освободит меня, звал ее и плакал, умолял простить тупого упыренка, пока не упал без сил и не уснул. На следующий день я очнулся жутко голодным, но это было не самым страшным, потому что мне смертельно хотелось пить. В горле ужасно саднило, и я даже плакать больше не мог, ведь в моем теле почти не осталось влаги. Я лежал и смотрел на деревянную крышу, представляя как жгучее пламя пожирает ее, уничтожает этот ненавистный сарай, вычищая мне путь к свободе и к чистому голубому небу. «Ах, – думал я, – вот бы было здорово, если бы кто-нибудь поджег дурацкий сарай». И вдруг снова загремел засов. Я оглянулся и зажмурился. Через распахнувшуюся дверь в мрачное помещение лился яркий солнечный свет, и вместе с его ослепительными лучами вплыла мама. Мне не нужно было открывать глаза, чтобы узнать ее, потому что исходящий от нее приятный аромат полевых цветов и свежего хлеба невозможно было спутать ни с чем другим. Я бросился к ней в ноги, умоляя ее даровать мне прощение и проклиная себя теми словами, что слышал от матушки в порывах гнева, толком не осознавая их смысла. – Встань, – холодно сказала она. Я попытался повиноваться, но ноги совсем не держали меня, так что я снова рухнул на землю. Тогда мама схватила меня за шкирку одной рукой и резко подняла. Я стоял пошатываясь, с трудом удерживая равновесие. – Держи, – она сунула мне старый, надтреснутый кувшин с водой. Он показался мне жутко тяжелым, но я трясущимися руками приподнял его и сделал несколько жадных глотков. – Я прощаю тебя, упыренок, – продолжила мама, пока я пил. – Но время, проведенное в доме без тебя, было самым спокойным с того самого дня, как разверзлась твердь и сам дьявол вылез из ада, чтобы поглядеть, какие уродцы порой появляются на свет Божий. Поэтому ты теперь будешь жить здесь. Я уронил кувшин. – Ах, ты ж дрянь! Откуда у тебя только руки растут! Знаешь сколько твоей бедной матери пришлось вытерпеть, чтобы заработать денег на этот кувшин? Я виновато отвел взор. – Не смей отворачиваться, когда с тобой разговаривают! Я послушался. – Фу, нет, лучше отвернись, мне противно смотреть на твое мерзкое рыло, – брезгливо произнесла она. – Ты самый бесполезный уродец на свете! От тебя никакого проку, один только вред! И ты должен быть по гроб жизни благодарен, что я позволяю тебе жить в этом сарае! – Я благодарен, мама… – Молчи, я тебя не спрашиваю. Скажи лучше за что мне все это? Нет, не отвечай, не раскрывай своего поганого рта. Ох, я должно быть самая несчастная женщина на всем свете! Вон, у мадам Желье, жены пекаря, сын как сын, розовощекий, кудрявый. А ты? Мне стыдно тебя на улицу выпускать, потому что ты распугаешь весь народ своей черепушкой… – Разве я виноват..? – …да, у мадам Желье замечательный сын! – продолжала сетовать мама, разводя руками. – А как он играет на скрипке! Ох, если бы ты научился также! – Но у меня ведь нет скрипки… Мощный подзатыльник вдруг свалил меня с ног. – Скрипки у него нет! Будто бы смог на ней играть, криворукий ты упыренок! Сам кувшин удержать не можешь! И вообще, чтобы заниматься музыкой, нужен слух, а у тебя даже уши неправильные! Такие кривые и рваные, будто на них медведи польку сплясали! Ничего ты не умеешь, бездельник! – она метнула мне маску. – Все, скройся, не хочу тебя видеть! Мама развернулась и ушла, причитая: «О, Господи, за что ты меня так наказал?» Я взглянул на маску. Она была совсем не похожа на те, что я ношу сейчас. Моя первая маска – тесный мешок, пошитый из плотной ткани – была жутко неудобной и скрывала все лицо целиком, так что в ней не то, что говорить – даже дышать не получалось. Не желая подвергать себя пытке, я не стал пока ее надевать, снова улегся на землю, подложив руки под голову и задумался. Ах, какую печаль вызывал в детском сердце заплаканный лик матушки: она ведь не была виновата, что родила чудовище. Но я ничего не мог сделать, не мог стать красивее. Хотя можно было пойти и побить сына мадам Желье, чтобы маме не было так завидно. Вот только этот пекарский мальчик был намного старше меня и целый день занимался тем, что таскал тяжести. У меня против него не было ни единого шанса. «Если бы только я был немного сильнее, то непременно бы с ним подрался, – думал я. – Подрался и победил. Да, я бы надавал ему тумаков, а потом бы забрал себе его скрипку!» Погрузившись в собственные грезы, я так и уснул в тот день в холодном сарае. – И что, мама так и не пустила вас ночевать в дом? – всхлипнул Густав. – Нет. Я больше никогда не спал в доме до того самого злополучного дня… – Какого дня? – До одного из самых счастливых и одновременно ужасных дней в моей жизни. Уродливым клеймом предательства он выжжен был в моей памяти. Я сидел тогда в сарае и пытался соорудить себе свирель из тростника, взамен скрипки. Время близилось к полудню, когда я вдруг услышал голоса. – Конечно, мсье Бофэ, вы можете на него посмотреть, – тараторила мама. – Это ведь не опасно? – второй голос был низким, явном мужским. Человек говорил со странным, парижским, как я узнал позже, акцентом. – Ну что вы! Он очень послушен и обладает на удивление кротким нравом! Идемте же за мной. «Это они обо мне?» – с опаской подумал я. Судя по приближающимся к сараю шагам, они явно шли сюда. Я спешно надел маску и забился в самый темный угол, ожидая гостей. Дверь открылась, и в сарай вошел толстый мужчина, а вслед за ним и моя мама. Посетитель не был похож на тех, других, что приходили к маме раньше. Он выглядел состоятельным и деловито постукивал себя по пузу. – Ну и где наш милый зверек? – спросил он. – Прячется, – объяснила мама. Я застыл, надеясь, что они меня не отыщут и уйдут. – Тише, – прошептал мужчина, – я слышу его дыхание. Такое странное… с присвистыванием. Горячие слезы застлали взор. «Дурацкая маска! – пронеслось в моей голове. – Это из-за нее я так дышу!» Гость, тем временем, неумолимо приближался к моему укрытию. Глаза его уже привыкли к темноте, и он сумел разглядеть мою маленькую фигурку. – Иди сюда, малыш… Я сжался от страха и укрыл голову руками, опасаясь дальнейших ударов. «Что ему от меня нужно? Что ему от меня нужно?» Он схватил меня за руку и вытащил из сарая со словами: «Выйди на свет Божий!» Яркое солнце больно ударило по глазам. От охватившей меня паники я не сразу сумел сообразить, что происходит, но немного оклемавшись, сразу попытался спрятаться за маму, однако она не позволила мне этого сделать. – Какой пугливый мальчик, – сказал мужчина. – Кроткий, – поправила матушка. – Зато с ним не бывает никаких проблем. – Хорошо, – пропыхтел господин. – Пусть покажет личико. – Сними маску, милый, – ласково пропела мама. Я взглянул на нее испугано, ничего не понимая. Она ведь говорила, чтобы я никогда… – У него проблемы со слухом? – Нет, конечно же, нет! Он просто стесняется! – беспокойно восклицала родительница, а потом прошипела сквозь зубы. – Давай же, родной. В глазах ее загорелся бешеный огонь: я понял, что если не послушаюсь сейчас, то она меня убьет. Я торопливо снял маску, пытаясь закрыть лицо ладонями, но мужчина убрал мои руки и, грубо схватив меня за подбородок, принялся рассматривать мою голову с разных сторон. Потом сморщившись и скрежеща зубами, он наконец вынес свой вердикт: «Будоражит». Страшный господин некоторое время пристально глядел на меня, а потом вдруг спросил: – Как тебя звать? Я снова посмотрел на маму, которая сразу же отвернулась. Тогда я перевел взгляд обратно на мужчину. Был в его глазах какой-то жуткий блеск, пугавший меня до смерти. Он явно ждал ответа. – З-звереныш? – тихо произнес я. Господин вопросительно поднял бровь. – Уп-пыренок, – продолжил я, хотя меня колотило от страха, – го-гоблин мелкий… Повисла долгая пауза. У меня все похолодело внутри: я буквально кожей почувствовал, как там, у меня за спиной, вспыхнуло пламя. Матушка была зла, я физически ощущал ее гнев, а когда она резко опустила руку мне на плечо, у меня потемнело в глазах. «Ну все, – нервно сглотнув, подумал я, – вон стоит корыто с водой, в нем то она меня и утопит». И вдруг мужчина захохотал. Он похлопывал себя по животу и грохотал так страшно, что я бы бросился прочь, если бы мама крепко не держала меня. Она тоже засмеялась, правда очень фальшиво. – Хороший, хороший парнишка, – немного успокоившись сказал господин, – мне такие нравятся. А главное, что он никогда не сунет свой нос в чужие дела… У него ведь нет носа! Он снова загрохотал. Я сжал кулаки, отвернувшись в сторону, и, едва сдерживая слезы, злобно буркнул какое-то ругательство, что так часто срывалось с обветренных губ моей матери, значения которого я еще не мог понять. Я старался сделать это как можно тише, но матушка моя, наделенная слухом столь острым, что слышала порой голоса с того света, обняла меня сзади, придушив одной рукой. Толстяк, оправившись от очередного приступа смеха, промокнул лоб носовым платком, а потом, посмотрев на бледное лицо моей родительницы, с абсолютной серьезностью сказал: – Вы были правы, дорогая. Я согласен на ваше предложение. Осталось только обговорить некоторые нюансы. – Конечно, мсье Бофэ, – кивнула мама. – Но вы должны понимать, что он самое дорогое, что у меня есть, – она еще сильнее сжала мою шею. – Я это учту, – ответил мужчина. – А теперь, прошу, пройдемте уже в дом. И они ушли. Я еще некоторое время продолжал глядеть им вслед, а потом в смешанных чувствах отправился обратно в свой сарай. Я не понял, что произошло, и о каком предложении шла речь. «Быть может, они собираются пожениться? – думалось мне. – Но зачем тогда смотреть меня? Они родят новых детей: здоровых, розовощеких скрипачей с золотыми кудрями, как этого хочет матушка. А звереныш останется жить в темном сарае один». Эта мысль была очень обидной: от нее щипало в глазах и в груди нестерпимо давило – а потому я постарался скорее ее прогнать. «Это большая глупость, мсье Бофэ не станет жениться на моей матушке. У матушки вообще никогда не будет мужа, потому что они все плохие, все ненавидят и обижают ее. Только я один в целом свете ее люблю. И она меня тоже любит, – искусанные губы мои тронула слабая улыбка. – Она сказала, что я самое дорогое, что есть в ее жизни!» Я вдруг заплакал от счастья. – Мама любит меня, – несколько раз повторил я, – любит! Нет, я никогда не сомневался в ее любви, но она обычно выражала свои чувства так странно: ее любовь всегда выливалась для меня в физическую боль и душевные муки. – Мама меня любит… Мое восторженное настроение сохранилось до самого вечера, когда матушка снова пришла ко мне в сарай и позвала ночевать в дом. Я с радостным волнением пошел за ней и собирался уже устроиться на лавке, но она вдруг поманила меня в спальню. «Неужели она позволит мне поспать на полу у входа?» – с надеждой подумал я. Каково же было мое удивление, когда она предложила мне лечь спать с ней. Я не смел согласиться, но и отказаться тоже не мог. Ее немного разгневала моя нерешительность, так что она легонько шибанула меня по голове и за ухо затащила в постель, но это все было неважно, потому что через пять минут я уже засыпал, крепко прижавшись к маме, а голове моей крутилась волшебная фраза: «Он самое дорогое, что у меня есть». И я, счастливый маленький идиот, не понимал, насколько меркантильными были ее слова. – Меркантильными? – спросил Густав, утирая слезы. – Она… Она что, вас продала? Я кивнул. – Мсье Бофэ оказался директором цирка. Он ездил по стране, искал всякие диковинки, которые могли бы стать частью его шоу и покупал их. Моей матери, видимо, очень нужны были деньги, так что, да, она решила меня продать. – О, вы должно быть ненавидели ее за это! – с жаром сказал мальчик. Я снова вздохнул. – Нет… Маленький уродец дальше любил ее. На самом деле, я был тогда совсем крохой, даже меньше тебя, и, верно, из-за своей детской наивности, еще очень долго продолжал ее ждать, надеялся, что она заберет меня из этого кошмара, который с каждым днем, с каждым месяцем, с каждым годом становился только страшнее. Но она не пришла. А я все рос и рос и со временем из маленького забавного звереныша превратился в опасного хищника, которого нужно было держать в клетке. – И как долго вас держали в заточении, Эрик? – ребенок придвинулся чуть ближе, сжимая влажную ткань моей рубашки. – Я не могу сказать точно, мой милый: когда каждое мгновение проводишь во мраке, видя свет лишь во время ужасных выступлений, ощущение времени абсолютно теряется – тяжелый день может длиться целый год, а спокойная неделя пролетает в секунду. Отвечу, что когда я сумел выбраться, на дворе стоял тысяча восемьсот семьдесят шестой, и, судя по всему, у меня украли около одиннадцати лет. – Так вот откуда взялась эта страшная цифра… Я ужаснулся. …Вовсе нет! Я лишь назвал Густаву срок, оставшийся до его полной зрелости*… – О, Эрик, – мальчик уткнулся в мое плечо, заливаясь слезами. – Скажите, что вы все врете… Вы это придумали, чтобы разжалобить меня… Таких несчастных людей не бывает на свете… – Ну что ты, мой маленький, – шептал я, гладя мягкие волосы и целуя бледное личико. – Бывают люди в тысячу крат несчастнее. У меня, по крайней мере, есть ты. Тише, тише, не плачь: это все такая древняя история, что о ней разумнее позабыть. Но он продолжал рыдать почти до самого рассвета, а я продолжал улыбаться от счастья, ощущая на иссохших губах сладкую соль его слез. …Какая прелесть… Я и правда был счастлив тогда: эту абсурдную радость пробудили во мне неуклюжие детские прикосновения, и неловкие пинки лягушачьих лапок под одеялом, и его абсолютно искренняя скорбь о моей судьбе. Ни визит Форсайт, ни даже ужасные воспоминания о детстве не могли больше омрачить эту ночь: вся горечь с лихвой окупилась медовыми поцелуями. Ах, я бы продал душу дьяволу, лишь бы этот момент длился вечно! …Жаль, что едкую черную желчь, наполняющую мое нутро, не примет даже Сатана…***
За окном снова идет снег. Белые хрупкие искорки ложатся на крыши окружающих домиков и на обнаженные станы черных деревьев. Тонкое покрывало едва заметно поблескивает в ожидании восходящего солнца. … Снег намного лучше дождя. Весь мир дремлет в священном покое. Так красиво, что, кажется, ничего плохого не может случиться… – Я вас не люблю. …Как гром среди ясного неба… Я обернулся. Густав, чуть нахмурив кукольное личико, стоял подле двери. …Пару минут назад я отправил его к Лукреции за яйцами, чтобы развести пудру. А вот теперь он вернулся, отчего-то раздраженный, сжимая маленькие кулачки, чудом не раскрошив скорлупу… – Ты знал, что куриное яйцо – это всего лишь одна клетка? – Я сказал, что не люблю вас. – О, Эрик отнюдь не глухой, – произнес я, возвращаясь к бритью. – И все равно хотите говорить о… клетках? – удивился он, должно быть, не понимая, о чем вообще речь. – Почему бы и нет? Мальчик замолчал на мгновение, вскинув бровки, но, собравшись наконец с мыслями, продолжил: – Этой ночью вы опять подло манипулировали моим сознанием. – Ау! – я вскрикнул, уронив бритву на пол. – Смотри, порезался. А все потому, что кто-то отвлекает бедного отца разговорами. Знал бы ты, как не просто приводить себя в порядок, не видя собственного лица. – Кто мешает вам использовать зеркало? – Густав закатил глаза, положив яйцо на стол. …И что мне нужно ответить?.. – Эрик вовсе не манипулировал твоим сознанием, – монотонно отозвался я и, смыв с лица остатки пены, слизал тонкую струйку свежей подтекающей крови. – Ты сам начал задавать вопросы о моей матери. – Признайтесь, вы приукрасили историю, чтобы заставить меня расчувствоваться? – Нет, – я покачал головой, судорожно вздыхая. – Именно так Эрик запомнил свое детство. Разве тебе не хотелось побольше узнать обо мне? – и, схватив сына за хрупкие плечики, продолжил. – Тем более, времени, чтобы наговориться, у нас будет более, чем достаточно, пока мы доберемся на поезде до Чикаго. – И сколько придется ехать? – недоверчиво спросил мальчик. – Около двух суток. Он весь побелел. – Что-то не так, мой сладкий? – Двое суток с вами в замкнутом, узком купе? – но, ощущая, как ползут наверх мои пальцы, ребенок быстро переменил тон. – Я… я переживаю из-за попутчика… Мало ли, попадется какой-нибудь негодяй… – Не бойся, не будет у нас никаких попутчиков, – я улыбнулся, поцеловав сына в лоб. – Только Густав и Эрик. – Прекрасно, – буркнул мальчишка, брезгливо утирая с лица мою кровь. – Вот вы меня постоянно целуете и облизываете, и не думаете, что можете чем-нибудь заразить? У вас вон вся спина и руки в какой-то шелушащейся чешуе… Его заявление оскорбило меня до глубины души. … Да этот ребенок целует крыс! Неужели я намного противнее?.. – Это всего лишь псориаз, – пробормотал я, обиженно отвернувшись, – он не передается через прикосновения… – Вы меня обнадежили, – облегченно вздохнул Густав. – …разве что по наследству. Сын весь скривился, подозрительно поглядывая на свои ручки. … Так то лучше…***
Утро. Полумертвые улицы маленького городка дышат могильным спокойствием и трупным холодком. Часы на вокзальной башне совсем недавно отбили девять раз, так что я вздрогнул и уронил сумки, зажимая уши ладонями; уж больно неприятным и резким был их колокольный звон. Мы с Густавом неторопливо двигались в сторону станции: мальчик уныло плелся, понурив кукольную головку и крепко прижимая к себе клетку с крысой. Он казался угрюмым, бледным и каким-то измотанным – так выглядят люди после долгой болезни. …Я его хворь… Мы как раз проходили мимо одной из открытых лавок, уже совсем рядом с вокзалом, когда что-то живое и теплое всколыхнулось в моей душе: взор мой остановился на витрине, полной праздничных угощений. – Зайдем? – я мягко улыбнулся, что было едва заметно под толстым слоем грима, поманив ребенка свободной рукой. Дверь легко отворилась, и ароматы корицы, карамели и, кажется, орехов тут же окутали меня: я сразу уплыл куда, растворяясь в запахе сладостей. … Даже не думай. Сколько у тебя осталось зубов, а, гниющий старик?.. – Можно мне карамельную трость? – спрашивал Густав, уже вытащив конфету из банки, стоящей на длинной сосновой полке. – Конечно, – несколько рассеяно кивнул я, направляясь к продавцу… …и замер как вкопанный. Молодая девушка, появившаяся за прилавком в поросячье-розовом, невероятно тесном для нее платье, казалось, была удивлена не меньше меня: ее свиное рыльце, покрытое сгустками крови из разбитой головы, вытянулось от изумления – она в ужасе попятилась, едва шевеля посиневшими губами: – Вы..? – Да, – я кивнул, нервно сглатывая густую, горькую слюну. … Успокойся немедленно, Эрик! Это снова галлюцинация! Ты прекрасно знаешь, что призраков не бывает!.. – Ой, – пискнул мальчик, который теперь, как и я, глядел мертвую горничную (Мэнди? Магдалин? Мэри?). … Он тоже ее видит?.. Однако наваждение постепенно рассеялось, и взамен вздутым трупным округлостям пришли черты очень жесткие, почти мужские: настоящая торговка оказалась женщиной около сорока лет с черными, цвета вороного крыла волосами и усиками, уродливой полоской проклевывающимися на тонкой губой. Она определенно узнала нас, или Густава, если быть совсем точным, ведь я не настолько глуп, чтобы появляться на людях во вчерашнем гриме. Рассмотрев ее внимательней, я сумел заметить огромный синяк на кисти правой руки, оставленный, очевидно… моим ботинком. … Загадка раскрыта. Эта дама была в церкви… Внутренний Холмс ликовал. Внутренний зверь советовал бежать, и как можно скорее. – Пойдем-ка, милый, – зашипел я, схватив мальчишку за руку, и торопливо вытащил его на улицу. – Мы же не расплатились, – возмутился ребенок, округлив синие глазки. – Как будто для тебя это в новинку, маленький лис. А ты заплатил полицейскому за украденные часы? – Они не украденные! Я оставил взамен ложку… … Отлично! Да одна моя ложка в два раза дороже поганых часов… В спешке я довел сына до небольшого вокзала и, сев на узкую скамью под облетевшим кленом, уставился на землю, переводя дух. … Дурак, какой же я дурак! И почему мне в голову не пришло, что люди могу узнать Густава? Ведь он выглядит до ужаса запоминающимся, особенно когда носится по церкви, изображая из себя Мефистофеля. Нужно было и его загримировать. Это, кажется, не вызвало бы сильного сопротивления со стороны сына: он проявляет к изменению внешности искренний, живой интерес. Хотя, как бы сильно я ни старался, мне все равно не удастся замаскировать ребенка в достаточной мере – разве что изуродовать его нежное, ангельское лицо… Или прибегнуть к иному трюку и превратить мальчишку, скажем, в милашку Аннабель, перевязав его чудные локоны лентами, но, думаю, Густав возненавидит меня за это… – И долго нам ждать? Ребенок, поставивший клетку на лавку подле меня, нервно притопывал ногой. – Еще десять минут, если поезд придет без задержки. – Может, внутрь зайдем? – Зачем? – удивился я, поднимая взор. – Там душно, а мне нужен свежий воздух. – Ну, ладно. Густав тоже плюхнулся на каменную скамью и увлеченно принялся облизывать карамельную трость. С любопытством я наблюдал за проворными движениями его языка и за тем, как дьяволенок протягивает лакомство крысе (которая, чуть подергав носиком, отвернулась), пока наконец темное желание не взыграло во мне, сделав невозможным дальнейшее сопротивление жгучим порывам ненасытной души. – Дай мне попробовать. Мальчик покосился на меня, пряча сладость. – Вы забыли сказать «пожалуйста». Так всегда нужно говорить, когда просишь чужую вещь. – Разве это чужая вещь? – усомнился я, вовлекшись в спор. – Я купил тебе эту трость. – А вот и нет, ничего вы не покупали. И вообще, если хотите сладкого, то пойдите и украдите себе другую конфету! – Как я могу? Там продавщица из церкви… – Боитесь, что она сдаст вас жандармам? – злорадствовал дьяволенок. – Здесь нет жандармов, Густав. А ты сам не боишься, что эта ни в чем неповинная женщина может вдруг пострадать? Повисла короткая пауза. Сын, глядящий на меня широко распахнутыми глазами, осмелился наконец прошептать: – Неужели вы убьете ее из-за какой-то конфеты? – Дело не в конфете, милый, а твоем послушании. Мы обсуждали это еще в самом начале: ты делаешь то, что говорит Эрик, и ничего плохого не происходит. Все просто. Ребенок задумался. – Ладно, – бросил он, протягивая мне угощение. – Лизните один раз, если вам так хочется. Но не больше. И можете идти убивать кого захотите, мне все равно. Я склонился, пробуя на вкус карамельную трость, и по телу разлилась приятная теплота: то ли от достижения маленькой, но заветной цели, то ли от того, что языком я случайно коснулся липких от сахара, детских пальчиков. Зубы ныли от непривычной сладости, но это была приятная боль; откинувшись на спинку, я глядел на ребенка, который, морщась от омерзения, почему-то выбросил карамель. …Нет, конечно, Густаву не будет все равно, если его несчастный отец вдруг начнет расправляться с другими людьми. Просто мальчик надеется, что это лишь блеф: ведь, несмотря на психоз, Эрик никого не прикончил у него на глазах. Он не верит, что мы на такое способны… …И это мне отчего-то льстит… Приятная мысль постепенно заполняла мое сознание, и даже механическое крещендо приближающего поезда не могло ее заглушить.***
Дорога. Тяготы пути. Новенький, пустой вагон мерно покачивается в такт стучащим колесам, а за окном, будто вовсе не меняясь, лениво проползает однотипный пейзаж. Зачем мы вообще едем? Чем дальше от побережья, тем суше и холодней. Густав лежит, опустив голову ко мне колени, вцепившись белыми пальчиками в обложку книги: пока я перебираю его шелковистые пряди, он морщится от старания, и прикусывает язычок, и шепотом проговаривает непослушные английские словечки – однако какая-то непостижимая гордость не позволяет ребенку обратиться с вопросом ко мне. … Хотя, из меня сейчас не лучший помощник… Странная тревога пожирала меня изнутри и неприятное видение все никак не шло из моей головы. Это случилось в самый момент отправления, когда состав только тронулся, постепенно набирая ход. Я стоял тогда в узком коридоре вагона, наблюдая за медленно удаляющимся зданием местного вокзала, как вдруг заметил стоящую на платформе знакомую, светловолосую фигуру. …Ищейка Фикс!.. …Нет, не Фикс, конечно, а глупый Кюри. Хотя его здесь тоже быть не может: мальчишке не под силу выследить меня по-настоящему… Это очередной призрак, порожденный моим больным воображением… Я изумленно заморгал, качая головой, и вскоре Кюри рассеялся. …Кажется, у меня началась настоящая паранойя… я этого не хочу, мне не нравится быть безумным! Сумасшествие очень сильно усложняет жизнь, и десять лет мне удавалось подавлять в себе даже зачатки сумасбродства, но теперь я снова лишаюсь рассудка! Это ужасно!.. … или нет? Может, вместе с безумием ко мне вернется и былое величие? Нельзя отрицать, что несмотря на все невзгоды и лишения мне нравилось быть… Призраком. У меня была сила и власть, Фантом и впрямь управлял всем единолично, без всяких советчиков. И ни один человек не посмел бы явиться к нам без приглашения! Если, разумеется, гостю была дорога его жизнь… В таком ключе я размышлял, устроившись в уютном купе, поглаживая сына по голове и посматривая порой в окно. …Дьявол, как же мне скучно… – Прекратите дергать меня за волосы, Эрик, – воскликнул ребенок, ткнув меня острым локотком в ногу. – Мне больно! Вы мешаете мне читать! – Хватит, – заявил я, отобрав у Густава книгу, – мне надоело, что ты все время читаешь. – Почему? Я ведь даже лег так, как вы просили, хотя мне было совсем неудобно! Откуда у вас такая потребность портить мне жизнь? Я не мо-муром… – Твои постоянные претензии мне тоже осточертели, милый, – отвечал я, зажимая его маленький ротик костлявой рукой. – По-моему, для человека, о котором никто никогда не заботился и который сам прежде никого не воспитывал, я неплохо справляюсь… Однако это не совсем правда, – я задумался, нахмурив настоящую бровь и упустил вертящегося дьяволенка, – можно сказать, какое-то время Эрик занимался воспитанием твоей матушки… – Моей мамы? – вопрошал он, отползая от меня. – И чему же дикарь вроде вас мог ее научить? Я прищурился, наклонив голову на бок. …Дикарь… ну, конечно… – Я… я не желал вас обижать, – неожиданно добавил Густав, очевидно, вспоминая о ночном рассказе. – Просто хочу сказать, что, в силу определенных обстоятельств вашей жизни, вы ведете себя довольно грубо. – О, я могу быть кротким ягненком, если любить меня… – Верится с трудом. – Ты всегда можешь это проверить. Он ничего не ответил, лишь глядел на меня с тем самым сочувствием, что читалось когда-то и в синих глазах его матери. …Сейчас он снова начнет обвинять меня в надругательстве над его хрупким разумом. Ну и пусть, это того стоит… – Я учил Кристину музыке, – прошептал я, подсаживаясь поближе к сыну. – Мы занимались с ней пением много лет назад, когда она была еще совсем молоденькой девочкой. – Я думал, что маму учил дедушка. – Так и было, мой милый, но тебе ведь известно, что Густав Даае скончался довольно рано, и бедняжка осталась совсем одна. – И что, вы взяли ее к себе, как меня? – Нет. Не сразу, во всяком случае. Но я опекал ее достаточно долго. … Ничем не выдавая своего присутствия… – Откуда вы вообще знаете мою маму? – Ах, – вздохнул я с печальной усмешкой, – значит, ты хочешь знать, как мы познакомились? Это долгая история… – Вы сами говорили, что у нас полно времени, Эрик. До Чикаго еще мно-о-ого ваших дурацких миль. – Да, конечно, – я кивнул, продолжая неловко улыбаться. … И что мне ему рассказать? Как я впервые заметил ее – тогда еще нежный бутон, которому только предстояло распуститься и озарить мой темный мир своими сияющими лучами – среди болтливых дурех-хористок и сразу отечески полюбил всеми силами одинокой души? Как терпеливо ждал, наблюдал, следовал за ней повсюду молчаливой, заботливой тенью, стараясь уберечь от невзгод? Как решился впервые заговорить с ней, но, испугавшись, что несчастного урода отвергнут в очередной раз, пошел на жестокий обман? Нет, я не могу. Думаю, Густав может неправильно меня понять, ведь это чистое платоническое чувство, чьи ростки я лелеял в своем почерневшем сердце, с годами переродилось в нездоровую, болезненную и грязную обсессию, день за днем лишающую меня рассудка. А он ожидает услышать до омерзения сладкую сказку о красном шарфе… – Мы вместе работали в Париже, – произнес я, тщательно подбирая слова. – Она была хористкой, а я… я… – Вы? – …я был оперным аудитором. – Оперным аудитором? – уточнил сын с явным недоверием. – Я никогда о таком не слышал. Что он делает? – О, мой мальчик, это самый главный человек в театре: он следит, чтобы все работало и каждый занимался своим делом. В противном случае, аудитор наказывает нарушителей порядка. – Как директор, да? – Выше директора, Густав, – ответствовал я. – Намного выше. Положив руку на детскую спинку, я прижал вяло сопротивляющегося ребенка к груди. – Жизнь театрального аудитора очень сложна, мой дорогой: никто никогда не помогает ему, он всегда одинок и постоянно занят – попробуй уследи за всем, что происходит в огромной Опере! Столько забот… Пожалуй, занятия пением с твоей матушкой были самой приятной моей обязанностью. О, Кристина была одаренной ученицей! Так тонко чувствовала музыку… Никогда в жизни мне не доводилось встречать никого, подобного ей, – я чуть улыбнулся, тоскливо посматривая на мальчика, – конечно, кроме тебя, мой ангел. – Причем здесь я? – вздохнул он. – Я и в половину не так талантлив, как мама. Музыка – это лишь детское увлечение, не думаю, что готов сделать ее делом всей моей жизни. Я вскочил, ошеломленно взирая на мальчишку, пытаясь осмыслить услышанное. … Он не хочет больше заниматься музыкой? Быть не может… – Глупости! Кто тебе такое сказал? Твой противный виконт? Это наглая ложь. Музыка – вот единственное, ради чего вообще стоит жить. В самые темные ночи она указывает путь заплутавшему путнику, и, порой, когда кажется, что больше нет сил, одна лишь музыка способна исцелить истерзанную душу. Тебе следует запомнить мои слова раз и навсегда, прекрасное дитя: если я с головы до ног соткан из смерти и злобы, то твоя материя – это чудесные звуки и ангельские напевы! Ты не можешь бросить музыку! Такова твоя природа! – Вы не имеете права решать за меня, Эрик! – закричал дьяволенок. – Моей семье музыка принесла одно лишь горе! Этот тяжкий рок, фамильное проклятье потомков Даае! Я в жизни больше не притронусь к инструменту и уж точно не стану петь! Никогда! Свернувшись клубочком в углу, ребенок зарыдал, по привычке вгрызаясь в фарфоровое запястье. Я сел. … Снова истерика. Не понимаю. Мы ведь так мило общались. Что Эрик опять сделал не так?.. Я протянул руку, желая погладить сына, но он озлобленно зарычал, демонстрируя мне свои ровные белые зубки. Болезненное состояние Густава продлилось до самого вечера. Даже на мое предложение пойти поужинать он отозвался печальным и громким воем и очень сильно пинался, когда я попытался сгрести его в охапку и отнести умыться перед сном. Не имея возможности уйти, бедный Эрик весь день провел в купе, слушая детский плач, который уже не казался столь сладким и больше не ласкал извращенный слух безумца. … Это страшнее любой камеры пыток. А ехать нам еще больше суток. Мне нужен чертов бром… Морально измотанный, я уронил голову на жесткую подушку, глядя на низкий потолок вагона. Стемнело. … Ночь – это хорошо. Ночь – моя вотчина. Самые прекрасные чудеса и самые ужасные преступления свершаются именно в это время. Ночь и звучит совершенно особым образом… … У нее своя музыка…– Ночь нахлынет чувственной волною,
– начал я, нервно перебирая пальцами лацканы пиджака.
Мальчик, у которого к этому времени кончились слезы, поднял на меня заплаканные, сияющие во мраке глаза, в которых читался немой вопрос.– Мрак границы разума размоет…
– Лягут тьмы покровы, и прочь падут оковы…
– тихо пропел он своим чудным, звенящим голоском.
Я изумленно заморгал. – Откуда вы знаете эту песню, Эрик? – неслышно говорил ребенок, все еще всхлипывая. … Я собирался задать ему тот же вопрос… – Так уж вышло, малыш, – произнес я, отчего-то срываясь на хрип, – что я ее написал. – Вы? Не правда… – Правда, еще какая. И я удивлен, что эта песня известна тебе. Эрик не принадлежит к числу популярных авторов. …Да и содержание у песни совсем не детское… – Мама пела ее однажды. – Ох, вот как? – я очень осторожно приблизился, стараясь не спугнуть моего крошечного соловья. – И где же она ее пела? – Дома, – задумчиво отвечал Густав. – Она делала это для меня. Кажется, я не мог уснуть в ту ночь… – Ох. Губы мои тронула печальная улыбка при мысли о том, что Кристина могла изменить мою музыку, сотворив из нее колыбельную для ребенка. … Значит, она не таила от Густава его истинное происхождение. Да, Кристина не говорила этого на прямую, но музыка в иной час лучше простых слов. Это так трогательно. И приятно до безумия… Холодные руки поймали дрожащего птенца в капкан объятий. … Попался!.. – Прости, прости меня, мой хороший, – забормотал я, носом маски клюнув сыновью макушку. – За что именно? – За все… Если ты не хочешь заниматься музыкой, то мне не стоит давить на тебя. В конце концов, ты свободная пташка и можешь сам выбирать, куда полететь. Покачиваясь в такт собственному, уже бессловесному напеву, я довольно быстро укачал милого ангелочка, который вновь стал на удивление податливым. – Позволь задать тебе последний вопрос на сегодня? – говорил я ласковым шепотом, склонившись к самому его ушку. – Угу, – мычал мальчишка сквозь дрему. – Что, если не музыка? Чем ты желаешь заниматься, Густав? – Не скажу. Вы будете смеяться. Все остальные смеются. – Все остальные дураки. Честное слово, Эрик ни за что не станет насмехаться над твоими мечтами. – Хм, – протянул ребенок, потирая слипающиеся глаза. – Я думал, что не плохо быть… ну, понимаете… президентом Франции… О, ну вот вы смеетесь! – вяло возмутился он, едва сопротивляясь усталости. – Гадкий, лживый Эрик… Я пропустил его последние слова мимо ушей и, продолжая весело улыбаться, поцеловал засыпающего сына в лоб. … Ах, амбиции у него уж точно мои!..