Место у алтаря

На стол следователя варшавского гестапо унтерштурмфюрера Адольфа Эйхмана легло анонимное письмо. Чья-то рука, борясь с дрожью и жёстким пером, исписала опасными словами весь лист: имя обвиняемого, место его службы и проживания, серьёзные проступки, оголтелый польский гнев и долгие страдания — суть доноса состояла в том, что Вильгельм Хозенфельд, штабной офицер, гауптман охранного варшавского батальона, пользуясь своим служебным положением, пособничает врагам рейха. Не только регулярно помогает евреям избежать уготованной им участи с помощью формальной путаницы в бумагах и подделки документов, но и вполне конкретно, буквально своими руками, помогает бежать, ускользать и прятаться и проворачивает эти преступления у всех под носом, что позволяют его идеальная репутация и безукоризненное поведение. На дворе стоял уже который военный год. Война бушевала и на востоке, и на западе, меж тем как арийская кровь, как и прежде, активно очищалась от вредоносных примесей и к зиме сорок третьего стала такой незамутнённой ничем чуждым, что, казалось, вот-вот кристаллизуется в балтийскую соль. Но врагов рейха по-прежнему было много. Еврейские крысы были по большей части уничтожены в лагерях, польские негодяи — подавлены и загнаны в глубокое подполье. Однако невидимая зараза до сих пор разрушала и отравляла нацистское высшее благо изнутри. Особенно в Польше. С деловитым довольным вздохом Эйхман взялся за это дело. Как взялся — поднялся, расправил чёрные крылья, по-кошачьи размял стройные плечи и поднял ворот плаща, заранее отгораживаясь от варшавских дождей. Эйхман не был ни знаменитым, ни элегантным, разве что, в лучшие годы. У него должна была быть блестящая карьера в РХСА — верный племенной эсэсовец, с самого начала посвящённый в рыцари решения еврейского вопроса, не обременённый совестью и моралью, не оболваненный пропагандой, но нашедший в своей душе ей отклик. Что до жадности, жестокости, беспринципности и эгоизма, то были лишь подспорья. Но они не помогли, а навредили. К концу тридцатых он проворовался и скомпрометировался связью с еврейкой, одним словом погиб, а завистливые сослуживцы рады были убрать его с дороги. Старые связи помогли ему уйти от реальной ответственности и от отправки на фронт. Его перевели в Прагу, а затем в Варшаву. Начальственные посты ему больше не доверяли, но его оставшееся цепное рвение, неподдельный азарт и профессионализм в борьбе с еврейскими и вообще заговорами не могли быть недооценёнными. К этому лежала его чёрная душа, в глубине которой он и сам чувствовал в себе проклятое еврейство. Не по крови конечно, но по некоторым пренебрежительно отважным повадкам и по меланхоличной внешности. Лукавые черты милого лица, хитроватый взгляд, устало скошенный к вискам разрез глаз и их ласково опущенные краешки — красив он не был, но кто не обретает совершенство в форме? Слишком просто он мог представить себя на месте еврея и потому ненавидел их без всяких признаков презрения и неприязни. Ненавидел в себе самом, как ненавидят в других, но на своём теле тайно берегут врождённый физический недостаток в виде нехватки пальца на ноге или хвоста. Взявшись за дело, Эйхман не поспешил знакомиться с подозреваемым. Он точно знал, что скрытность следствия является преимуществом детектива. Он стал изучать данные, отыскивать и отслеживать владельцев указанных в доносе имён, проверять, имели ли место подозрительные исчезновения подследственных евреев и мог ли иметь к этому отношение Хозенфельд. Как всегда бывает в подобных случаях, на первый взгляд всё было просто. Но на второй взгляд всегда находилось то, к чему можно подкопаться. Неспешная и приносящая спокойное удовлетворение работа напоминала плетение постепенно сужающего шара паутины вокруг птички, которая до последнего будет оставаться в неведении относительно того, что лететь больше некуда и что прутья, где она сидит, липки. После двух недель у Эйхмана имелись на руках неопровержимые улики, которыми он мог и более влиятельную, чем Хозенфельд, личность загнать в угол. Доказательств вины было собрано достаточно, да и никто в Гестапо не станет рассматривать эти доказательства. Одной уверенности унтерштурмфюрера Эйхмана хватило бы, чтобы Хозенфельда, каким бы исполнительным, незаменимым и честным винтиком в суровой машине рейха он ни был, можно было арестовать, подвергнуть пыткам, выбить у него признания во всём, в чём нужно, и спокойно расстрелять. Фронт ведь и без предателей обойдётся. Но, доводя дело до конца, Эйхман любил доходить до самой сути. А ещё он любил ускользающую, но самую сладкую минуту триумфа, наступающую в тот момент, когда его тщательно загнанная жертва с подрезанными крыльями вдруг понимает, что обречена. Тот момент, когда она ещё в привычной обстановке, ещё при погонах и вере в будущее, но одно движение осторожного улыбающегося охотника — и привычный уклад рушится как карточный домик. Для Хозенфельда таким ударом должен был стать заданный невзначай вопрос о том, как поживает Владислав Шпильман. Здесь Эйхман по-настоящему упивался своим чутьём, удачливостью и прозорливостью. Ведь работа была проделана большая и успешная. Среди всех имен отправленных из Варшавского гетто в Треблинку евреев Эйхман смог отыскать несколько десятков затерявшихся в дороге. Часть умерли, часть были отправлены в другие места, а те несколько, что пропали бесследно… Один умудрился сбежать и его след обрывался в Данциге, где он бросился под товарный поезд, спасаясь от погони. Другой сумел-таки добраться до партизан и раствориться в словацких лесах. Другой удрал ещё дальше, за океан, с помощью влиятельных покровителей. Из оставшихся испарилось совсем уж бесследно всего несколько. Их имена и приметы у Эйхмана были и методичный опрос окружающих Хозенфельда соседей принёс свои плоды. Постепенно выяснилось, что Хозенфельд, который живёт в маленькой и обособленной служебной квартире под крышей дома один, вот уже несколько недель никого из сослуживцев не приводит в гости, хотя раньше такое бывало. Личных продуктов он покупает больше, чем полагается офицеру, чтобы в гордом одиночестве позавтракать. Шторы на его озарённых по вечерам окнах плотно задёрнуты. Соседи снизу улавливают разной поступи шаги… Всё это по отдельности ни о чём не говорило, но приставленный следить за домом Хозенфельда солдат подтвердил, что в отсутствие хозяина кто-то внутри проскальзывал мимо окна. Последний недостающий кусочек — польская пожилая медсестра, которая, будучи арестованной и быстро запуганной, призналась, что помогала Хозенфельду не раз. Приходила туда, куда он просил, и наскоро латала измождённых больных людей. Вопросов старушка своему покровителю-немцу, испуганная им тоже, не задавала, но бывала у него дома. Последний раз не так давно. Она осматривала еле живого молодого человека и делала ему уколы. Молодого — этого Эйхману хватило. Остальные из возможных кандидатов на спасение Хозенфельдом были старыми или другого пола. Кроме этого, железного, у Эйхмана набиралось ещё немало доказательств. Хозенфельд был осторожен, но след евреев и поляков Эйхман прощупал, причём так, чтобы Хозенфельд ничего раньше времени не понял. Были пойманы трое человек из им спасённых. Двое продержались под пытками и умерли, продолжая твердить, что не знают имени своего спасителя — в это можно было поверить, но третий выдал его. Это была девочка-еврейка, которой он сделал документы и отправил на север к вымышленным родственникам. Она случайно попалась при облаве в Ольштыне, была опознана и раскололась, Эйхман сам ездил её допросить и не пожалел сил, чтобы запугать как следует. Хозенфельд спас её, а она, услышав его имя случайно, себе на беду запомнила… Он вывез её из гетто в тот вечер, когда за её уличённой в подпольной деятельности семьей приехали на грузовике. Ей одной повезло, она не помнила как, но ноги сами понесли, а сзади кричали и лаяли, а она столкнулась с кем-то огромным и страшным — с ним, возле него на земле и растянулась, сил бежать дальше не было. По офицеру стрелять конечно не стали, вот она, ничего не понимая, за его шинель и уцепилась. К нему обратились по фамилии, говорили недолго, смеялись, а он, по-нацистски фыркая, похлопал её по опущенной голове, потянул рукой в грубой перчатке за волосы и ещё крепче, с незабываемой властностью, прижал к себе… Она проводила дни, сидя тихонечко в полуподвале, куда он спрятал её. Хозенфельд приходил по вечерам и приносил ей еду. Он совсем не задерживался и ни единым жестом не выдавал себя, а в одну из бессчётных ненастных ночей он завернул её в женское пальто, снова незабываемо обнял и, укрывая от метели и буквально неся под мышкой, провёл дворами и переулками до края города, где посадил в машину. Навсегда прощаясь с ней, он, не улыбаясь, погладил её по щеке. Она почему-то решила, что он её любит. Сам себе Эйхман объяснил это просто. Этот непуганый и до чёрта честный Хозенфельд хочет играть в благородство, вот и спасает детишек, ошибочно полагая и убеждая себя, что грязь крови не помеха их существованию. Ещё бы, до войны он ведь был учителем. В Германии у него жена и дети, которым он регулярно пишет длинные нежные письма — должно быть, в перерывах между работой и преступлениями. Никому не станет легче от его гибели, а всё-таки он погубил себя.