Calm

В последние минуты перед смертью Верго думает о метках. О том, отчего у некоторых людей они так и не появляются за всю жизнь. Их немало таких — аномалия, но не редкость. Среди пиратов Донкихота — почти все. Сам Верго, Требол, Диамант и Пика. Из высших чинов метку носил лишь второй Коразон, но тот был предателем и белой вороной, и еще — младшим братом Доффи, так что удивляться не стоило. Их не беспокоила собственная неполноценность, разве что Детка 5 ночами рыдала в подушку, когда переходный возраст прошел, а метка так и не появилась — после этого шансы на то, что что-то изменится, стремились к нулю. В их жизни не было места для привязанностей, и те, кто смел думать иначе, неминуемо получали от жизни урок. Верго знал еще с юных лет, что метки у него не будет никогда — наверное, с того самого момента, когда впервые увидел чужое имя на лице Доффи. Это был его урок: любви для меток недостаточно, и бесконечной преданности — тоже. Тогда открытие вызвало горечь и обиду на мироздание, но с возрастом он понял — провидение не ошиблось. Роль, которую он жаждал когда-то, ему не подходила. Он был послушным солдатом, орудием, советником, но Доффи никогда не смотрел на него как на равного. Ценил — да, но не уважал. Когда человек, предназначенный Дофламинго, умер, Верго был рядом. Ему одному из немногих позволено было видеть, как происходили те неминуемые и необратимые изменения, что повлекло это событие — таково было влияние на жизнь Доффи того, кого тот даже не встречал. Верго оставалось чувствовать лишь всепоглощающую зависть, потому что жалости он чувствовать не смел. Верго был с Доффи и тогда, когда тот с упоением гонялся за Крокодайлом, с исключительной преданностью делу выбрав себе новую цель. Гадать о причинах не было смысла. Крокодайл в глазах Дофламинго был тем, кем не смог бы стать сам Верго. Равным. Он влиял на Доффи не меньше, чем тот на него, способен был дать отпор — их взаимодействие не было односторонним, но оно все равно было обречено на провал. Дофламинго не видел или не хотел видеть: его эти игры раззадоривали, Крокодайла — утомляли. Когда закончилось и это, Верго не ощутил даже удовлетворения. К этому времени он принял свое место — у правого плеча, предлагая немую поддержку, или же на расстоянии многих миль — чтобы не оставалось ни единого уголка в мире, куда Доффи не мог бы дотянуться. И все же в минуты слабости он по-прежнему задавался вопросом — отчего Дофламинго с предубеждением относился к людям, ему подобным, никем не отмеченным? Думал ли он, что они неспособны на чувства? Ущербны? Верго согласен был быть ущербным, ведь даже так ему под силам было дать так много — одному единственному человеку. Он не хотел бы принадлежать кому-то еще. Он… не хотел бы также, чтобы его имя было на коже Дофламинго. 

Иначе сейчас, в эту минуту, он вынужден был бы причинить боль человеку, которого всю свою жизнь пытался от нее отгородить. 

 Так Дофламинго не больно. Не больно и Верго. 

«Ты долгое время был моим верным компаньоном. Я благодарю тебя за все, что ты сделал для меня». Верго позволяет себе улыбнуться. «Ты хорошо постарался». Да, в самом деле хорошо.