По ту сторону двери

Все это она высказала Робину, но не сразу - а спустя некоторое время, когда убедилась, что странная девушка в ковбойской одежде не собирается покидать город и уезжать туда, откуда появилась, и - более того - эта настырная особа постоянно маячила перед глазами у Регины, и Робин проводил с ней гораздо больше времени, чем с женой. Эмма поселилась в гостинице, в том же самом строении, где располагался салун и бордель, и Регина не знала, что Робин отчаянно уговаривал девушку пожить у них, а она так же отчаянно отказывалась. Об этом Локсли благоразумно промолчал, вероятно, сделав верные выводы, что его жена и подруга не поладили между собой. И Эмме досталась маленькая комнатка на втором этаже: выцветшие обои, о рисунке которых оставалось только догадываться, кровать с придавленным матрасом, грубо сколоченная из дерева тумбочка и фаянсовый таз с отбитыми краями для умывания. Владелица и гостиницы, и борделя Бабуля Лукас - бывшая проститутка, а ныне бравая старуха лет 60-ти, умевшая галлонами пить неразбавленное кукурузное виски, ругаться, считать деньги и метко стрелять - поначалу отнеслась к странной постоялице с подозрением. Но Эмма платила золотом, не водила мужчин, не курила в комнате, и вскоре ее присутствие по вечерам в салуне стало чем-то привычным - два или три раза работяги-ковбои с окрестных ранчо пытались подкатить к ней, возбужденные видом женских ног в обтягивающих штанах, но Эмма владела кольтом не хуже, чем управляла лошадью - и мужские поползновения быстро прекратились. Среди разношёрстной публики, которая валом повалила в городок после того, как в десяти милях нашли золото, она не особенно выделялась - да, женщина в мужской одежде привлекала внимание, но не слишком пристальное - а порой, если Эмма прятала волосы под шляпу, ее и вовсе принимали за юношу. Так было, когда она неслась на своей любимице - Фрейе - по главной и единственной улице города. Она была для городка чем-то вроде диковинной игрушки - кумушки посудачили о том, откуда появилась эта странная девушка, поосуждали ее за мужскую одежду, за то, что она вела себя, как ковбой - и все же открыто ее не травили и не презирали. Город просто смирился с ее существованием, принял, тем более, что Робин пользовался уважением мужчин, а уж он открыто высказывал свои знаки расположения Эмме. Каждый день, рано утром, когда светало и розовые лучи пронизывали спящий лес, туман наползал на зеленые поля, в огородах пели петухи и щебетали птицы, а Регина наливала мужу кофе на кухне возле дровяной печи, слышался отдаленный стук копыт, и маленькая пегая лошадка стремительно перелетала через низкую изгородь прямо на двор их дома. Эмма оглушительно свистела (Регина каждый раз досадливо морщилась), Робин спешно допивал кофе, целовал жену и выходил. Затем они оба - он высокий и мужественный, в шляпе и чёрной куртке с фестонами, она в светло-синей рубашке и джинсах, тонкая и гибкая, как тростинка - появлялись на холме, неспешно гарцуя на лошадях, и Регина видела, как они едут, беседуя, как смеются, и ее каждый раз трясло от злости, которую не на кого было излить. Она нервно гремела посудой, пытаясь заглушить чувство обиды и одиночества, затем принималась за обычные свои дела - готовка, стирка, уход за огородом - и на время забывала про странную парочку. Потом наступал вечер, знойный и душный, с реки тянуло резким запахом рыбы и водорослей, ветер стихал, и возвращались Эмма и Робин: поздно, на закате, голодные, пахнущие лесом и лошадьми, и иногда Регина выходила встречать их, и каждый раз происходило одно и то же: увидев ее, появившуюся на крыльце, Эмма касалась рукой шляпы, разворачивалась и резко уносилась по холму вверх, не говоря ни слова. С тех пор, как она поужинала в их доме первый раз, она никогда больше не заходила, как бы Робин ни уговаривал ее. Казалось, она избегает находиться в одном доме с Региной, сторонится ее. Впрочем, и Регина была рада тому, что ей не приходится терпеть присутствие этой девушки хотя бы за ужином. Но и за едой - обычно это были бобы, картофель и цыплёнок - Робин долго рассказывал о том, что они делали днем, и Эмма присутствовала за их столом почти так же явно, как если бы она сидела за ним по-настоящему. Робин ездил по окрестностям в поисках новых рабочих. После того, как он убедился, что в одиночку ему не восстановить ранчо, первой идеей, посетившей его голову, было выращивание табака. Янки спалили весь хлопок, а новый купить было не на что - как Робин поведал Регине, он вернулся с войны почти таким же нищим, каким был его отец, ступив на берег Америки в далеком 1828 году. Робин, подобно многим его соотечественникам, глубоко заблуждался, думая, что раз война кончилась, то жизнь быстро вернётся в своё русло. Он родился в 1830 году, в Кентукки, его родители были переселенцами из Шотландии - приплыли на громадном старом корабле ещё в 1825 году, отец бежал из страны во время принудительного выселения горцев*, когда клан Локсли, прежде такой сплоченный, живший общиной, где под крышей нескольких приземистых каменных домов существовали несколько семей - деда Робина, его сестёр и братьев, сыновей и внуков, стал разваливаться, подобно тому, как разваливается песочный замок на берегу, когда вода подмывает сначала одну его часть, потом другую, и остаётся только конусообразная кучка песка, ждущая последней волны, которая должна сровнять ее с остальным пляжем. Клан жил бедно, но дружно, женили сыновей на близких соседях, вместе охотились и рыбачили, отбивали набеги бандитов, а затем внезапно последовали многочисленные случаи, когда в горы приезжали люди на гнедых лошадях - они предупреждали, что через месяц их выселят с места, а если понадобится - погонят пиками и мечами. Старожил клана Локсли, Альберт, сказал своему старшему сыну - Джону, отцу Робина: - Похоже, придётся уезжать. И все семейство, собрав скудные пожитки, набив ими три низенькие арбы, стало медленно двигаться вниз, к морю, и по мере продвижения братья и дядья Джона разбредались, оседали вместе с детьми и жёнами в маленьких городках у подножия гор, кого-то убили в драке, кто спился, не вынеся переезда и неизвестности в будущем, и в итоге до Данди добрались только сам Альберт, его дочь Мария с потомством (она овдовела три года назад) и Джон, который недавно женился и ещё не завёл детей. Отец Робина твёрдо решил - поработать в Данди, накопить денег на билет и уехать в Ливерпуль, откуда уходили большие корабли в Америку. Во время путешествий по родному краю он наслушался разговоров о баснословно богатой стране, где землю можно взять за бесценок, стране с бескрайними полями и плодородной почвой, дающей урожай три раза в год. И несмотря на то, что его отец был категорически против, устроился плотником на строительство замка одного из герцогов Данди и за два года накопил достаточно денег, чтобы довезти жену до Англии. Альберт к тому моменту уже умер, а сестра Робина осела в Данди и вторично вышла замуж. Чета Локсли отправилась в Ливерпуль, погрузилась на корабль и умудрилась доплыть аж до Филадельфии, откуда Джон, мечтавший после сырой холодной Шотландии жить на юге, двинулся с обозом переселенцев в Кентукки. Там он и поселился, построив удобный небольшой дом, в котором в 1829 году родился первый сын Вильям, а в 1830 - Робин, а ещё через год - младший, Марвин. Отец часто рассказывал Робину о путешествии на громадном корабле с переселенцами, о том, как тысячи людей, не имевших возможности быть «каютными пассажирами» и заплатить 25 фунтов за билет, ютились на крохотном, предоставленном им участке палубы - вдоль бортов и по центру были расположены двухъярусные нары, на которых вповалку лежали мужчины, женщины и дети. Было так мало места, что шесть семей жили в течение многих недель плавания в шлюпке на палубе. Команда не церемонилась с людьми - избиения и жестокость преследовали их повсюду, прав не было никаких, и все это путешествие сильно напоминало оживший ад на земле. Джон Локсли не разрешал жене ходить по кораблю в одиночку - слишком боялся, потому что изнасилования в темных уголках палубы были обычным делом. Впрочем, ходить было и негде: люди спали на голом полу, на узлах, на набитых соломой тюфяках и шкурах животных. Туалета было всего два - просто ведра в трюме, в которые справляли нужду и женщины, и мужчины; пассажиры не мылись месяцами, и вскоре на корабле вспыхнула эпидемия тифа. Из 8000 людей до Филадельфии добрались лишь две трети. Но и страна, в которую они так стремились, гостеприимством не отличалась. В порту, куда-то старый корабль выплюнул пережеванных им людей, покрытых вшами и распространяющих жуткую вонь, постоянно околачивались мошенники, для которых основой заработка были бесправные напуганные иммигранты, чаще всего не знающие языка. Джона также пытались обмануть - некий рыжий тип, схватив его за рукав, долго нёс околёсицу вроде того, что в Норфолке их ждёт масса рабочих мест и тёплая гостиница, но Джон от природы был осторожен и недоверчив, так что он решительно отталкивал наглых крикунов, загораживая плечом жену и яростно прокладывал себе путь к городу, пробираясь сквозь разношерстную толпу обезумевших от счастья и страха людей. В кармане у него лежал нож, а в подкладке куртки было зашито единственное достояние, оставшееся у семьи Локсли - две старинные золотые монеты, которые какой-то дальний прадед получил от своего феодала. Отец Робина умер, когда мальчику исполнилось 13. Он был немолод и проделал путь с другого конца света, а виски и непривычный климат довершили эту работу. Его хватил удар. Жена пережила Джона всего на два года. Робин и его братья стали хозяевами белого домика на берегу сонной мутной реки и поля площадью в два акра. Брат Робина, Вильям, пытался заняться хлопком, но он унаследовал от отца тягу к выпивке и вскоре уехал, пытать счастья в больших городах, где можно было выиграть деньги с помощью карт или, на худой конец, длинного кольта. Младший брат Марвин уехал в Калифорнию и стал золотоискателем. Фермерство оказалось под силу только Робину - он умудрился вырастить неплохой урожай хлопка и вскоре купил у города ещё участок поля, увеличив свою долю собственности до пяти акров. Появились работники - сезонные мужчины и женщины, которые странствовали по стране в поисках заработка, появились лошади и хозяйство, и тогда Робин понял, что всему этому весомому наследию не хватает госпожи. Он решил жениться. **** Спустя три недели после приезда Эмма сидела за стойкой бара, потягивая виски и глядя на пламя свечи, танцующее в стакане, когда рядом с ней на высокий стул грациозно опустилась самая красивая девушка в заведении мадам Лукас - ее внучка Руби. Высокая, стройная, в довольно модном зеленом платье, обтягивающем ее плотно, как вторая кожа, с вырезом, который оставлял слишком мало места воображению, похожая на большую кошку своими раскосыми глазами и вкрадчивыми манерами, она улыбнулась Эмме и жестом показала на свой пустой стакан. - Угостишь? Эмма мельком посмотрела на нее и кивнула бармену - небритому малому по имени Джо в грязном фартуке и с сигарой в зубах. Тот приблизился и плеснул Руби немного дешевого виски - у неподготовленного человека после глотка этого пойла выбивало дух, и его напрочь лишало дыхания на пару секунд, но местные привыкли к нему и пили в огромных количествах - и отошел с непонятной улыбкой. - Как тебя зовут? - Промурлыкала Руби, глядя на Эмму карими, подведёнными чёрным глазами. Губы у неё были накрашены ярко-красной помадой, а каштановые волосы убраны в излюбленную проститутками прическу. Та подняла светлую бровь, но не повернула головы. - Эмма. - Я все чаще вижу тебя здесь, Эмма. Ты живёшь над моей комнатой, знаешь? Эмма что-то пробурчала в ответ. Она не была настроена разговаривать и не скрывала свою неприязнь, но Руби так быстро не сдавалась. - Откуда ты, Эмма? - Оттуда, - пожала плечами девушка. Руби засмеялась, вставая со стула, но не спеша отходить от неё. - Не хочешь говорить? Дай угадаю. Западная Виргиния? Эмма хмыкнула и наконец посмотрела на неё по-настоящему. - Как ты догадалась? - Детка, - Руби положила руку на плечо Эммы и слегка наклонилась к ней. - Я по акценту могу определить любого жителя к югу от линии Мейсона-Диксона. Эмма залпом допила жгучее виски. Рука Руби ощутимо нежно поглаживала ее бицепс под тонкой тканью рубашки. Было уже темно, салун заполнялся людьми, девочки выползали из комнат: в откровенных нарядах, правда, слегка полинялых и поношенных, с неумело размалеванными лицами, они выходили, садились на колени к какому-нибудь ковбою и начинали выпрашивать вина или папиросу. Руби появлялась в зале не часто (наверное, Бабуля Лукас разрешала ей самой выбирать клиентов) - за все время Эмма видела девушку только два раза, и всегда ее уводил самый хорошо одетый ковбой, и больше тем вечером она уже не появлялась. - Ты не хочешь рассказать мне о себе наверху? - Игриво спросила Руби, и Эмма скользнула взглядом по заманчивым округлостям груди в низком корсаже. - Зачем? - Спокойно спросила она, глядя на себя в зеркало над стойкой бара. Руби прижалась к ней ещё плотнее и ответила, поймав ее взгляд в отражении. - Я всегда вижу, что нужно человеку, дорогая. И тебе сегодня нужно с кем-нибудь поговорить. - У меня нет денег. Руби широко улыбнулась. - Думаю, они тебе не понадобятся, милочка... Эмма хмыкнула. Она захватила бутылку и пошла за Руби, плывущей впереди, придерживая подол платья, провожаемая завистливыми взглядами мужчин, которые не могли себе позволить заплатить за ночь с лучшей девушкой заведения. Руби привела ее в свою комнату - ровно такую же, как и у самой Эммы, разве что кровать была больше и присутствовал туалетный столик с массой флаконов и прочих женских причиндалов. Закрыв дверь, она повернулась к Эмме, казавшейся слегка смущенной, и указала ей на кровать. - Садись, дорогая. Эмма опустилась на кровать, скрестила руки на груди, и заинтересованный взгляд Руби, стоявшей у двери, заскользил по ее запылённым сапогам, длинным ногам, облаченным в кожаные штаны, по гибкой талии, перехваченной ремнём, и поднялся к вырезу рубашки - позолоченный солнцем треугольник четко виднелся в распахнутом вороте. - И что же ты делаешь здесь, Эмма? - Руби медленно приблизилась и спокойным рассчитанным движением уселась на колени девушки. Та запрокинула голову, глядя на неё снизу вверх, и непроизвольно положила руку на талию Руби, придерживая ее. - Всякое, - отрешенно проговорила Эмма, неотрывно смотря на Руби, которая ласково перебирала пальцами завитки ее волос. - А ты неразговорчивая, - Руби наклонилась, щекоча дыханием губы Эммы. Та опять пожала плечами. - Это правда. Не люблю молоть языком. Руби оставила легкий поцелуй на ее щеке. - Так давай помолчим... Эмма улыбнулась уголком рта, притягивая ее ближе, губы Руби раскрылись, впуская горячий язык, а руки легли на плечи Эммы, придавливая ее к кровати. Она крепко стиснула бёдрами талию девушки, пока та скользила ладонями по ее спине, ища крючки корсажа. Губы Эммы поползли вниз по шее, к груди, и, застонав, Руби откинулась назад, давая доступ к пышным округлостям в вырезе платья. Эмма усмехнулась и несколькими ловкими движениями расцепила ряд крючков, а затем спустила с плеч Руби податливую ткань, и молочно-белые груди выкатились прямо ей в руки. Руби застонала, когда Эмма вобрала в рот сосок, сначала один, потом другой, сжимая ее бёдра нежно и крепко одновременно. - Давай ляжем, - прошептала она, ласково касаясь лица девушки, и Эмма с готовностью перекатилась, так что Руби оказалась под ней. Платье очень скоро упало на пол, как и брюки Эммы - Руби приподнялась, опёрлась на локти и смотрела, как раздевается Свон - в одних кружевных панталонах и подвязках она была невероятно хороша, и Эмма, едва избавившись от рубашки, тут же пристроилась сверху, просунув колено между горячих бёдер Руби, отчего та издала нетерпеливый и томный вздох. - А ты знаешь, что делаешь, - задыхаясь, проговорила Руби, когда Эмма уверенным движением проникла в разрез панталон и принялась ласкать ее влажные складки, едва касаясь кончиками пальцев. Эмма нахмурилась, но движение не прекратила, и Руби вся отдалась сладкой ласке чутких пальцев, которые то проводили по ее скользкой плоти сверху вниз, то слегка входили внутрь, но тут же возвращались. Руби обхватила руками плечи Эммы и качала бёдрами, пытаясь вобрать ее в себя, но девушка не поддавалась - она покусывала шею Руби, доводя ее до неистовства этим неполным соитием, пока та не взмолилась: - Трахни меня уже... Эмма тут же повиновалась, оказавшись в Руби сразу тремя пальцами, и комнату наполнили громкие вздохи и стоны девушки - она извивалась под Эммой, принимая глубокие толчки, царапая обнаженную спину ногтями и прикусывая нижнюю губу. Это не продлилось долго - издав крик облегчения, Руби повалилась на кровать, раскрывая ноги ещё шире, пока Эмма финальными медленными движениями продлевала ее оргазм. Немного отдышавшись, она подняла голову и взглянула в спокойное лицо девушки: - Где ты научилась такому? Эмма опять пожала плечами - похоже, это был ее любимый жест. Взгляд Руби упал ниже - на ее грудь, а потом на обтягивающие короткие кальсоны из плотной ткани с завязками на боках. - Ты и белье носишь мужское, - в голосе Руби слышалась неподдельная страсть. Она провела ногтями по коже Эммы. - Тебе не нравится? Руби усмехнулась и внезапно перекатилась, подмяв любовницу под себя. Выглядела она как кошка, объевшаяся сметаны. - Напротив, я с удовольствием посмотрю, что там под ними... И она потянула за одну из завязок, обнажая плоский живот Эммы с небольшим поперечным шрамом, тянувшимся с ягодиц по бедру и заканчивающийся в нескольких сантиметрах ниже пупка. Кончиком пальца она проследила этот шрам и, подняв глаза, встретилась с ленивым и довольным взглядом Эммы. - Ты придёшь ко мне еще? Эмма потянула ее руку вниз. - Я ещё не ушла.