По ту сторону двери

- Тебя хочу, - прошептала Регина, и сквозь тёплую ткань ее платья Эмма явственно почувствовала - бьется, бьется, словно хочет разорвать изнутри, нечто живое, страстное, горячее. Она нерешительно двинула ладонью, пытаясь ощутить это биение ближе, в своей руке, и Регина благодарно застонала. - Я здесь, - прошептала Эмма, не сводя взгляда с ее открытого, одухотворенного лица, на котором сияли огромные глаза. Регина со стоном закрыла ее рот своим. Эмма целовала, зажмурив глаза, а рука ее все так же прижималась к груди, там, где под тёплой упругой плотью колотилось сумасшедшее сердце. Регина крепко сжимала бедра Эммы своими бёдрами, тело ее извивалось, подавалось вперёд, все ближе, будто пытаясь проникнуть в Эмму, слиться с ней окончательно, войти в нее через кожу, через отчаянно целующие губы, через дрожь сплетенных конечностей... В какой-то момент - Эмма не успела понять, в какой - Регина опрокинула ее на спину - и только впившийся в лопатку камешек напоминал о реальности, потому что пальцы Регины теперь творили нечто удивительное с одеждой Эммы - рубашка словно растворилась в воздухе, исчезла, как по волшебству, темный воздух пещеры, пронизанный бликами от костра, окатил торс, обдал прохладой чувствительные соски, и Эмма не успела ничего сделать - один из них вдруг оказался в горячем плену рта Регины, и контраст между тёплым воздухом и обжигающей влагой языка был столь ощутим, что пальцы Эммы непроизвольно впились в плечи женщины, а с губ сорвался стон. Она приподнялась, глядя, как Регина, оторвавшись от ее груди, садится, внимательно рассматривая распростертое перед ней длинное поджарое тело - взгляд был тяжелым, опаляющим - как легко, кончиками пальцев очерчивает развилку ключиц, похожую на раскинутые крылья птицы, забирается в ямку между ними, потом нежно, едва касаясь, обводит полукружье сначала одной груди, затем другой, скользит по рёбрам, по животу, царапает его, заставляя Эмму выгибаться, а Регину издать приглушённый смешок... Потом касается краешка шрама, там, где он выглядывает из-под пояса брюк. - Больно? Голос у Регины хриплый и неприличный, и Эмму вдруг накрывает волной возбуждения, когда она понимает, что женщина перед ней сходит с ума исключительно от созерцания ее полуобнаженного тела, и это как удар в грудь - никогда ещё ни одна ее любовница так откровенно не наслаждалась, толком даже не прикоснувшись, лишь наблюдая, ни одна не получала удовольствия просто от лёгких изучающих прикосновений и медленных томных ласк. - Что больно? Эмма едва соображает, что говорит. - Шрам, - поясняет Регина и пальцем отгибает край брюк, словно для того, чтобы проверить, как глубоко уходит этот шрам. Эмме ни капли не больно, кожа на старой ране утратила чувствительность, об неё чуть ли не сигару можно тушить, но этот голос, который спрашивает «Больно?», эти глаза, в которых желание смешивается с участием, заставляют ее ответить: - Немного... Регина расстегивает брюки, наклоняется, волосы рассыпаются по животу Эммы, женщина касается шрама губами, и Эмма задыхается от страха и удовольствия: - О Господи... Шрам уходит вниз, и брюки мешают его рассмотреть, а еще Эмме кажется, что она умрет, если немедленно не притронется к обнаженной коже Регины, и она перехватывает инициативу: приподнявшись, берётся за ворот и резко рвёт его, сдирая ткань с манящих смуглых плеч, и тут же немеет в восхищении - под стареньким платьем не оказывается ровным счётом ничего. Ахнувшая Регина опускает глаза и видит своё тело: обрывки лифа лежат где-то на бёдрах, грудь бесстыдно торчит прямо перед носом у Эммы, которая совершенно инстинктивно облизывает губы и смотрит, как в первый раз. - Это было хорошее платье, - шепчет Регина, притягивая ее к себе, чтобы довершить начатое. - Это ужасное платье, - Эмма прижимается лицом к прохладной груди. - Потому что оно скрывает от меня тебя. Счастливый смех Регины щекочет светлые локоны у неё на макушке. Тонкие руки обхватывают ее голову, и Эмма тянет Регину на себя, ложится, ловя губами грудь, раздвигает бёдра, руками задирает платье до самого пояса. - Ещё и панталоны, - ворчит она, отрываясь от груди. Регина, занятая тем, что покусывает шею Эммы, приглушённо смеётся. - Сними их. - О, с удовольствием. Эмма ловко переворачивает Регину на спину, целует живот, затем медленно стягивает панталоны до самого низа, покрывая обнажающиеся участки кожи поцелуями. Затем возвращается. - А платье? - Оставь... Мне нравится так. А еще мне нравится, как твои губы набухают от моих поцелуев. Как ты стонешь - когда я глажу твои ягодицы - короткими ноющими вздохами - как я изучаю, где тебя нужно целовать нежно и ласково, а где можно прикусить, а где сжать покрепче... Ты словно создана для меня, будто именно я могу довести тебя до таких высот, где ты никогда раньше не была, и я точно так же создана для тебя... Эмма уже теряет терпение, когда, наконец, чувствует руку, изучающе бегущую по ее бёдрам. Она раздвигает ноги, ощущая горячее прикосновение, затем Регина скользит в неё, а она, повторяя это, переворачивается и тоже входит в Регину. Два стона сливаются в один, пальцы начинают двигаться - резкими сильными толчками, нежности уже нет места, и Эмма, тяжело дыша, утыкается в шею Регины, продолжая скользить внутри, где все так горячо и влажно, и ее собственное наслаждение усиливается от этого стократ. Она слизывает пот, выступивший на коже Регины, ногти впиваются в ее локоть, горячее дыхание опаляет ухо, и говорить нет сил, Эмма чувствует, как бёдра Регины напрягаются в отчаянной попытке наконец получить долгожданное облечение, и затем ее подбрасывает вверх, и она отчаянно стонет, потому что взаимное наслаждение оказывается настолько жалящим и сильным, что в это невозможно поверить. Она лежит, прижав к себе голову Регины, рука ее по-прежнему зажата между бёдер женщины, а пальцы Регины по-прежнему внутри неё. И когда эти пальцы осторожно шевелятся, по телу Эммы бежит следующая волна. Она поднимает голову: - Ты что? И бесстыдная Регина целует ее, опять начиная свои медленные толчки, разгоняющие наслаждение по всему телу. - Тебе не нравится? - Кажется, я разбудила ненасытное чудовище, - говорит Эмма, закидывая голову назад, чтобы дать Регине доступ к своей шее. - Я вообще не знала, что так бывает, - задыхаясь, Регина целует ее горло, слегка прикусывая зубами упругую кожу. - Я тоже, - отзывается Эмма, теряясь в удовольствии, а потом вспоминает, где находится ее рука, и делает коварное, скользящее движение. Ответом ей служит длинный стон и замершие пальцы, которые только что почти довели ее до края. - Что ты делаешь? - Ты думала, ты одна умеешь дразнить? - Эмма перекатывает женщину на спину и впивается ртом в ее грудь. При этом движении пальцы Регины выскальзывают из нее, и разочарование так велико, но остановиться уже невозможно, и Эмма берет Регину снова и снова, уже не осторожничая - быстрыми и короткими толчками, и стоны женщины звучат в ее ушах как лучшая музыка. **** Утром они собирали вещи, и Регина никак не могла отделаться от мыслей о прошедшей ночи - щеки ее то и дело вспыхивали, когда Эмма входила в пещеру, внося и вынося какие-то узлы, и стоило ей бросить задумчивый взгляд в сторону Регины, как по телу вихрем проносились те чувства, которые пробудились ночью, и желание разгоралось с новой силой, только теперь оно было вдвое сильней от того, что обе прекрасно осознавали, как его утолить. Эмма заставляла себя думать о тысяче разных вещей... о седлах для Фрейи и Ромашки... о затушенном костре... о предстоящем опасном пути - о чем угодно, только бы не видеть, как темные волосы падают на плечо, когда Регина наклоняется, как плавно двигаются бёдра, как румянец играет на щеках при очередном неосторожном взгляде... Ею владело дикое желание забыть об этом проклятом золоте, о Голде, обо всем мире, схватить Регину и опустить ее на пол, жадно срывая платье, и покрывать поцелуями, чтобы снова услышать сладкую музыку ее стонов и делать это до тех пор, пока у них обеих не останется ни капли сил. Думать об этом и не осуществлять было одинаково сладостно и мучительно, и ей совсем не помогало то, что Регина выглядела этим утром совершенно неотразимо. Она словно помолодела лет на десять, глаза светились каким-то внутренним светом, даже ее движения, которые были так знакомы Эмме, казались новыми: то, как она поправляла волосы, как наклонялась, собирая вещи, как ходила по пещере, как порой вскидывала глаза, когда думала, что Эмма ее не видит - все это невыносимо жгло, причиняло сладкую боль и заставляло думать о совершенно несбыточных вещах: например, о том, что будет, если посадить ее на лошадь и увезти куда-то на край света, где не будет ни одного человека, и там любить, любить до умопомрачения, до тех пор, пока они не выпьют эту чашу до дна и не смогут освободиться от огненных пут, которые не давали дышать. И Эмма сбежала от этих мыслей на луг, потому что находиться в двух метрах от Регины и не касаться ее было совершенно невыносимо. На лугу горячее солнце с размаху упало на ее обнаженные плечи, в голове стало гулко и пусто, тело наполнилось истомой, ступни погрузились в тёплую землю, и почему-то она вдруг вспомнила, как стояла вот точно так же, одним жарким летним днём и смотрела на далекую голубую ленту, и жизнь казалась ей бесконечно прекрасной и наполненной таинственным значением... Девочке 12 лет. Встает жаркое солнце, скрипят тележки, и голубая дымка, предвестница душного изнурительного дня, плывет над серым чистым камнем улиц. Зелень.… И девочка, выбегающая из-за угла, девочка в коротких штанишках и рубашке с коротким рукавом, по ее лицу скользят тени и яркий солнечный свет. И девочка несётся, сопровождаемая квохтаньем кур и лаем, и выбегает на улицу, залитую желтым светом. Девочка... Она еще не знает, что такое серые ноябрьские дни, насмешки, оскорбления, неудачи, мокрые простыни и боль. Там, за лугом, между двух зеленых холмов течет вечный сверкающий поток. И ветер ласково шевелит соломенные волоски на руке. Она еще не знает, что такое злобная улыбка, и чернеющие улицы в пьяном тумане, и поцелуи, и привкус во рту, и пропахшее горечью белье с утра. Но зато она знает, как приятно ласкает влажная земля, когда в нее встаешь голыми коленями. И как врезается молодое гибкое тело в тугую толщу воды. И как жадно урчит желудок в предвкушении глотка студеной воды из родника. И какой вязкий фиолетовый вкус у черники, когда срываешь ее прямо с куста. И как пахнет исцарапанная обветренная кожа голых плеч и ладоней. Она лежит на низенькой тахте в большой богатой комнате с тремя окнами, в которые стучат ветви деревьев. Два окна выходят на задний двор, и в них видны мужчины и женщины, снующие туда-сюда. Женщины то входят, то выходят, и она узнает среди них работниц своего отца. Мужчины режут двух свиней, а женщины выносят ведра, полные тягучей животной крови, мясо и кости. Недалеко, возле ароматного стога сена стоит огромный жбан, и несколько девушек, перемазанных соком, смеясь и шутя, давят в нем виноград. Собаки лежат в стороне и повизгивают, выпрашивая мясо. Мужчины незло покрикивают на них, если они лезут под ноги. Стоит жаркий летний день, солнце в зените, и лица людей покрыты потом. Мужчины с ножами делают свое мужское важное дело, и хочется выйти, чтобы они обратили на нее внимание. Она встает и откладывает толстую книгу про пиратов, которую читала. Во дворе творятся дела поинтересней, и она, когда вырастет, тоже будет такой важной и серьезной, и у неё будет такая же таинственная, непонятная пока жизнь, и женщины будут смотреть на нее так же, как сейчас смотрят на этих людей. Она выходит на заднее крыльцо, увитое виноградом. Над ней – голубое небо. Кто-то касается ее плеча. Это няня, она протягивает сумку и, не говоря ни слова, подталкивает девочку вперед. Девочка вешает сумку на плечо и, не отрывая взгляда от творящегося во дворе первобытного действа, идет к воротам. В воздухе стоит запах лета, сока, мяса и пота. Мужчины тоже смотрят на неё, улыбаются, что-то кричат. У них мощные натруженные руки. Она выходит в поле, окликает собак, чувствуя себя сильной и могучей. Девушки-работницы собирают виноград в тени дома. Они приветствуют ее смехом и шутками, целуют и угощают виноградом. Она чувствует в их смехе что-то такое, что-то сродни тому, что она однажды видела в сарае во время обеда, выбежав погулять, когда подглядывала за одной из работниц и конюхом, но ничего не поняла, хотя не переставала думать об этом. Она и собаки проходят мимо всех виноградников и выходят на пыльную улицу. Тянет дымом. Раскаленный воздух тих, но вдруг вдалеке слышится хохот, и она видит толпу таких же, как она, босоногих, загорелых мальчишек и девчонок. Это ее друзья. Ватагой они несутся в поле, где неслышно катит свои волны река – излюбленное место малышни. Недалеко пасется табун, жнецы одобрительно что-то кричат. За рекой лес, темный, с прохладным мхом, тенью деревьев и пением птиц. Когда сгущаются сумерки, ребята смотрят, как неторопливо падает мгла на раскинувшийся вдалеке городок. Разжигается костер, в темноте ржут лошади, стрекочут цикады, пахнет землей и навозом. Ночь, кристально-чистая, с огромным звездным небом, запахом полей, реки, неторопливо и тихо надвигается на луг. Вскоре все оживляются, достают свои сумки, расстилают на земле шерстяную шаль и выкладывают то, что дали им дома на ночь. На шали появляются сладкие орешки, финики, мясные шарики с кукурузой, виноград, сливы, чечевица, жареное мясо, жареная кровь, грудинка, лаваш, ячменный хлеб, персики, фасоль и даже вино, украденное из погреба кем-то особенно прытким. Ребята наваливаются на эту скатерть-самобранку и наедаются до отвала. Кто-то кидает в костер щепотку ароматной смолы, и воздух наполняется благоуханием. Фляга с вином идет по кругу, а потом все кидаются купаться, и река заполняется криками и плесканьем. И пока в деревне мужчины и женщины, празднующие День Урожая, возятся на свежих простынях, мальчишки и девчонки где-то далеко, в чистом поле, рассказывают при свете костра жуткие истории, жмутся друг к другу, а потом засыпают. Костер гаснет, и его дым медленно стелется по лицам и телам спящих. Занимается заря, сырость пронизывает до костей. Поле покрыто туманом, из него доносится мычание коров, крики пастуха. Все просыпаются и спешат домой, в тепло постели. В кухне уже прибрано, потолок увешан мясом, колбасами, сосисками. В погребах томится вино. Няня кормит ее и укладывает спать. На весь дом слышен храп мужчин, поработавших до изнеможения, а потом выпивших несметное количество вина. Когда девочка проснется, солнце будет уже в зените. Легкая дымка ползет по улицам. Она поворачивается к стене и крепко вжимается в подушку. С улицы слышен голос какой-то работницы. Она поет… Наконец, вещи были собраны и Регина вышла из пещеры, держа седельные сумки. Она переоделась в брюки Робина и свою излюбленную белую рубашку - кружева на вороте были аккуратно подшиты, а сатин пережил столько стирок, что стал почти прозрачным. Эмма подошла, щурясь от солнца, взяла у неё из рук тяжёлую ношу, заглянула в светлые карие глаза. Губы Регины дрогнули, явственнее обозначился шрам, пересекающий верхнюю, и Эмма нервно сглотнула. - Ты готова? - Да, - отозвалась Регина, глядя куда-то поверх ее плеча. - Мы ещё не решили, куда едем... Регина помедлила с ответом, обхватила себя руками, в одной из которых была шляпа. Она заплела волосы в косу, оставив лицо открытым, и глаза ее светились каким-то непонятным светом. Эмма подумала, что никогда больше не назовёт ни одну женщину красивой, потому что Регина сделала само слово «красота» совершенно недосягаемым. - Ты так и не сказала мне, где может быть та книга. Эмма понесла сумки к лошадям, слыша, как ступает сзади Регина, и остро ощущая ее присутствие за своей спиной. - Я не брала эту книгу с собой в С. - Черт! - Эмма обернулась. - Так она осталась в Брассфилде? Регина кивнула. - Я взяла пару десятков книг, но эта не входила в число моих любимых. Я оставила ее в старом доме у реки... Эмма огорчённо запустила руку в светлые волосы, взъерошила их. - А что теперь в том доме? - Робин настоял, чтобы я сохранила его. Не дал продавать. Он думал, что сокровище может быть там... Так что дом, скорее всего, разграблен и обветшал, но он все ещё в Брассфилде. Закончив приторачивать сумки к седлу, Эмма обернулась и посмотрела на стоящую рядом Регину. Желание обнять и поцеловать ее было таким сильным, что пришлось сунуть руки в карманы. По виску стекла капля пота, упала на шею, прочертив путь до ключицы. - Хорошо, тогда наш путь лежит в Брассфилд. Ты готова? - Сказала она куда-то в сторону. Регина медленно кивнула. Потом оглянулась на пещеру. Эмма знала, о чем она думает. Девушка, сжав зубы, сверлила взглядом аккуратную косу на затылке женщины, ее тонкую шею, гордо распрямленные плечи. Затем Регина порывисто обернулась, тряхнула головой, будто прогоняя горькие мысли, и натянула шляпу, ухарски заломив ее на один бок. - Что ж, едем. И прибавила с улыбкой: - Баронесса фон Риттер... Эмма нахмурилась. - Не надо меня так называть, - буркнула она, отворачиваясь. - Это же шутка... И, поскольку Свон не отвечала, Регина вдруг подошла ближе, повернула ее к себе за плечи и взяла за подбородок: крепко, но не больно, и заглянула в серые глаза, полные боли и обиды. - И запомни, - прошептала она, пальцем стирая серебристый след капли на шее Эммы. - Я буду называть тебя так, как захочу. И ты будешь называть меня так, как хочешь. Потому что между нами нет ничего, абсолютно ничего невозможного. Больше нет. И отстранилась, оставив Эмму хватать воздух и потрясенно хлопать глазами, а сама через пару секунд оказалась в седле, насмешливо глядя сверху вниз. - Поехали. **** Эрнестина вошла в здание тюрьмы и сразу же увидела отца - он сидел за столом Бута, свежевыбритый, гладкий, холёный, опираясь на трость и о чем-то разговаривая с шерифом. Она словно споткнулась о выражение его лица, когда он заметил ее: это было лицо, которое Тина привыкла видеть с самого детства, но никогда не осознавала, что же именно ее так пугает в нем: ведь когда она была маленькой девочкой, отец казался ей добрым великаном, покупавшим сладости и игрушки, баловавшим ее, он был стеной между ней и миром... Все изменилось после избиения Доминика. В тот момент, когда Исайя с наслаждением проходился бичом по обнаженной спине негра, его лицо было искажено извращенным удовольствием, сознанием власти и превосходства. И на лице ее отца было такое же выражение. С тех пор Тина всегда смотрела на него со страхом и болью - говорить с отцом было примерно то же, что наклоняться над болотом, в котором кишат пиявки - мерзко, отвратительно и чарующе-горько. Она боялась этого человека и боялась не его гнева или наказания - нет, он сам по себе рождал безотчётный страх, словно мог сделать нечто страшное даже с ней, с его собственной плотью и кровью... Теперь же в его руках была судьба единственно важного для неё человека. Тина не питала иллюзий по поводу их отношений с Домиником. Она могла отдаваться ему и терять сознание в его объятиях, могла любить его без памяти, но это ничего не меняло - у них не было будущего. Даже если бы Эрнестина убедила Дома уехать, нигде во всем свете им бы не нашлось пристанища. Их бы везде преследовали горящие ненавистью взгляды и осуждение. Их дети считались бы выродками, ублюдками, а они сами стали бы отщепенцами в любом обществе по обе стороны Атлантики. Но даже если Доминик попадёт в тюрьму, даже если она никогда его больше не увидит - он все равно будет жить! Он будет просыпаться по утрам и смотреть на солнце, и он будет думать о ней, и она будет думать о нем, и это главное. Эрнестина знала - сегодня она в последний раз может приблизиться к возлюбленному, возможно, даже положить руку на его ладонь, ощутить это горячечное тепло. И она гордо расправила плечи, глядя на два обращённых к ней лица: - Я буду говорить с ним одна. Никого не должно быть в участке. Вы должны уйти, как и он... Жестом, достойным герцогини, она указала на верзилу-помощника шерифа, мающегося в коридоре у камер. Бут попробовал что-то возразить, но Голд с кривой усмешкой сказал ему пару слов на ухо, а затем оба направились к выходу. - У тебя десять минут, - едко обронил отец, проходя мимо Эрнестины. - И сделай то, что должна. - Пэдди, на выход! - Бут поманил охранника. Тот с неохотой поднялся со своего стула, расправляя плечи. И все трое скрылись в ослепительном прямоугольнике солнца, бьющего из дверей. Эрнестина с ужасом вдохнула спертый, отвратительный запах тюрьмы. Девочкой она не раз бывала в негритянских жилищах, но даже там не пахло так мерзко - здесь стены, казалось, источали отчаяние, гниль и смерть. Она подавила желание прижать к носу надушенный платок, несколько раз вздохнула, пытаясь привыкнуть к вони, и направилась по коридору вглубь тюрьмы. Она нерешительно ступала по грязным доскам пола, заглядывая в пустые камеры. А вдруг он искалечен и даже не узнает ее? А вдруг он в беспамятстве? Боже, помоги мне, думала она в отчаянии, дай поговорить с ним, дай убедить, потому что я не смогу без него жить, я не смогу дышать ни секунды, если он умрет, я сразу покончу с собой, я не смогу... Наконец, осталась последняя, дальняя камера. С замиранием сердца Эрнестина повернулась и остановилась перед решеткой. Он был там. И он не был искалечен или избит до беспамятства! Он сидел! Лицом к окну, сложив огромные руки на коленях, отвернувшись, но живой, невредимый! Она молча вцепилась пальцами в решетку, не решаясь выговорить ни слова от охвативших ее противоречивых чувств - отчаяния вперемешку с радостью. - Зачем ты пришла? - Он даже не обернулся. Голос звучал глухо и холодно. - Как ты узнал, что это я? Широкие плечи дрогнули. Затем Доминик слегка вздохнул. - В моем мире есть только один человек, которого я всегда узнаю, даже если мне глаза выколют. Это ты, мисс Голд. Эрнестина не сдержала подавленного рыдания. - Доминик! Он повернулся. Лицо лишь чуть опухло от побоев, но было таким же красивым и строгим. Бедро замотано тряпками, и видно, что даже простые движения причиняют боль. - Как твоя рана? - Это неважно, - он беспечно пожал плечами. - Зажить ей все равно не суждено. Эрнестина прижалась лицом к холодной решётке. - Не говори так! Доминик холодно усмехнулся. - Давай уж будем честными. Мне не жить. Одно радует - я не боюсь. Саванна всегда говорила мне - «честная смерть лучше позорной жизни». Теперь я понимаю, что она имела в виду. - Ты не умрешь! - Воскликнула Тина и тут же понизила голос, оглянувшись на дверь. - Ты не умрешь! Доминик спокойно смотрел на неё. - Отец обещал мне... он обещал помиловать тебя. Он спасёт твою жизнь, если ты признаешься на суде, что стрелял в белых. Темные брови Доминика сошлись на переносице, по чувственным губам скользнула усмешка. - Что? Признаюсь? Ты с ума сошла? Ни за что я этого не сделаю! - Послушай! Отец сказал, чистосердечное признание позволит ему убедить суд, что ты готов раскаяться. И тогда тебя не повесят, а отправят в тюрьму. И ты останешься жить! На темном лице Доминика заблестели белые зубы. - Ты так наивна, Эрнестина... Я всегда любил это в тебе. Даже после войны ты сохраняешь это качество. Наивная белая девочка. Отец плохо воспитал тебя для такой жизни... - Перестань! Я не наивная! Я просто хочу спасти тебя! - Ты говорила с кем-нибудь из моих? Эрнестина горестно кивнула. - Мне удалось встретиться с сестрой Обедайи. После его смерти и стрельбы все очень напуганы. Ваш отряд разбежался. Никто не пойдёт против моего отца и закона. Доминик хмыкнул и расправил плечи, глядя в узкий квадрат окна. - Я так и думал. Ну, как видишь, выхода у нас нет. - Есть! - Воскликнула Эрнестина, в гневе ударяя по решётке. - И я тебе его озвучила! Ты должен послушать меня и сделать то, что требует отец! Иначе тебя сразу после суда повесят, как ты не понимаешь? Он молчал. Потом оперся рукой на кровать и с трудом, со стоном, поднялся, подволакивая раненую ногу. Приблизился к решетке, разглядывая ее залитое слезами лицо. - Ты такая красивая, юная... в этой омерзительной тюрьме, среди вони и боли... Как райская птица, залетевшая в склеп. Послушай... уходи! И обещай мне... Его длинные пальцы легко прикоснулись к ее руке, сжимающей стальной прут решетки. Лицо посерело от боли. - Обещай, что ты не придёшь на казнь. Эрнестина глухо зарыдала. Ее плечи содрогались от спазмов, сотрясающих все тело, и Доминик стиснул зубы, пытаясь сохранять спокойствие. - Обещай! - Дом, - она подняла голову. - Ты должен жить... Ты не знаешь... одного... Я не говорила тебе, но я беременна, Дом! Ты не можешь бросить меня! Ты должен сделать это ради нашего ребёнка! Лицо мужчины вдруг исказилось от боли, и он неосознанно вцепился в ее руку, кладя пальцы поверх обхватившей решетку ладони. - Что ты сказала? - Я беременна, - прошептала она, опуская глаза. - Думаю, уже несколько недель. Это твой ребёнок. Он и сам знал, что это его ребёнок. Знал, что она погубила теперь и себя тоже, и не удержался - запрокинув голову, издал жуткий, громкий, ужасный вопль, который отразился от грязных стен тюрьмы и понёсся по улице. На этот вопль сразу же вбежал Бут, выхватывая оружие. - Отойди от неё, обезьяна! - Заорал он, подбегая к решетке и отталкивая Эрнестину к стене. Сзади в проеме двери показался Голд, опирающийся на трость. - Сядь на место, пока я не пристрелил тебя, черномазый! - Бут взвёл курок, направив пистолет в беззащитную грудь Доминика, который, не отрываясь, смотрел на залитое слезами лицо Эрнестины, прижавшейся спиной к стене и закрывающей рот ладонью. Появившийся сбоку Голд взял дочь за плечи, потянул прочь, с ехидной и злобной усмешкой глядя на бывшего слугу. - Пойдём, дорогая, отвезём тебя домой, - проговорил он, кривя тонкие губы. - Назад! - Крикнул снова Бут, видя, что Доминик не двигается. Но он видел только ее. Эрнестина что-то прошептала белыми губами, но Мага не понял что. Потом Голд увлек ее прочь. Только тогда Доминик позволил себе отступить вглубь камеры и бессильно повалился на кровать, сжимая зубами сжатую в кулак руку. - Иди к коляске, дорогая, - Голд вывел заплаканную, шатающуюся Эрнестину на улицу и указал на привязанную поодаль лошадь. В этот момент вниз по улице раздался громкий топот копыт. Бешеным галопом к ним приближался всадник. Прохожие шарахались от него, птицы разбегались в разные стороны, а он нёсся с такой скоростью, что, казалось, сейчас врежется прямо в стену тюрьмы. Эрнестина и ее отец, прикрывший глаза ладонью от солнца, смотрели, как он скачет к ним, подъезжает, спрыгивает, бросая лошадь - под истрепанными полами шляпы худое лицо, заросшее бородой, одежда изорвана, и казалось, этот человек не ел ничего дня три. С искаженным от гнева лицом он подошёл к ним, глядя на ее отца светлыми глазами. - Мистер Голд! - Задыхаясь, повторял приезжий. - Мистер Голд! Где шериф? Где, черт возьми, шериф? Отец вдруг шагнул к человеку, словно узнав его, а в дверях участка появился Бут, убирающий револьвер в кобуру. - Боже, - услышала Эрнестина сквозь гул в ушах. - Это же Робин Локсли!