***
Двенадцать лет назад Мне всегда плохо удается вспомнить те печальные дни, но в момент моего похищения я держал глаза широко открытыми. Испуг, отчаянье, гнев… в то мгновение это была роскошь, что я мог испытать. В одно мгновение я очутился на самом дне и не мог понять, чем заслужил это. Сколько я себя помнил, но мама с отцом никогда не ладили. Он не особо любил меня, и часто бывало так, что меня отправляли на улицу, когда в доме начинались ссоры. И всегда виноватым был я. Я очень сожалел о том, что причинял столько боли, но понять, почему эпицентром их бури был именно я, похоже, было не дано. Отец не любил меня, мама же защищала, и чем я так сильно провинился перед ним, я не знал. Когда мне исполнилось одиннадцать, мама собрала вещи и мы вместе улетели из города. В Японию. Тогда-то и началась эта история, отголоски которой я ощутил, когда перешел в старшую школу. И встретил свою первую любовь… Я был похищен на третий день нашего пребывания там. Мы были на улице, шел сильный дождь. Было очень много людей, все толпились, и пройти было очень сложно. В какой-то момент я проглядел, когда потерял мамину руку, и тогда же меня что-то больно ударило по голове. Очнулся я в какой-то комнате с множеством маленьких детей, что с замирающим взглядом уставились на меня. На мне была странная светлая одежда и что-то вроде ошейника с тонкой железной кругляшкой. На ней был выгравирован мой номер — число тринадцать. И что хуже всего, я не мог вспомнить ничего, только свое имя и то, что мне одиннадцать лет. Я не знал, сколько времени находился там, но мне пояснили, что родители от меня отказались, и добрые люди из какой-то организации нашли меня на улице и решили взять под свою опеку. Это был приют «Хакуя», в котором, на момент моего присутствия было что-то около сорока детей, от шести до тринадцати лет. Я чувствовал что с каждым днем все сильнее теряю свое тепло, не в том смысле, что комнаты были недостаточно прогреты, а в том, что, прежде всего, медленно угасал я сам и тело остывало, стояло лишь зажаться в углу и оставить себя в абсолютном одиночестве… А потом я встретил его. На вторую неделю моего пребывания здесь к нам перевели нового мальчика, но, как я позже узнал, в приюте он состоял чуть меньше года. Как и у меня на нем был тот же ошейник, но с той же цифрой что и у меня — тринадцать. Я подозревал, что мне что-то подсыпают в еду, потому что сразу после ужина мои глаза слипались, словно я пробежал марафон и умираю от обезвоживания. Мышцы поутру болели, а на локтевом изгибе виделись крошечные точки. Это были следы от введения игл и капельницы. Тот паренек произвел на меня впечатление грубого и отстраненного ребенка. Мне даже казалось, что он вовсе не соображал где он и что делает. Мало ел, много спал и никого не подпускал к себе. У него были помутненные зеленые глаза и вечно торчащие в разные стороны волосы. Их цвет был черным, как полосы на нашей одежде, что тянулись вдоль по пепельно-светлой ткани. Сидя в своем углу, я долгое время наблюдал за тем, как он молча смотрит в окно. Его взгляд был пустым, он мог не двигаться часами и, поджав колени к подбородку, я обнимал руками свои ноги и наблюдал за ним. Быть может, оттого что мы с ним были одногодками, и я инстинктивно искал в нем друга и защиту. О том, что здесь делаю конкретно я сам, даже не задумывался. Вернее, перестал. Я по-прежнему ничего не помнил и считал, что меня действительно бросили, хотя до последнего уверовать в эту ложь не мог. Я ждал, когда произойдет что-то, что вернет мне мою семью и мою память…***
Он представился как Хакуя. В один из наполненных жарким солнцем дней, когда нас выпустили погулять во внутренний дворик, я тащил на своей спине этого ребенка. Он не мог ходить, что-то было не так с его ногами. Лодыжки были обхвачены кольцевыми натертостями, и в некоторых местах они начали гноиться. Я с ужасом узрел это, когда его вновь подняли к нам. Его лицо было белым, словно снег, губы посинели, а глаза долгое время были закрытыми. Воспитательница сказала, чтобы я присмотрел за ним. Когда я спросил её, что с этим мальчиком, она услужливо погладила меня по голове и мягко улыбнулась. — Ничего особенного, просто с его головой не все в порядке, вот он и кидается из стены на стену, — ласково ответила она, и я сделал вид, что поверил ей, сразу же бросив на мальчугана многозначительный взгляд. Я сурово оглядывал исколотые руки, синяк на скуле, стертые в кровь пальчики на ногах. Прикоснувшись к ним, протянув дрожащую руку, я запаниковал, когда он взвыл, стояло мне лишь кончиком пальца коснуться натертости. Не знаю почему, но внезапно в моем сердце разгорелась вся та боль, что он излил в этом мучительном стоне и, подняв худую ножку, я приблизил пальчики к своему лицу и поцеловал их. Я удивился, поняв, что плачу. Я так давно не плакал, что, думал, больше никогда и не сумею. Хакуя натужно открыл глаза и, кажется, впервые действительно увидел меня. — Ты… — с легкой хрипотой проговорил он, дернув ногой, — ты что делаешь? Нога грязная, вся в крови… — Она чистая, — только и нашелся ответить я, потому что это было правдой. Мальчик с черными, как смоль, локонами, действительно был чист. И телом, и сердцем… «Что я несу?» — мысленно скривился я, хотя и не озвучил недодуманное предложение. Я как будто потерялся в этом помутненном взгляде и оценил ситуацию совсем не так, как она представилась. Я словно проник мыслями куда дальше, туда, где видел этого мальчика в другом свете. — Не надо меня трогать… — Я и не трогаю. Просто мне поручили за тобой присмотреть, вот я и… Внезапно голова ощутила боль и, зажмурившись, я зразу же резко распахнул глаза. Мальчик грубо ударил меня по голове ребром ладони. — Дурак, — только и сказал он, и, применив большую часть своей силы, поднялся на ноги, пошатываясь идя внутрь, пыхтя перед сёдзи, пытаясь раздвинуть их. Я остался сидеть на месте, в тени большого дерева. Солнечный зной совсем не беспокоил меня, хотя лучи довольно ощутимо касались кожи, пробиваясь сквозь широкую листву. Где-то надо мной запела птица, беспокойно хлопнув крыльями, и проникла глубже между ветвями дерева. Я, по-прежнему не смыкая глаз, устремил взгляд на сёдзи, туда, где исчезла тень черноволосого мальчика. На сердце будто что-то упало и первые несколько шагов я полз на коленях, прежде чем встать и бросится на его поиски… Его звали Юи. Так он мне сказал. После трех дней моей постоянной ходьбы за ним он несколько раз бил меня, ругал, гнал от себя и скалился, злившись на моё упорство. Но я отчаянно не желал уходить. Мне хотелось быть рядом с ним. Я так чувствовал и шел на поводу у этого назойливого ощущения. Что-то не давало мне покоя. Я чувствовал, что должен защитить его, чего бы мне это не стояло. А от чего я не понимал. Пока еще не понимал. Юи сказал мне, что у него есть семья. Настоящая семья с мамой и папой. Когда я спросил его, почему он здесь, Юи не ответил. Позже он тихо сказал мне, что они выполняют свою работу и не могут тратить время на ребенка. Это прозвучало странно, но я поверил ему. Дни стали проходить веселее, мы с Юи постоянно болтали о чем-то. То запирались в ванной, моя друг друга (он очень не любил, когда я мыл ему руки или ноги, зато обожал, когда я полоскал его голову душистым шампунем), то просто тихо читали что-то на наших коротких прогулках. Нас почему-то мало выпускали наружу и всегда на задний двор, где с другой стороны, за оградой, был лишь лес, и совсем не было дорог с людьми. Мне было все равно, ведь рядом со мной был Юи. — Скажи, — сидя в большом тазу, я прижимал к себе колени, пока он тер мою спину жесткой мочалкой, — когда тебя заберут твои мама и папа, ты забудешь обо мне? Намыленная рука Юи остановилась и он затих. Я же, медленно посмотрев на него через плечо, ждал ответа. — О чем ты? — словно удивившись, ответил он. — Мы уйдем отсюда вместе. Ты будешь моим братиком, и мама с папой тебя полюбят. Ну да, как же. Мою голову резко облили прохладной водой, и я зажмурил глаза. Теперь Юи будет мыть мою голову, и я точно не смогу продолжать свои расспросы. Очевидно, он этого очень не хотел… Я стал замечать, что память Юи очень неоднозначна. Он никогда не мог вспомнить, что с ним делали, когда воспитательница уводила его, и я мог по нескольку дней дожидаться его, до крови кусая пальцы от тоски и тревоги. А когда Юи приводили, он был сам не свой. Всё тот же помутненный взгляд, полная отрешенность, двадцатичасовой сон, и добудиться его было почти невозможно. Мои локтевые изгибы по-прежнему были сколоты, но больше я не тревожился. Раз мы живы, значит все хорошо. Нам нужно продолжать жить. Однажды Юи сказал мне, что делит свои отношения с людьми на три категории: семья, враги и остальное. Я точно не знал, был ли я в том самом «остальном», но быть в нем все же не хотелось. Мне приятней была мысль, что я могу быть для него врагом в гораздо большем значении чем «остальное». Но уже тогда я знал, что даже если бы было именно так, я бы не смог сделать ему больно. Юи был из тех, кого нужно было защищать, любить. Меня же не любил никто, и все чувства, что еще жили в моем сердце, я хотел отдать исключительно ему. Я был слишком мал, чтобы это понять, но вспоминая об этом позже, осознавал, что в столь юном возрасте испытывал к кому-то настолько нежные и искренние чувства. Я был способен любить и хотел, чтобы мне ответили взаимностью. Мой отец всегда называл меня бездушным монстром, чудовищем. Юи был первым, кто сказал, что мои глаза вовсе не холодные, а бездонные и бесконечные, как необъятные небесные просторы… По моим подсчетам так прошел месяц. Внутри я чувствовал неоднозначную тревогу, будто что-то должно было произойти. Моё здоровье ухудшилось, ночью я просыпался от удушья, и Юи долго не мог меня успокоить. Во рту начался чувствоваться вкус крови. Я бледнел, кровь отливала от лица, руки беспрестанно дрожали. Я стал терять вес, волосы начали выпадать сильнее. Я мог в одно мгновение потерять ориентацию в пространстве и свалится на землю. Мои ноги будто парализованы, и если бы не бунтующий рядом со мной Юи, то вообще бы не поднялся. С нами что-то делали, но я не знал что. С каждым днем я слабел все больше и терял надежду и веру в то, что хотя бы Юи спасут. А он плакал, сидя рядом со мной и я тоже не мог сдерживать свои слезы. Я гладил его по худому личику, и в бреду шептал: «Все будет хорошо, все будет хорошо. Сейчас я встану, поднимусь, и мы вместе пойдем гулять…» На деле же я хрипел что-то неоднозначное и не мог поднять даже палец. Но меня радовало одно — Юи приходил в норму и его больше не забирали. А вот меня стали уводить все чаще. Прошел еще один месяц моих и Юиных мучений. Я стал забывать своё имя, место, в котором нахожусь. Меня приводили со сломленной рукой и через пару дней она восстанавливалась. Я знал, что это перелом, но чтобы он так быстро зажил… Юи кричал на воспитательницу, требовал, чтобы меня оставили в покое… «Ох, Юи, — думал я, — что ты бунтуешь? Нас кормят, не бьют, выпускают гулять. Для брошенок вроде нас с тобой это еще счастливая участь…» Но я продолжал не терять надежду, что однажды нам всё же удастся выбраться во внешний мир, и мы уйдем отсюда. Мои слова сбылись очень скоро. Правда, первым ушел только Хакуя… В тот дождливый день в нашу комнату пришло двое: воспитательница и какой-то мужчина с темными волосами. Они стали шушукаться над кроватью, где спал Юи, и я одним глазом наблюдал, что они делают и что говорят. Говорили на старом японском диалекте, которого я не знал и не мог понять. С вечера плохо себя чувствуя я так и не смог уснуть, поэтому и услышал их приход. Они склонились над Юи, убрали с головы его одеяло и вытянув белеющую в темноте руку Хакуя, начали вводить ему что-то через шприц. Юи глубоко задышал, а затем притих. Я задрожал всем телом. Мне почудилось, будто Юи перестал дышать… Когда они подняли его на руки, я всеми силами попытался встать со своей кровати. Ноги не слушались, мышцы болели, губы смочились слюной и вытекающей изо рта кровью. Когда дверь захлопнулась, я упал на пол, начав ползти к ней, но мне нужно было больше силы. Тогда, встав на ноги из последних сил я подошел к сёдзи, что вели на балкон и, преклонившись через перила, с шумом упал вниз. Это был второй этаж, я лишь немного ударился головой. Но волосы сразу стали липкими и в силу своей неосознанности я сделал вывод, что это кровь. Но тогда это было неважно. Я должен был спасти Юи. В машину его погрузили очень быстро. В багажник большой черной машины. — Юи, — я вцепился в решетку на воротах, шепча его имя, — что вы… что вы делаете?.. Верните… верните мне моего Юи! Я закричал, бросаясь вперед. Воспитательница увидела это и схватила меня руками, но я вырывался и словно безумец рвался вперед. Машина тронулась, бросив мне в лицо добрый слой дорожной пыли. Дождь застилал глаза. Моего Юи, моего Хакуя, что принадлежал лишь мне, увезли. Больше нет Юи… ничего больше нет, всё исчезло… — Что ты делаешь? — грубый мужской голос ворвался в мое сознание. В мгновение ока глаза налились кровью, и я клацнул зубами, словно затравленное животное. — Умри! — завопил я, бросаясь на черную тень. Воспитательница грубо потянула меня за волосы, сжав ногти на голове там, где кожа треснула от удара и кровь все еще не переставала пачкать мне пряди волос. Чей-то другой голос, более мягкий послышался вблизи. — Макото, оставь его. Из-за дождя я не мог увидеть её лицо, но эта девушка присела передо мной на колени, когда воспитательница отпустила меня и, не удержавшись на дрожащих ногах, я грохнулся прямо в холодную лужу. — Номер тринадцать, — проговорила она, торкая мой ошейник, — ты из той же группы, что и этот ребенок. Как тебя зовут? Я попытался поднять голову, посмотреть ей в глаза, но мои очи застилала пелена из слез и крови. Я не видел ничего и чувствовал что теряю сознание. — Мика… Микаэла… Шиндо-Хакуя… — Что?.. — последнее, что было услышал я, и еще успел удивиться, от чего её голос прозвучал так испуганно. Затем я ощутил, как меня подняли на руки и начали куда-то нести…***
Мика открыл глаза, чувствуя, как теплая вода ласкает тело. Легкие волны проносились по рукам и животу, где вода прибывала и отбывала от тела. Под водой он мог услышать и даже ощутить ритм биения своего сердца. Оно колотилось, словно сумасшедшее. Мика чувствовал, как теплеет лицо, и сжимаются пальцы ног. — Юи, — обреченно проговорил он, поднимая руку, устремив тонкие пальцы в сторону неоновых звезд, — Юи, мой маленький… мой Юи… Перед закрытыми глазами образ мальчика, что улыбался ему. Но это был не Хару. Это был тот, кого Шиндо именовал своей единственной и вечной любовью… Разве же мог он знать, что спустя пять лет после своего похищения он вновь увидит его, в той новой школе, где Юичиро впервые назвал свое полное имя и… не узнал самого Шиндо. Не заметил, как Мика испуганно смотрел на него, признав среди немногочисленной толпы, когда плакал над тем, что его бросила та лживая девица… Так и не заметил, что все взгляды Мики были странными, полными тоски, воспоминаний… и Мика молчал. Молчал, чтобы не травмировать Амане, потому что ведущая его по жизни Крул рассказала всю правду. Все пять лет она была рядом с ним, и Мика уверовал в её слова. Его и Юи спасла она. Волей судьбы они встретились вновь. И Мика решился молчать, потому что знал, что для Юи рано или поздно откроются все те жестокие кошмары, которые он пережил в детстве. Но поняв, что Юи совсем ничего не помнит, решил притвориться, что их первая встреча произошла именно в школе, тогда как сам Мика любил его еще задолго до этой встречи. Именно в свои шестнадцать лет он понял, что любил Юи всегда… «Это так сложно, любить того, кому открылся до самых краев, доверил все свои слабые места, свою любовь. Для кого дышал и воздыхал, кому давал клятвы и ждал такой же взаимности в ответ. Я знал его слишком долго, чтобы суметь забыть. Я не могу… он глубоко во мне: ни ножом, ни ногтями не соскребешь. Остается лишь одно — умереть. Умереть и не терзать себя. Нашей встречи не бывать, я не смогу еще раз пережить взгляд тех изумрудных глаз, что с такой жестокостью меня отвергли. А может… ну и пусть. Я тоже не вечен и когда-нибудь эта пытка закончится…» Распахнув заплаканные глаза, Микаэла нырнул под воду, сделав глубокий глоток воздуха. Было раннее утро, солнце еще даже не взошло. Вспоминая о событиях давно ушедшего прошлого, Шиндо осознавал, что проклят. Терзанием его сердца был один, случайно пойманный глазами взгляд зеленых изумрудов, что, смотря на него, даже не видели его. А потом, когда он поймал этот взгляд вновь, зеленые глаза разбили ему душу и прохромили сердце, убили тело, втоптали грязными словами еще цветущую тогда любовь. Теперь же Мика чувствовал, как эти цветы медленно увядают и травят его изнутри. Легкие, что переполнены опавшими лепестками, и трудно дышать… очень трудно. Его собственная любовь душила его, сжималась внутри, смешивала свой яд с его кровью и кровь эта проходила точно через его сломленное сердце. «Юи, — думал Микаэла, смотря наверх через гладь воды, — я ненавижу тебя, Юи… Я так жалею, что встретил тебя. Ты причинил мне боли больше, чем я заслужил. Юи…» Пузырьки стремительно понеслись вверх, тело коснулось дна. Мика сложил крестом руки на груди и, чувствуя свинцовую тяжесть, выдохнул свой последний воздух…