По ту сторону двери

Утром, когда Регина как обычно варила кофе, любуясь солнечными бликами, скачущими по подоконнику, раздались шаги Эммы по коридору - через несколько секунд Свон вошла в кухню, остановилась в дверях, и сразу стало понятно, что пришла она не только за завтраком. - Хм, доброе утро, - откашлялась Эмма, не спеша входить. Регина коротко кивнула, бросив взгляд на ее одежду - штаны из оленьей кожи и клетчатая рубашка, волосы распущены и красивыми волнами лежат на плечах - так Эмма одевалась, только когда собиралась куда-то уезжать. - Мне нужно в город, - негромко сказала Эмма, проходя к столу и вставая за спиной у женщины. Регина чувствовала ее взгляд, сверлящий затылок. Зачем, так и вертелось на языке у Регины, но она сдержалась и промолчала. - Я хотела узнать, что купить. Регине нужно было мясо, да она и сама была бы не прочь проехаться, но, во-первых, появляться в городе с Эммой Свон было немыслимо, а во-вторых, она почему-то не смогла пересилить себя и выдавить нечто большее, чем: - Ничего. Спасибо. Эмма явно хотела что-то сказать, но не стала. Постукивая костяшками пальцев по столу, она немного подождала, будто думая, что дождётся ещё каких-то слов, но Регина все так же деланно-сосредоточенно варила кофе, помешивая ложкой в высоком кофейнике. - Ладно. Эмма стремительно вышла, хлопнув дверью сильнее, чем обычно. Регина подумала, что если так будет продолжаться дальше, то Эмма просто не выдержит и уйдёт. В конце концов, если она действительно сама не верила в золото, которое добудет Робин, ей нечего было тут ловить. И в один прекрасный день она сядет на свою любимую Фрейю и ускачет по полю, оставив Регину одну. Она-то свободна, как ветер, ее ничто не держит в этом сонном городишке, похожем на душащее болото, полное крокодилов. Вдруг ей захотелось подойти к окну и посмотреть, что делает Свон. А если это самое как раз и происходит? Здесь и сейчас? Вдруг Эмма устала от этого молчаливого сосуществования, от отсутствия благодарности, от холодности и безразличия и уезжает навсегда? Есть же предел всему, и такой человек, как Свон, привык к другой жизни, и что ей она, Регина, ее жизнь, ее страх и боль? Какое ей дело? В окно она видела, как Эмма, переступая длинными ногами, выводит Фрейю, как ласково что-то ей говорит, открывает ворота, выходит, закрывает, а потом ловко взлетает в седло - будто становясь частью лошади, и уносится вверх по холму, пригнувшись к седлу, тонкая, гибкая, как прутик, - и Регина внезапно ощутила безотчетное желание броситься следом и попросить ее не уезжать. Вдруг она действительно бросает ее, забыв о слове, данном Робину? Нет, Эмма не такая. Не сможет человек, оставляющий для неё ведра с водой и тщательно очищенные от земли овощи, поступить так - нарушить своё обещание. И потом она сама назвала Робина идиотом, что оставил ее, так разве она хочет уподобиться ему - идиоту? Но Регина все равно волнуется. Она тщательно вычищает дом, скоблит горшки, потом занимается огородом, вскапывает грядку для сладкого лука, моет ванну - сегодня она сама ее наполнит и ляжет в тёплую воду, потом пробует читать, то и дело взглядывая на часы, но Эммы все нет. Тогда Регина нарушает главное своё правило, которое соблюдает свято с тех пор, как Эмма появилась в ее доме - она приближается к двери эмминой комнаты, оглядывается по сторонам, будто кто-то может увидеть ее, и осторожно входит. Комната выглядит нежилой. Кровать тщательно застелена, на тумбочке нет ни одной вещи - проклиная себя, Регина заглядывает внутрь, но там пусто. Седельная сумка висит на гвозде, туда Регина не решается влезть, зато она видит оставленную на спинке стула рубашку - синюю, в которой Эмма вчера ходила весь день - и на рукаве этой рубашки виднеется прореха. У Регины чешутся руки взять и заштопать дырку - но если она это сделает, Эмма поймёт, что она заходила в ее комнату. Поэтому Регина только протягивает руку и касается ткани кончиками пальцев, и у неё почему-то загораются щеки, будто она сделала что-то неприличное. В комнате больше ничего нет. И Эмма могла оставить сумку нарочно - чтобы Регина не поняла, что она сбегает. Легче не становится. Вечерние тени уже ползут по земле, солнце касается верхушек деревьев, ложится круглой печатью на горизонт, а Эммы все нет. Регина сама не понимает, почему ей так страшно - в собственном доме она чувствует себя как пленница, будто не может ни выйти, ни войти в него, и она думает, может, поехать к миссис Уилсон, там хотя бы будут люди, и в этот момент что-то пушистое касается ее ноги - она смотрит вниз и видит Кида - так Эмма назвала котёнка, который трется о ее ноги и жалобно мяукает. Подняв его, Регина говорит грустно: - Тебя она тоже бросила, да? Потом наливает ему молока, смотрит, как он пьёт, присев на корточки, а когда поднимается с пола, замирает от ужаса - в окно кухни с улицы прямо на неё смотрит незнакомый мужчина в шляпе. **** Старуха-негритянка вышла на крыльцо роскошного дома Чармингов, чтобы встретить Дэвида, приехавшего из города. - Добрый вечер, сэр, - скрипуче сказала она, глядя, как хозяин соскакивает с лошади. - Сколько раз я тебе говорил – не называй меня сэр. Я же говорил тебе о законе. Ты больше не рабыня. - Простите, мистер Чарминг. Запамятовала. А миссис вас искала. Он привязал лошадь к колышку и повернулся к дому, глядя на освещённые окна жены. - Искала? Зачем? Где она? - У себя, может, уже и спит. Ворча что-то под нос, старуха побрела в дом, шаркая ногами по паркету. Она воспитала Дэвида и его отца, и он не решался ее выгнать, хотя, по правде, толку от старой дуры уже не было никакого. - А где Юджиния? Он в два счета догнал ее в холле и притворил дверь. Старуха промолчала, но он знал эту уловку - она часто притворялась глухой, когда ей было выгодно. - Отвечай, - зарычал он, вставая у неё на пути. - На кухне, чистит картошку. Он резко повернулся и пошел в сторону кухни. Он знал, что она не ждет его и не будет наготове, но когда вошёл, решимости его сразу поубавилось. Юджиния сидела на полу перед огромным чаном с картошкой. Ее всегдашнее розовое платье было расстегнуто сверху, обнажая нежную шею и ключицы. Рукава, засученные чтобы не запачкать, открывали смуглые тонкие руки, усыпанные мелкими порезами и царапинами. Свои роскошные черные волосы она безжалостно упрятала под косынку, отчего лицо ее выглядело совсем детским. И она чистила картошку. Для него. Она – его собственность. Мысль эта принесла Дэвиду такой прилив удовлетворения, что он мигом вспомнил, с какой целью шел в кухню. Раздавить ее окончательно. Уничтожить эти прекрасные глаза, эту кожу, эти пухлые губы, делающие его слабаком. Как она может выполнять самую грязную работу и при этом выглядеть как герцогиня на балу? - Встань, - приказал он. Она подняла на него спокойные глаза. Нож, равномерно скребущий картофелину, не остановился. Она смотрела на него, но не двигалась. - Ты глухая? Я сказал, встань! Он подошел ближе, надеясь испугать ее. - А то что? – Губы ее шевельнулись в горькой усмешке. – Что вы мне ещё сделаете? От изумления Дэвид онемел. - Ты сошла с ума? – осведомился он. Она невозмутимо скребла картофелину. - Надеюсь, что так, потому что мое терпение кончается. И снова ее глаза были полны насмешки. - А что вы мне сделаете, мистер Чарминг? Убьете меня? Я только рада буду! Изнасилуете? Так вы уже все сделали, и хуже мне не будет. Можете делать со мной что хотите, мне все равно! Дэвид стоял, ошарашенный. Она говорила так спокойно, так уверенно, а он думал – действительно, что я ей сделаю теперь? Как унизить ее больше, чем он уже унизил? - Я могу еще кое-что, кошечка, - вкрадчиво сказал он. - Не думай, что раздвинув ноги, ты приобрела себе покой. Я ведь могу насиловать тебя каждый день, могу привязать к столбу голой на обозрение рабочих, а могу отдать им. Я могу… - Так делайте, - спокойно произнесла она, - насилуйте, привязывайте, отдавайте. Чего же вы ждете? Хотите, чтобы я пресмыкалась перед вами? Чтобы просила прощения за то, что вы изнасиловали меня? За этим вы пришли? Ему стало не по себе. Юджиния вскочила на ноги и, размахивая ножом, наступала на него. Дэвид отступил в угол. Нож в ее руке, блестящие глаза, решимость в словах – он понял, что шутки плохи. - Опусти нож, - хрипло сказал он. Юджиния уставилась на нож, только сейчас, видимо, поняв, что держит его в руке. - Ах, нож. Боитесь, мистер Чарминг? А может, мне прирезать вас? Может, пустить вам кровь, как вы мне ее пустили? А? Вам страшно? Он молчал. Годы войны научили Дэвида - когда кто-то сильнее тебя, нужно не трепаться, нужно пережидать. Юджиния грустно усмехнулась и швырнула нож на стол. - Не бойтесь, господин, ваша рабыня не убьет вас. Она еще не всю картошку дочистила. С этими словами она пошла обратно и села на прежнее место. В тот же момент открылась дверь и вошла его женушка - Дэвиду стало ясно, что она подслушивала, стоя в коридоре. Одутловатое холеное лицо Мэри Маргарет светилось злобой, глазки перебегали с него на девушку и обратно на него. - Милый, - протянула она вальяжно. - Что ты здесь забыл? Я тебя жду. Дэвид отвёл глаза от макушки опустившей голову Юджинии и неприязненно взглянул на жену. - Ничего, - сказал он высокомерно. - Я приходил узнать, принесет ли Юджиния мне виски в кабинет. Чёрные глаза Мэри сверкнули на мулатку. Та не пошевелилась, все так же продолжая чистить картофелину. - Зачем ты искала меня? - Спросил Дэвид недовольно. Мэри Маргарет взяла его под руку. - Просто хотела спросить про эти слухи, что ты был в негритянском квартале. Она не видела, что в этот момент Юджиния подняла голову и посмотрела на них, но увидела только захлопывающуюся дверь. Уже в холле Дэвид отнял руку у жены - почти с отвращением. - Не лезь не в свое дело, Мэри. Ты разве не помнишь, что я тебе говорил? Я не буду обсуждать с тобой подобные вещи. И, не обращая внимания на ее скривившееся злобой лицо, пошёл по лестнице наверх, в кабинет. **** Доминик вернулся домой в сумерках, когда в негритянском квартале вовсю заполыхали очаги и мужчины стали возвращаться с работы. Он обещал Обедайе, что поговорит с Голдом - но в глубине души знал, что это напрасный труд. Ему было хорошо известно, что за человек его хозяин. Но его беспокоил не только Голд - другие белые могут присоединиться к нему, и тогда не восемь, а восемьдесят человек налетят на беззащитные убогие хижины, и бог знает, что они могут сотворить. Когда Доминик въехал в ворота, проскакал по аллее мимо господского дома к хозяйственным постройкам, длинные тени от фонаря уже лежали на земле, и он спешился, поглядывая на горящие окна второго этажа, и вдруг одна из этих теней, лежащих у его ног, зашевелилась, и он даже вздрогнул. Дом Голда сильно пострадал во время оккупации янки - они разграбили его и увезли мрамор, картины и все, что показалось им мало-мальски дорогим. Уходя, кто-то из солдат кинул горящую головню в дом через окно кухни, но Доминик успел потушить пожар. Он своими глазами видел, как янки, управляя нагружёнными возами, уходят из С., и первым прокричал об этом на улицах, а потом кинулся в лес - его там ждали. - Где ты был? - Высокий и тихий голос раздался из тени - пристройка Доминика находилась в том месте, где дом тщательно скрывали кусты жимолости, и он видел, что говоривший стоит в этих кустах - видел край белого платья и мысок туфли. - Ездил по делам, - ответил Доминик отрывисто и повёл лошадь в конюшню. Когда он вышел, запирая дверь, она сидела на крыльце его пристройки - с таким видом, будто ей там самое место, будто она имела право там сидеть и смотреть на него спокойными серыми глазами. Она - девушка лет 25-ти, миниатюрная, стройная, с нежным красивым лицом, которое казалось ещё красивее благодаря убранным в высокую причёску светлым волосам - сверлила его взглядом и, сложив тонкие руки на коленях, теребила маленький белый платок. Только это и выдавало ее - в остальном она держалась превосходно. Он мельком глянул на ее обнаженные плечи и шею, потом подошёл ближе, к ступенькам - она загораживала ему проход. - Что вам тут нужно? - Спросил он спокойно. Чёткие светлые брови девушки взлетели, серые глаза зажглись гневом. - Это мое поместье! Я могу приходить, куда хочу! Доминик невозмутимо наклонился, поднял ее под мышки, как ребёнка - и переставил на другое место. Потом взошёл на крыльцо - обернулся и посмотрел на ее дышащее злостью лицо, на сжатые кулаки, понимая, что они сейчас оба вспомнили одно и то же. 8 лет назад Тина* вбежала в конюшню и со света сначала не увидела ничего, только почувствовала знакомый с детства запах лошадей и седельной кожи. Потом, когда глаза ее привыкли, она поняла, что дальнем углу кто-то стоит, протирая тряпкой бока ее жеребца, но, кто это, она не поняла – силуэт был ей не знаком. Она быстро двинулась туда, ровно и спокойно шагая по дощатому полу, пока не дошла до стойла Одуванчика и не обнаружила там не Гарри, а совсем незнакомого черномазого – он стоял к ней спиной и ловко уворачивался от зубов Одуванчика, умудряясь при этом протирать его куском материи. - Эй, ты, - окликнула она. Негр обернулся, и она поняла, что никогда раньше на плантации его не видела. Он бросил на стенку стойла тряпку и вышел на свет. Такого высокого человека она еще не встречала. Он стоял перед ней, ничуть не смутясь, как мог бы стоять белый, и вытирал руки носовым платком, который достал из заднего кармана штанов. На нем был не комбинезон, как на большинстве известных ей черномазых, а потрепанные брюки и рубашка, из-под которой наполовину виднелась гладкая коричневая грудь. Он был выше ее на целую голову и прекрасно сложен – широкие развитые плечи, длинные ноги, узкая талия, а в вырезе рубашки ей были видны мощные грудные мышцы. Но не это остановило ее и заставило молчать так долго, что он сумел хорошо ее рассмотреть, пока она хватала ртом воздух. Его лицо… Это лицо как из кошмара – но не страшного кошмара, а скорее того кошмара, который мог бы случиться в раю, если бы Господь вздумал сделать одного из ангелов черным, если бы он облек даром речи и провидения невероятно красивую плоть, но при этом забыл обелить ее, сделать ее божественной, а оставил такой, какой она могла быть только внизу, в аду. Лицо этого человека могло бы быть прекрасно, если бы… Тина четко осознавала, что перед ней стоит негр-раб, недочеловек, но… о, Господи, этот прекрасно вылепленный рот, этот прямой нос – ничего общего со сплюснутыми уродами на лице большинства знакомых ей рабов, как мужчин, так и женщин, эти глаза, узкие, темные бойницы на лице мужественном и красивом, похожем на лицо белого, если его покрасить темной краской. Голова его, в отличие от голов остальных рабов, была гладко выбрита, что еще больше подчеркивало красоту строгого лица. Он стоял прямо там, перед ней, и она вдруг поняла, остро ощутила, что они совсем одни. Она вдруг поняла, что никогда, ни с одним черномазым, она не боялась остаться наедине, и она оставалась сотню раз в конюшне с Эрлом, с Гарри, с другими конюхами, пока они оседлывали лошадь, но также точно она могла бы стоять наедине со сбруей или со стенкой стойла. А он – негр, мужчина, она внезапно ощутила, что он стоит здесь как мужчина, что он смотрит на нее, как мужчина, не сально, не ощупывая взглядом, а просто с тем спокойным и вежливым восхищением, с каким на нее смотрели женатые друзья ее отца, бывшие старше ее на 10, а то и 20 лет. Он молчал, как молчал бы любой раб, ожидая, что с ним заговорит белая женщина, но все же не так, как молчал бы раб – почтительно, чуть смущенно, со внутренней готовностью услужить. Он молчал, как молчал бы в полумраке веранды любой ее сверстник, пригласивший ее прогуляться по дорожкам сада и ждущий, что она сама предложит тему для разговора. Он молчал. Она тоже молчала. Наконец, ей самой стало ясно, что эта тишина невыносима, что она выставляет себя дурой и перед кем – перед рабом! - Кто ты? – отрывисто спросила она. - Ваш новый конюх, мисс. – Его голос, чуть глуховатый, но отчетливый, отразился от стен, от потолка, от тонких перегородок стойл, и влетел в ее уши оглушительным ревом. Он и говорил не как черномазый, речь была правильной, и, хотя она могла бы поклясться, что он сказал все, как надо, ей почудилось, что она говорит с белым, и этот белый знает что-то такое о ней, о Тине, чего не знает никто, даже она сама. В его голосе ей почудились древние зовы плоти. Ей было приятно слышать, как он сказал «мисс», и это-то было оскорбительнее всего. - Как тебя зовут? - Доминик, мэм. - Где Гарри? – Теперь она отвернулась, скрыв от него лицо. Доминик видел, как она подошла к Одуванчику и стала проверять седло. - Он где-то на лугу, мэм, проезжает Баронессу. - А его? – Она указала на коня – Проезжали? - Да, мэм. Теперь он пошевелился и подошел к стене, где висели седла. Он двигался с прирожденной грацией, очень уверенно и вместе с тем осторожно. Страшный человек, подумала она внезапно. Не простой раб-черномазый, обезьяна, наделенная даром речи. Надо расспросить о нем отца. - Каждое утро будешь седлать Одуванчика, понял? И мой его не реже чем раз в два дня. - Да, мэм. Он сел. Сел в ее присутствии, как будто разговаривал на конюшне с одной из черных служанок, вытянул длинные ноги и принялся начищать сбрую. На нее он больше не глядел. Она неловко потопталась у входа в стойло, не решаясь зайти, и он спросил: - Вывести для вас коня, мэм? В его голосе явственно слышалась насмешка. Насмешка! Тина вспыхнула. - Я и сама могу вывести своего коня. Но она кривила душой. Гарри всегда ждал ее на лужайке, держа Одуванчика за поводья, помогал ей сесть и при этом делал все так, что она не чувствовала себя неумехой. А этот невесть откуда взявшийся раб смеет насмехаться над ней, как будто она обязана сама выводить этого коня. Она решительно потянула за повод, но Одуванчик не сдвинулся с места. Тогда она сделала шаг вперед, и тут элегантный каблук ее щегольского сапога предательски заскользил по навозу, и она полетела вперед, закричав от ужаса, понимая, что вот сейчас окажется под мощными копытами коня, но тут ощутила, что кто-то ее держит. Это был он - конечно, он, виновник и спаситель, подхвативший ее и державший так легко, словно она ничего не весила. Его руки оказались у нее под мышками, спиной она ощутила тепло его тела и вся задрожала от ужаса. Он вынес ее на безопасное место, поставил на ноги, как маленькую девочку, затем вошел в стойло, вывел мимо нее спокойного Одуванчика, открыл настежь двери конюшни, откуда хлынул солнечный свет и скрылся в этом потоке солнца. И все. Ни слов, ни приглашения следовать за ним, ничего. Она осталась стоять в пустой конюшне, с сапогами, измазанными навозом, ошарашенная и сбитая с толку. Затем гнев переполнил ее до отказа – так вино наполняет бутыль и рвется наружу с пеной и пузырьками. Она подхватила юбки и единым духом выскочила на крыльцо. И увидела его – вместе с Гарри он стоял, держа под узцы Одуванчика, не глядя на нее и как будто вовсе забыв, что она осталась в конюшне. Она запнулась, проклятия застыли в ее горле, и пришлось сделать вид, что она вышла только лишь затем, чтобы сесть на лошадь. И сейчас, как много лет назад, он так же отстранил ее, подняв, будто она была пушинкой, и Тина сжала кулаки от злости - глядя в его широкую спину, она прошипела: - Как ты смеешь? Доминик обернулся, уже стоя в дверях, и лицо его осветила белозубая улыбка. Он был как сама тьма, сливаясь с ней и почти не отличаясь по цвету, и только улыбка выдавала его местоположение. Она почувствовала, что ее бросило в жар. - Вас отец ждёт, - сказал он и ушёл, закрыв дверь прямо перед ней.