По ту сторону двери

Следующую неделю Эмма и Регина были вежливы друг с другом, как случайные попутчики, волей судьбы оказавшиеся в одном вагоне поезда: им нужно ехать в одном направлении, и они должны терпеливо сносить общество друг друга, но не обязаны общаться. Они здоровались по утрам и прощались по вечерам, Регина прилежно готовила еду - но сама ела быстро, одна, чуть ли не торопясь, наполняла тарелку ужином для Эммы и уходила в комнату, чтобы до самого утра из неё не выйти. Сама же Эмма рьяно взялась за изгородь, и каждый день, прямо с рассветом, ускользала из дома и приходила только к вечеру. За эту неделю она подправила забор, починила крышу амбара (в кровле кое-где виднелись внушительные прорехи), затем как-то целый день занималась тем, что смазывала и пыталась вернуть к жизни все сельскохозяйственные инструменты, которые ещё годились для работы, а после съездила в С. за семенами так и не купленного Робином табака. После ошеломивших ее слов Эммы в момент, когда она сидела над тазом с кровавой водой (кстати, нога заживала хорошо, хотя ходить было и больновато), Регина решила, что чем дальше она будет держаться от девушки, тем лучше - и соблюдала этот негласный бойкот ревностно и последовательно. Она изучила привычки Свон - та вставала рано, на рассвете, выходила в кухню с туго заплетенной косой, в рабочей одежде - мешковатых штанах и рубашке - а если день обещал быть особенно жарким - в своей обрезанной сорочке, сдержанно здоровалась, потом шла умывалась у насоса и возвращалась на кухню с горящими глазами и свежим румянцем. Регина к тому моменту успевала выпить кофе, она ставила перед Эммой дымящуюся чашку, клала ломоть кукурузного хлеба или лепешку и выходила, прячась в своей комнате и дожидаясь того момента, как хлопнет входная дверь, и можно будет выйти и заняться рутинными делами. Одно ее беспокоило - кончилось мясо, и нужно было запрягать повозку и ехать в город (после слов Робина о бандитах Регина не хотела одна идти туда пешком). Просить же Эмму было неловко. Вообще разговаривать с ней не хотелось, хотя - и в этом Регина себе признавалась - ей стало намного спокойнее, когда в доме поселилась Эмма. Она спрашивала себя, почему? Что было такого в этой странной, не похожей ни на одного человека, известного ей, девушке, молчаливо работающей на ее земле, что Регине было теперь комфортнее, чем с Робином? Во-первых, не приходилось все время ждать, что она исчезнет - в отличие от мужа, который всегда куда-то уходил, будто находя причины не быть дома, Эмма негласно присутствовала рядом. Всюду, где бы ни была Регина, она ощущала присутствие Эммы или видела следы ее деятельности. Подходя к насосу, чтобы взять воды для готовки, Регина обнаруживала уже полное ведро, аккуратно накрытое крышкой, чтобы не попала пыль или насекомые. Когда приходила пора варить обед, на крыльце лежала связка бататов или моркови или мешочек с мукой, которую Регина ненавидела молоть. Однажды днём она нашла на крыльце освежеванную тушку зайца, и в тот день Эмма получила на ужин тарелку дымящегося мяса, но ни одного слова при этом сказано не было. Даже находясь на огороде, Регина слышала либо стук молотка, либо другие звуки, свидетельствующие, что Эмма где-то рядом. Привычным стало ее оружие, висящее на гвоздике в кухне, стук ее сапог по коридору - не такой, как у Робина, ее молчаливая помощь и какое-то ненавязчивое внимание. Она вошла в этот чужой дом и сделала его своим - при этом не принеся в него практически ничего. Но когда Регина вспоминала, как было при Робине, она уже не могла представить его рядом с собой на месте Эммы. Даже котёнок, которого девушка поселила в своей комнате, ползающий по всему дому - не вызывал раздражения, и иногда, когда Свон не было поблизости, Регина наклонялась, брала пушистый комочек, тершийся о ее ноги, и гладила его, вызывая в ответ громкое урчание. И было ещё кое-что. Регина привыкла каждый день опасаться, что муж захочет близости. Она воспринимала это как своеобразную плату за крышу над головой и еду на тарелке. Он обеспечивал ей жизнь и охранял - она взамен отдавала ему своё тело. Если бы кто-то сказал ей, что есть жены, которые добровольно отдают своё тело мужу и сами желают этого, она бы искренне удивилась. Она воспринимала это как данность, как плату за то, что Робин спас ее и дал ей защиту. Потеряв родителей в 11 лет, Регина осталась абсолютно одна, если не считать Порции - старой негритянки, воспитывавшей ее с рождения, неграмотной, пугливой и суеверной женщины. Обе они - девочка и пожилая женщина - жили вдвоём, без опоры и защиты, в большом разгромленном доме, и вынуждены были день за днём помнить и переживать один и тот же кошмар - грохот посреди ночи, звон разбитого стекла, топот тяжелых сапог за воротами, потом стук, громкие голоса - Регина приподнялась на кровати и спросонок не поняла, что происходит - и тут шум ворвался в ее уши, жуткое слияние крика, брани, грохота - а потом нечеловеческий крик ее матери, такой страшный, что она до конца жизни не забыла его, и в комнату вбегает Порция, полуодетая, на чёрном лице огромные вытаращенные глаза - хватает ее, в одной тоненькой рубашке, и волочет в коридор, а Регина сопротивляется, но негритянка не слушает ее, просто тащит, выволакивает на улицу, в душную ночь, где шум и крики становятся тише, и тут они натыкаются на цветастый жилет мистера Праудфута - он такой добрый, милый, когда Регина с отцом встречают его в городе, а сейчас он стоит с ружьём наперевес, жуёт сигару, от него пахнет спиртным, а лицо совсем не доброе - и все же, увидев их, он немного ошеломленно потирает рукой лоб, раздумывая, а они стоят в ужасе - он же может убить их обеих, просто крикнув тем людям, что сейчас шумят в доме, а потом он указывает рукой на поле и шепчет едва слышно: - Туда. И они бегут, бегут, кажется, всю ночь, и утром оказываются на болотах, и ноги у Регины все исколоты и изранены, они забираются под какую-то корягу и сидят там, сидят в смертельном ужасе, что по их следу пустят собак. И только спустя два дня их нашёл тот же Праудфут и сказал, не глядя на Регину, что ее родители умерли, но они могут вернуться. Регина так и не увидела больше отца и мать, даже их тел. Их похоронил Праудфут, распорядился, чтобы могилы были рядом и даже купил за свои деньги два могильных камня. Индейца, которого приютил Генри Миллс, закопали где-то возле реки, даже не отметив это место. Вернувшись после скитаний по болотам, эти два женских существа, из которых одна была маленькой девочкой, только вступающей на жизненный путь после того, как ее холили и лелеяли в отцовском доме и ничего не знающей о реальности, а вторая так была напугана произошедшим с хозяевами, что ее хватало только на то, чтобы обеспечивать Регине и ей самой минимальное пропитание, а уж о духовном воспитании оставшейся на ее попечении девочки она и не задумывалась - стали вести затворническое, странное существование в ветшающей усадьбе посреди постепенно зарастающих полей. Город словно забыл о них. Регина, оглушенная тем, что ее вырвали, как моллюска, из тёплой уютной раковины, долгое время не могла понять, как ей быть, что делать, и только спустя три года, когда она привыкла к новой жизни, стала жадно учиться (дом отца хранил множество литературы, собранной за годы странствий), читать все запоем, возмещая недостаток жизненных впечатлений образами из книг, и только когда ей исполнилось восемнадцать и у них кончились деньги, она появилась в городе впервые за 4 года - в платье своей матери, старомодном и нелепом, она направилась в контору к адвокату, мистеру Спенсеру, с просьбой найти покупателя на 10 акров отличной пойменной земли возле реки. Поскольку она уже была совершеннолетней и могла распоряжаться имуществом - до этого им много лет управлял Спенсер и, уж конечно, он снимал сливки в течение всего этого времени, - ему пришлось предложить ее землю трём покупателям - и одним из них был мистер Голд, чьи владения в С. граничили с поместьем ее отца. И Голд купил ее. Когда спустя восемь дней после приезда Эммы Регина вечером легла в кровать, с приятным чувством покоя слыша легкие шаги в соседней комнате (вот Эмма сняла и бросила на пол сапоги, зашелестела снимаемая одежда, потом заскрипели пружины кровати), она опять задала себе вопрос - почему ей так спокойно? И сама ответила на него - ей не нужно было бояться, что дверь откроется и войдёт Робин, войдёт, чтобы раздеть ее, ощупать ее тело, смотреть на него, трогать везде, где он пожелает, а потом взять то, что принадлежало только ей и никому другому, а он считал это своим и присваивал, не спрашивая ее желания. А Эмма делала все то же, что и Робин - но ничего не требовала взамен. Регина вспомнила, как вскоре после приезда Робина она пошла в город за покупками - муж и Эмма пропадали в полях, как обычно - и столкнулась с миссис Уилсон - соседкой, чья ферма находилась в миле к югу. Миссис Уилсон увидела ее с другой стороны улицы и возбуждённо замахала Регине, пытаясь привлечь ее внимание. С самого переезда Регины из Брассфилда она пыталась завести с ней дружбу, бесконечно появлялась на ее земле, давала советы, спрашивала о делах, хотя Регина была холодна и отстранённо вежлива, но однажды эта дружба даже спасла Регине жизнь - когда ушли янки, она три дня вообще ничего не ела и миссис Уилсон принесла ей мешочек муки и полведерка патоки - хотя сама она тоже голодала. И Регина, до того чуждавшаяся словоохотливой соседки, вынуждена была теперь изображать приветливость и дружелюбие - она не могла грубить спасшей ей жизнь женщине. «Такая красивая, милая девочка», говорила миссис Уилсон своей сестре, рассказывая про Регину, «и побей меня бог, такая несчастная». - Миссис Локсли! - Кудахтала она, перебегая улицу в трёх шагах от повозки, которой правил пьяный спящий полукровка, и именно это спасло ее от увечья - лошадь, не управляемая безвольно повисшей рукой, свернула в сторону прямо перед женщиной и встала, фыркая и качая головой. - Миссис Локсли! Регина остановилась, устало глядя на бегущую к ней леди - корзина с продуктами висела у неё на левой руке, и она размахивала ей, рискуя потерять все покупки. - Здравствуйте, дорогая! - Миссис Уилсон, вся похожая на шарик в своих бесчисленных юбках, в шляпке и с зонтиком, подкатилась к ней и приветливо взяла ее за руку. - Поздравляю вас, моя милая, я слышала, что ваш муж вернулся. - Да, - Регина кивнула. - О, это такое счастье! Если бы и мой Фрэнк мог вернуться... - она всхлипнула, утёрла глаза платком, извлеченным из кармана, но тут же успокоилась и опять посмотрела на Регину. - Но теперь у вас все будет хорошо, поверьте. Регина вяло улыбнулась, недоумевая, почему у неё должно все «стать хорошо», раз Робин вернулся. Они пошли рядом, причём миссис Уилсон степенно катилась, переступая маленькими ножками, придерживая Регину за рукав и заглядывая ей в лицо - она была ниже на полголовы. - Но, послушайте, а кто та... девушка, которую он привёз с собой? - Понизив голос, спросила старушка, и Регина сразу внутренне закипела. - Я не знаю, миссис Уилсон, - процедила она, надеясь, что ее голос прозвучал достаточно вежливо. - Я слышала... - Тут миссис Уилсон остановилась и, удерживая Регину за рукав, зашептала так быстро, что Регина не сразу уловила смысл этого потока речи. - Говорят... но это, возможно, лишь слухи... Сначала в городе говорили, что она на самом деле мужчина. Вы же ее видели... но потом... оказалось, что она, конечно, женщина, но я слыхала.... мне это рассказала миссис Джимсон, я ей не поверила поначалу, я не знаю, вы такая приличная молодая дама, может быть, не стоит вам этого говорить, но ваш муж... он проводит с ней время... сейчас молодёжь, конечно, не такая, какая была в мои времена, но это уже слишком... говорят, что... Она огляделась, хотя вокруг никого не было, и, наклонившись к Регине, сказала почти неслышно то, во что Регина не верила до самого того момента, как Эмма оказалась в ее доме со своими пистолетами, ковбойскими сапогами, умелыми руками и фразой: «Только идиот мог оставить тебя». Когда Регина думала об этом, ее охватывало странное чувство - и она, поначалу не верившая даже в возможность такого, убеждалась в этом все больше и больше. Почему Эмма сказала, что она не должна, но верит? Она знала об этом, знала, и это знание передавалось из одних глаз в другие так же легко, как если бы было произнесено и названо. Эмма знала! Она жила в ее доме и не могла не знать. И более того - она не скрывала ничего, из того, что нужно было скрывать, и именно это поражало Регину больше всего. Эмма словно жила в каком-то другом, параллельном мире, где женщина могла быть равна мужчине, где она ни от кого не зависела и не думала о том, что она должна соответствовать представлениям этого мужчины о ее жизни и обязанностях. Впрочем - Регина решила, что раз Эмма никак не мешает ей и не лезет в ее жизнь, то можно успокоиться и принять молчаливую помощь этой девушки, за которую ей не придётся платить, отрывая куски от собственной плоти и души. И Регина даже улыбнулась, погружаясь в сон - ей впервые за много лет было уютно и спокойно в собственном доме. **** Доминик Мага не помнил своего отца. Его мать служила кухаркой на огромной плантации О’Кифа, расположенной в самом живописном месте округа Кентукки. Она располагалась по берегам реки, заросшей древними плакучими ивами, на плодородных землях, дававших баснословные прибыли О’Кифу. Поэтому число рабов на его плантации доходило до тысячи. Они пахали землю, убирали урожай, приглядывали за скотом, охраняли пастбища, строили загоны и прислуживали в доме. О’Киф не был жесток к своим рабам, но за малейшую провинность прохаживался по их спинам кнутом, причем делал это лично. Он не терпел лентяев и бездельников. Негров он считал домашним скотом и знал, что скот приносит больше пользы, если его хорошо кормить, но и не давать спуску. Мать Доминика, Ракель, появилась у О’Кифа, когда ей едва исполнилось пятнадцать. Ее купили за необычайную красоту, потому что жена О’Кифа мечтала иметь красивую горничную. Но вскоре оказалось, что новоиспеченная служанка не способна даже расчесать свою госпожу или правильно подать ей чай. После нескольких порок О’Киф убедился, что все бесполезно, и отправил красивую рабыню на кухню, где она и прослужила до самой смерти. Ракель была необычайно ловкой стряпухой, но у нее был один недостаток. С детства забитая жестоким первым хозяином, она приобрела скверную привычку – мечтать. И порой, не замечая пригоравшего мяса или супа, она застывала у окна, глядя на высокие платаны, и глаза ее покрывались пеленой. Где витали ее мысли, никто не знал, потому что говорила она крайне мало. И эта мечтательность, столь неуместная в ее положении рабыни, сослужила Ракель дурную службу. Однажды в Высоких Дубах (так называлась плантация) устроили скачки. Все соседи съехались поучаствовать в знаменитом заезде О’Кифов, славящихся своими скакунами, а также погулять на балу в самом большом доме округа и отведать вкуснейшего барбекю. Вместе со своими хозяевами приехали и рабы, а в их числе – молодой конюх Рогана Веллингтона, плантатора из Южного Теннесси, Доминик Парслоу. Этого конюха знал весь округ, потому что он считался самым высоким негром на Юге страны. Доминик славился также и тем, что умел объездить любую, самую сноровистую лошадь, и Веллингтону предлагали за него баснословные деньги, но он не соглашался, зная цену своему негру. После скачек, на которых победил молодой О’Киф, сын плантатора, когда начался бал и господа удалились танцевать, все негры собрались за домом, чтобы попировать остатками хозяйского барбекю. Тут-то Доминик Парслоу и приметил невысокую, стройную девушку, с отсутствующим видом сидящую на бочке из-под соленых арбузов с ломтем дыни в руках. Он подошел к ней, представился, и Ракель показалось, что сам Господь Бог не мог быть красивее этого высоченного парня с сияющей улыбкой. Ночь они провели на сеновале, а утром Доминик Парслоу отбыл, не попрощавшись, оставив Ракель только свое имя (фамилии он не сказал) и тянущую боль внизу живота, через девять месяцев превратившуюся в кричащего, черного как смоль младенца. Когда на плантации беременела служанка, ее сначала наказывали, а потом переводили на работу в поле. О’Киф жестко следил за тем, чтобы его рабы не размножались в неподходящее для этого время. Но Ракель была лучшей поварихой к востоку от С., и госпожа О’Киф умолила мужа оставить ее на кухне. Ребенка, не по возрасту крупного, решено было отдать на воспитание одинокой старухе, живущей в своей лачуге на краю негритянской деревни. Ей заплатили несколькими мешками маиса, и она согласилась воспитывать мальчика до момента, когда ему исполнится семь лет. После этого, если он будет пригоден, он пойдет работать в поле. Когда Ракель осознала, что беременна, первой ее мыслью было избавиться от ребенка. Но, поразмыслив, она поняла, что не может этого сделать. Ее чувство к Доминику было таким сильным, что даже тот факт, что он бросил ее, не смог остудить ее любовь. Ее скудный ум, впервые в жизни нашедший объект для обожания, зациклился на нем и уже не отпускал. Даже будучи выжившей из ума старухой она продолжала верить, что ее любимый вернется за ней, что он просто уехал по делам за своим хозяином, как она верила в то утро, когда проснулась и увидела, что лежит на сене одна. Плод же той единственной ночи был единственным, что осталось у нее от Доминика Парслоу. Она выносила его, родила, посмотрела на сморщенный комок, поняла, что он ничем не напоминает ее любимого, и со спокойной душой отдала его старухе Саванне. Когда же через пару дней Саванна приплелась на кухню и спросила, как назвать мальчика, Ракель обернулась, некоторое время смотрела на нее, как бы не понимая, о чем она говорит, а потом переспросила: «Какого мальчика?» Старая Саванна была умна и понимала, что Ракель не притворяется. Она повидала на своем веку многих сумасшедших и могла отличить помешательство от притворства. Она поняла, что единственное, что воспринимает Ракель – это ее мечты, и спросила: «Как зовут твоего любимого, Ракель?» Глаза Ракель затянулись туманом, губы улыбнулись, и она мечтательно сказала: «Он самый красивый. Он вернется за мной. Он выше, чем Господь» «Как его зовут?», - терпеливо переспросила Саванна. «Доминик, его зовут Доминик», - ответила Ракель, - Он уехал с хозяином, объезжать диких лошадей, но потом…» Саванна уже не слушала ее. Она выяснила все, что хотела, и мальчик получил имя отца. Фамилии же не знала сама Ракель, поэтому Саванна дала ему то имя, которое пришло ей на ум, когда она увидела первые шаги Доминика. Она дала ему фамилию Мага, что на суахили означает «большими шагами», потому что поняла, что этот мальчик будет таким же высоким, как и его отец. Детство Доминика у Саванны было лучшим временем в его жизни. Саванна, будучи самой образованной из всех негров плантации, была родом из Кении. Оттуда она приехала так давно, что не помнила даже, сколько ей лет. Но она выросла у богатого и доброго хозяина, который научил ее читать, писать и считать. У негров О’Кифа Саванна была писарем, счетоводом, чтецом и даже доктором, потому что она умела ворожить. Женщины приходили к ней за снадобьями, она умела облегчать боль, выгонять глистов, помогала принимать роды и гадала. Она лечила гнойные раны и лихорадку. Ее авторитет был столь неприкасаем, что даже О’Киф ни разу не осмелился наказать ее или приказать ей, например, идти собирать хлопок. Он понимал, что подобная женщина для негров – царь и бог, поэтому ценил Саванну и не заставлял ее работать на полях. К тому моменту, как у нее появился Доминик, Саванне исполнилось, наверное, лет шестьдесят, но она была по-прежнему умна, проницательна и сохранила юношескую зоркость. Она сразу поняла, что мальчик, доставшийся ей в воспитанники, не совсем обычный, поэтому с самого раннего возраста она принялась за его воспитание. У Саванны Доминик получил такое разностороннее образование, какого не мог бы получить в самой лучшей школе для негров того времени. К пяти годам он прекрасно говорил, читал Библию (других книг неграм не полагалось), умел считать, готовить, знал не только свой язык, но и суахили, на котором Саванна не разучилась говорить даже спустя столько лет, прекрасно ездил верхом и обрабатывал землю. Он и внешне отличался от других мальчиков – был выше и сильнее их всех. Он обожал Саванну, был готов ради нее на все, и она, сама того не желая, привязалась к воспитаннику и не хотела с ним расставаться. Они жили на краю деревни, практически не принадлежа к многоликой жизни плантации и не участвуя в ней. Так минуло десять лет. Данное О’Кифом обещание забрать мальчика на поля было им забыто, сам он скончался от апоплексического удара, и хозяином плантации стал молодой мистер О’Киф. Однажды, объезжая свои владения, он заметил высокого сильного мальчишку, легко тащившего мешок с бататами вдоль кромки поля. Он спросил его, как его зовут. «Доминик Мага», - ответил паренек, забыв прибавить «сэр». О’Киф расспросил его, где он живет и понял, что это за мальчик. «Так ты сын Ракель?» - сказал он. «Я сын Саванны», - ответил мальчик и продолжал тащить мешок. Такая неслыханная дерзость ошеломила О’Кифа, и он последовал за Домиником к хижине Саванны. Там он спрыгнул с коня, схватил упиравшегося мальчишку и волоком втащил его внутрь. Саванна сидела перед котлом и что-то помешивала. Хозяин швырнул Доминика к ее ногам и заорал: - Ты! Старая ведьма! Сколько лет парню? Саванна поняла, что пришел тот самый час, которого она так страшилась. Она поклонилась хозяину и спокойно ответила: - Десять, сэр. - Врешь, дура! Ему все тринадцать! Почему он до сих пор у тебя? Он должен работать, а не прохлаждаться! Саванна знала свирепый нрав нового владельца плантации и потому не перечила. Она молчала, а Доминик, валяясь на полу, впервые осознал, что он – вещь, которую можно взять и использовать. Это был его первый урок. Он, не дыша, слушал разговор, понимая, что совершается его судьба. - Чтобы завтра он явился к управляющему, поняла, старая сука? - Да, сэр, - ответила Саванна. О’Киф сплюнул на пол и вышел. - Саванна, почему он сказал, что я сын Ракель? – спросил Доминик, поднимаясь с земляного пола. - Потому что не я родила тебя, а другая женщина, мальчик, - горько ответила старуха. И с тех пор жизнь юного Доминика превратилась в ад. Он работал на самых тяжелых работах: собирал хлопок, таскал брёвна, пахал, рубил дрова... Когда умерла Саванна, О´Киф не разрешил ему даже проститься с ней - старуху просто зарыли в землю на негритянском кладбище, а Доминик вынужден был работать до заката и только ночью пришёл посмотреть на холмик с маленьким крестом - без имени и даты, холмик, под которым теперь лежал единственный человек, любивший его и оставивший одного на всём белом свете. Потом его продали Голду. К тому моменту Доминику исполнилось 20 лет, и он был самым высоким негром на плантации. Он стал выполнять те же обязанности, что и его отец, которого никогда не знал - ухаживал за лошадьми. Когда пришла война, Голд ушёл с полком, и в доме осталась его жена Белль и дочь (сыновья вместе с отцом отправились воевать), и пришли янки, которые убили жену Голда, попытавшуюся не пустить их в дом, и только вмешательство Доминика спасло жизнь его дочери (он знал множество тайных лазеек и они с девушкой спрятались в лесу, где много дней жили в старой хижине, и Доминик приносил ей еду (сам он свободно ходил по городу, потому что янки чёрных не трогали), а потом, когда янки двинулись дальше, помог наладить хозяйство в ожидании отца. Он не ушёл с другими цветными за реку, в Огайо, и остался жить в поместье Голда (хотя поместьем это сложно было теперь назвать - после окончательного поражения Юга все земли конфисковали), но теперь он был не просто конюх - мистер Голд умел быть благодарным, и Доминик получил достойную зарплату и собственную лошадь. Он жил в маленькой пристройке к конюшне и только на выходные уезжал в ту часть С., где жили цветные - там у него были друзья. В тот ясный июльский день он, как обычно, управляя своей маленькой гнедой лошадкой, взобрался на холм, окинул взглядом низенькие хижины негров в долине - их становилось все больше, спустился - и первым, кого он встретил, был Обедайя Рис, высокий и тощий малый лет двадцати пяти, работавший у мистера Джефферсона кучером. Увидев Доминика, он поздоровался с ним и со словами «есть дело», схватил лошадь за поводья и потащил по улице, хотя улицей это было сложно назвать - пространство между убогими хижинами: здесь всюду валялся мусор, глубокие ямы, сейчас сухие, в дождь становились целыми прудами, стоял запах негритянской еды, слышались вопли ребятишек и крики женщин, ругающих детей. Обедайя притащил Доминика на пустырь, где обычно парни собирались помериться силой или потанцевать - в пятницу после работы. Там он заставил Доминика спуститься с лошади, оба сели на старые бочки, служившие вместо стульев, и Обедайя, наконец, рассказал Дому про его пресловутое «дело». Он рассказал, что белые мужчины организовали «отряд», и уже два раза налетали на цветной квартал - закутавшись в простыни, они неслись на лошадях, в руках у них были зажженные ветки, и они издавали жуткие вопли, перепугав всех, даже взрослых мужчин, что уж говорить о женщинах и детях. Сначала, сказал Обедайя, мы думали, это души убитых южан, не нашедшие покоя, но потом узнали лошадь мистера Чарминга - у неё на правой ноге белое пятно, и кто-то, слегка успокоившись, сумел это разглядеть. Их было семь или восемь, заключил Обедайя, и это повторилось спустя три дня. И поскольку Доминик вхож в дом Голда, а Голд - мэр, то пусть он спросит своего хозяина, что это происходит и почему белые мужчины так себя ведут. Доминик молча его слушал. Он знал, что происходит, но не хотел говорить Обедайе: слишком горько пришлось бы и тому, кто рассказывает, и тому, кто это бы слушал.