RUN BOY RUN

Темно… Темно и холодно. Обнаженный, погруженный в темноту, густую, черную. Она холодна и недвижима, она держит его за руки и ведет. Рицка парит в ней, устремляясь следом. Ведь в ней, этой пустой, беспроглядной, кромешной черноте, нет ничего более нее самой. Она — весь мир. — Система…? Созидательница и разрушительница. То, откуда все живое берет начало, и то, к чему все стремится, остается в конце. Система. Замкнутый круг, вселенная, не имеющая таких условностей, как пространство и время. Система… выше этого. Но перед ним была не та Система, что он видел, сражаясь! — Я покажу тебе… — раздается голос повсюду вокруг, голос мягкий, пряный, дающий надежду. Голос, который он безошибочно узнает, конечно, узнает! Из тысячи его узнает! — Ма… ма? Из широко распахнутых глаз вырываются слезы, текут по щекам быстро-быстро, и тут же срываются ему под ноги, устремляясь куда-то ниже — как это — ниже? ведь здесь этого нет!  — блестят — как? ведь здесь же нет света! Но от голоса становится тепло, спокойно, и сама Система — ведь это правда она? — становится теплой, мягкой. Она окутывает пушистым одеялом темноты, успокаивающе гладит по голове, перебирает непослушные пряди ласковой рукой, даря покой. — Кто ты?! — кричит он во весь голос, но позже понимает, что его голоса здесь не слышно. Здесь не существует звуков. Чернота пропадает взмахом невидимой руки и перед глазами появляется пшеничное поле, залитое солнечными лучами. От обилия резкого света он невольно вскидывает руку, прикрывая ладонью глаза. Неведомая сила мягко опускает на землю, и он ощущает, как золотистые стебельки щекочут кожу. Он закидывает голову вверх, всматриваясь в безоблачное небо, на губах остаются капельки влажной соли. Телу становится жарко. — Когда-то я была такой… — и вновь этот обволакивающий голос, полный ласки и любви. Голос, заставляющий душу ликовать, плакать от счастья. Он срывается на бег, раздвигая перед собой пшеничные колосья. Ногам колко, стебли бьют сухими плетьми по телу, но он бежит к источнику голоса, вперед, быстрее, догнать…! Она там, впереди. Надо успеть во что бы то ни стало! — Я давала людям надежду. В светлое будущее. В себя. В других людей. Я вселяла в их сердца любовь. К себе, другим. Живым тварям. Природе. Я оберегала их, даря нежность и материнскую заботу. Душевное спокойствие и гармонию. Я давала им то, в чем они так нуждались… Я так хотела… Он оказывается на открытом ровном лугу, устеленном покрывалом пушистой зеленой травы. Упругой и молодой — он чувствует ее босыми ногами. Луг простирается до горизонта, к которому устало скатывается толстобокое солнце. Чуть впереди, среди изумрудной равнины, стоит, повернутый боком, деревянный стул с резной спинкой. — Я так хотела сделать их счастливыми…! В голосе теперь явно слышны слезы. В голосе — и спустя мгновение льется сильный дождь. Срывается неудержимыми потоками, хлесткими, почти злыми. Дождь неистов и силен настолько, что он перестает что-либо различать вокруг себя. Он зовет, но зовет вновь без голоса, лишь раскрывает рот, из которого не раздается ни звука. Вода заливает глаза, он пытается стряхнуть ее с лица, но дождь становится нещаднее. Бьет, выстуживает маленькое белое тело, заставляя его опуститься на землю. Наваливается грузно на плечи, принуждает схватить себя руками в попытках сохранить хоть толику тепла. И кажется ли ему, что сквозь тонкие острые лоскуты дождя он видит там, сбоку от стула, чью-то фигуру…? — Но им больше не нужно было это, — голос глубок и низок, от него дрожит тело, замирает в страхе душа, — они возжелали греха. Небо встряхивает неистовым раскатом грома, и он, сжавшийся в комочек, невольно закрывает уши ладонями. И вновь прежний мир сужается то точки, тут же разливаясь чернотой, теперь уже вязкой, пахнущей гарью и… кровью. Перед глазами — вспышки заклинаний. Перед глазами боль, чужие, искаженные страданием, лица. Перед глазами пожарища, мор, голод… Смерть. Он кричит. Теперь ничто не сковывает его крика, и он кричит, ведь он чувствует весь этот ужас своим телом. Чувствует, как разрывается его душа на мельчайшие кусочки, чувствует, как тысячи кинжалов пронзают его тело, чувствует, как из него стремительно уходит кровь, жизнь, и крики, крики… Тысячи криков чужой боли в голове! Крики, что поют песню страдания и горя с ним в унисон. — И теперь я стала такой! Я полна черноты. Я и есть чернота! Я и есть Смерть! Я и есть разрушение! Люди уничтожили меня, высосали мои соки. Лишили всего того, что я дарила им. Я так больше не могу, мой милый… Спаси меня! — Надрывно, отчаянно, в самые губы, — холодом, сводящим скулы — Я молю тебя, спаси меня! Верни мне солнце, верни мне любовь, избавь меня от мучений, избавь… Я молю тебя! Он захлебывается криком и болью, но совсем скоро не выдерживает и теряет сознание, проваливаясь в глубокий темный омут пустоты… И просыпается, резко распахивая глаза, исходя крупной судорогой. Соби так и уснул — держа меж пальцев давно уже потухший окурок сигареты. Сидя спиной к стене, на узком балкончике их съемной квартиры. Их… Его, конечно, его, Аояги Сэймея, квартиры. У них с Агацумой Соби ничего не было общего. Ни стремлений, ни надежд, ни интересов, ни предпочтений в еде или музыке. Даже Имя — и то было не их общее. Соби принял, носил его терновым кровоточащим венцом на шее… Но как может быть Имя общим, если обоюдной Связи нет? Ему, третьему, не место рядом. Ведь он все прекрасно понимал — не маленький был. Сэймей будет до последнего гнуть свою линию, игнорировать свои эмоции, презирать человеческие отношения и самих людей, ненавидеть их, ставить себя выше других. Он боится, как маленький мальчик, до дрожащего голоса и сверкающих в стыдливой злобе глаз, влюбиться. Еще раз. Так поступить со своей возлюбленной, приказав Бойцу лишить ее невинности и присутствовать при этом… Да уж, Минами Рицу, мерзкая сволочь и тот еще интриган, мог только завидовать изощренной жестокости Возлюбленного. Это был урок — Нисею и, в конце концов Соби — наглядно показывающий, что будет, влюбись ты в Жертву Beloved. Урок и самому себе: никогда не влюбляйся! Это — слабость! Беспощадный урок… И если Чистый лишь слепо следовал за ним, ведомый своим воспитанием, моральными установками, вшитыми в подсознание с самого детства, жаждой подчинения и жаждой боли, то Акаме… Он угодил в ловушку, что подготовила для него его же Жертва. Увяз так, что по неосторожности лишился последней надежды, а именно Связи со своим возлюбленным. Но надолго ли хватит Сэймея? Слишком велика вероятность того, что однажды его терпение лопнет и он избавится от Нисея. И слишком мала — что оставит, вылечит, поставит на ноги. Вернет Связь… И полюбит в ответ. Тренировки Минами научили Соби замечать каждую деталь и каждую мелочь, будь то в бою или вне его, в окружающей обстановке или самом человеке. Наблюдения за парами вне Системы помогали ему находить слабые места противников и бить по ним, уже находясь в черном куполе. Все шло в ход: начиная от взглядов, голоса, его тембра, походки и улыбки, заканчивая привычками и предпочтениями. Говорит тихо, медленно и низко, скромно ведет себя? Значит в Системе будет раскидываться несложными, несдержанными заклинаниями, и их надо быстро отражать. Пьет еле теплый чай? Значит в Системе нужно призывать огонь. С нежностью и любовью смотрит на свою Пару? Значит нужно поселить в нее веру в то, что любовь эта — фикция, основанная на инстинктах Бойцов и Жертв. Заклинания последнего рода очень уж любил Сэймей, ведь он был свято уверен в том, что Пара — всего лишь выгодное сотрудничество. Правда, выгодное, скорее, больше для самой Жертвы, Боец должен быть счастлив просто от того, что он необходим. Считал, что и любви между Бойцом и Жертвой не существует и быть не должно. Была ли его истина правдой, исходя из того, что Соби ни разу не проиграл…? Но он замечал. Замечал, каждый раз пропускал очередной укол боли в сердце, но ничего не мог поделать. Отмечал, что, когда Сэймей возвращался к Нисею, его глаза, встретив глаза Природного, на несколько секунд становились теплее. Замечал, как в задумчивости, ожидая возвращения Соби, он бродил по кухне и, прижав уши, кусал губы, а на лице его отражалась тень беспокойства и боли. А как долго он искал сиделку, занимался переоформлением теткиной квартиры на другую, удобную для инвалида-колясочника, на первом этаже! И с какой почти нежностью и опаской сделать что-то не так катил его коляску в аэропорту, но не ускорял шаг, хотя их фамилии уже не раз звучали в динамиках с просьбой пройти на посадку… С какой силой он дернул его за нить Связи, боясь, что с Нисеем что-то не так! В тот момент Соби не почувствовал ничего сверх нормы: да, призыв, уже с привычной болью, но уже наутро, размотав бинты, он понял, что Имя кровоточит, но заживает — самые глубокие рубцы подернулись морщинками новой кожи. Сколько же времени понадобилось для этого… восемь, девять лет? А это значит, что все его догадки подтверждаются и нужно бежать. Как можно скорее бежать. Чтобы не получилось как в тот раз, когда он думал, было, что их Связь без должной подпитки Силой угасла, растворилась, стала призрачной, будто нежная паутинка… Но нет. Сэймей не был бы лучшей, встретившейся в его жизни, Жертвой, если бы допустил подобное. Паутина оказалась сильнейшим тросом, ошейником, который связал не сколько его тело, сколько его разум, в котором, помимо судорожно-истеричного, вперемешку со слезами, мольбами, ползаньем на коленях, желанием подчинения не осталось ничего. Полная пустота, раболепие, божественный свет, нимб вокруг кудрявой головы с ангельским лицом… Но нет, он не ангел, он — двуликий Янус. Именно это и связало их столь прочно — не вырезанное на шее имя, а желание Агацумы Соби подчиняться, безраздельно отдать себя во власть чужой воли, чужих рук, чужих желаний. Желание подчиняться, служить, отдавать всего себя было зашито в нем, но пойти он мог лишь за сильнейшим. И тут Минами не прогадал. Первым звоночком к ослаблению Связи послужила последняя тренировка, которая была чуть меньше недели назад. Поначалу все проходило как обычно: Соби в авторежиме отрабатывал заклинания на пустоте Системы, а Аояги стоял поодаль. Вот только сила, которую он вкладывал в заклинания, была… теплой? Если раньше, каждый раз, сражаясь, он ощущал холод и боль — восхитительная особенность Силы Сэймея — то в тот день, несмотря на кровящие шрамы, он чувствовал себя легче. Не было удушающего ошейника, не было режущей, по всему телу, боли, сердце не сдавливало тисками сетки ребер… Последующие дни он внимательно прислушивался к себе и Связи — привычная тишина и пустота на той стороне, нить есть, тянется куда-то вдаль… Но извечные вспышки нетерпения со стороны Сэя не затрагивали его, проходя мимо. Как же было непривычно не чувствовать его раздражения к себе, когда он вновь недоволен…! И Соби, услышав вновь то, чего так боялся — приказ убивать — решился на побег. А для того, чтобы окончательно проверить силу Связи, он довел Сэймея до того, чтобы тот насильно применил к нему Силу. Все или ничего. Впрочем, он готов был и сам расстаться со своей жизнью, лишь бы не лишать ее других, невинных людей. Людей, которые, сами того не желая, встали на пути его Жертвы. Эти минуты и послужили точкой начала и точкой невозврата. Те секунды застывшего времени, осколков стекла, переливающихся всеми цветами радуги, невольно отражали то, что происходило у него в сознании; он не знал, выдержит ли приказ, станет ли наконец свободным, вернет ли себе свою волю или все же Связь окажется сильнее…? Связь, что почти десятилетие держала его в клетке? А если и обретет ее, эту свободу, то что будет делать? Как научиться распоряжаться своей жизнью самостоятельно? В эти же минуты Нисей договаривался подделать документы, выводил со счета Агацумы последние деньги… Вот только нужно было провести последний — как бы ему хотелось верить в это! — бой… И если раньше он сражался в авторежиме, и Сэй делился с ним крупицами Силы, то в этот раз необходимо было сражаться самому, оставив Жертву за пределами Системы. Иначе узнает, почувствует, и все пойдет насмарку. Соби не мог проиграть. Впрочем, он уже давно решил, что дальше так продолжаться не может. Сэймей никогда не остановится. Уговаривать его, пытаться наставить на путь истинный бесполезно, ведь «вещь», пускай и свою, он никогда не послушает. Для Аояги уже давно потеряла значение человеческая жизнь и он ни во что ее не ставил. Он не жаждал денег, хотя и нуждался в них, он хотел поклонения, власти… и он готов был убивать, уничтожать, утопать в крови и идти по трупам, чтобы добиться желаемого. Двуликий Янус, вот только смотрит он одним лицом в Ад, а другим — в Рай. Прекрасный, завораживающий до немоты и дрожи в кончиках пальцев, и такой яростный, могущественный, что захлебываешься Силой, требующей беспрекословного подчинения… Первые лучи солнца на светлом небе мазнули по посиневшим от холода тонким губам, согревая их, коснулись щеки, так, что он нахмурился не раскрывая глаз. Бережно поцеловали в лоб, смели дуновением ветерка пепел с острых коленей. Вот и наступил он, Главный День. Вот уже второй день Рицка пытался понять, что же за сон ему приснился. Чернота и голос женщины — это явно была Система, но почему она умоляла спасти ее? Умоляла его ее спасти? Ведь он не был с ней связан, кроме того, что бывал в ней, у него и имя-то не проявилось! Нет, это просто проделки воспаленного разума. И внезапная встреча с якобы его Бойцом, и эмоции, что он испытывал, находясь рядом — тоже выдумки, всего лишь галлюцинации, обыклые желания подросткового тела любить. Зачем он только рассказал все Йоджи и Нацуо…? То, что должно восприниматься как единственно реальное, он, сам не зная почему, исказил, зачем-то посмотрел через призму Системы, будто он — Жертва. Какая чушь! Неужели он настолько отчаян, что так и не вымел из своего сознания все с Системой связанное? Разве его друзья, мама и отец, Кио, не доказали ему, что эта реальность единственно верная, потому как только в ней он может быть счастлив?! — Рицка! Ты куда опять ушел? — звон голоса Юико окончательно вернул его из раздумий в реальность. — Да там такой гвалт подняли… — кивнул Рицка куда-то в сторону правого крыла школы. Сегодня в восточном крыле на стендах первого этажа вывесили результаты первых экзаменов, и ученики бросились узнавать свои отметки. — Рицке совсем не интересно, что он получил…? — тихонько спросила Юико, переступая с ноги на ногу и наматывая прядку волос на палец. Рицка выдохнул, на мгновение прикрыв глаза, и ответил совершенно спокойно, с толикой нежности. — Я могу и потом посмотреть. Так что случилось, Юико? Та, явно ожидая очередного неосторожного гневного слова, была обескуражена резкой переменой настроения Рицки. В последнее время ей все сложнее было подстроиться под его настроение, но то, что он стал намного спокойнее и рассудительнее — факт. Впрочем, это было вполне естественно. Они взрослели. — Нацуо и Йоджи берут меня на замену во время их отпуска! Я так счастлива! — она не удержалась и, подбежав, повисла у Рицки на шее: теперь, когда мальчик вымахал в росте, это можно было осуществить. Юико же больше не росла, но все же была одной из самых высоких девочек в классе. А вот Яей так и не смог обогнать ее, постоянно занимался на турнике, и хотя это не давало результата, его надежда стать выше возлюбленной не исчезала. — А кто тебе будет помогать? — Рицка улыбнулся, похлопывая девушку по плечу. — Нагиса-сан… их мама, — неуверенно ответила она, отпрянув, — но они сказали, что и ты, и Яей, вы оба можете приходить помогать! Учебный день близился к концу, и усталость уже забиралась на плечи. Работа, пускай и не на полную ставку, экзамены, подготовка к поступлению — все это медленно съедало силы, а потому сейчас он бы с удовольствием вздремнул часок-другой. — Рицка…? Ты в порядке? Юноша встряхнул головой. — На тебе лица нет. Ты не выспался? — Я буду приходить помогать, — проигнорировав вопрос, ответил Рицка, перекидывая сумку через плечо, — Пойдем, урок скоро начнется. Кошмары — не самое страшное, что ему приходилось переживать. Соби, неспешно перемешивая яйца с молоком, услышал, как на кухню зашел Сэймей. Подошел к кувшину с водой, налил ее в стакан, сделал глоток. — Странно, почему-то не сообщили об отмене сегодняшнего боя. Неужели они еще не связывались с Careless…? Сэймей не привык рассуждать вслух. Это было сказано специально для Соби. Но тот сдержался, все так же отрешенно перемешивая содержимое в миске. — У тебя остались еще на счету деньги. Нужно снять. Соби едва заметно кивнул, хотя и знал, что ничего там не осталось: половину отдал задатком Нисею за новые документы с поддельным именем, половину отложил на билет. Оставшееся нужно было отдать сегодня. — Как ты убил ее? Расскажи. Если бы не многолетние тренировки, то Соби от неожиданности выронил бы миску. Дрогнул. Но он сдержался, внутренне застывая. Ком подкатил к горлу, мешая дышать. Только бы голос не подвел… Сэймей любил расспрашивать Бойца о том, как он избавляется от преград, что мешают им подниматься выше. Знал он и то, как Агацуме неприятно рассказывать об этом: он и так постоянно варился в обрывках этих ужасающих сцен, которые порой не давали спокойно вдохнуть и мучали еженощными кошмарами. — Проследил за ней. Она шла через парк. Было темно. Камер там не было, я проверил. Задушил. Руками, — отрывисто, сухо, без лишних слов. В голове паника. Сэймей наверняка скользит по нити Связи, перебирает ее пальцами, вот только чувствует ли он, что Соби этого больше не ощущает? Чувствует ли, как загнанно бьется сердце Бойца? Соби замирает, забывая дышать. Нет, нет, он ведь выдержал и силу приказа, и вытянул на себе бой, только не теперь… Едва уловимый шорох ткани — Сэймей опустил до того скрещенные на груди руки. — Ну вот и зачем тогда покупать наркотики или ствол, если ты и руками все можешь сделать… Сэймей покинул кухню, а через мгновение у Соби подкосились колени, и он, не выдержав, опустился на пол, загнанно дыша. В пятницу занятия закончились рано, в университете появляться нужды не было: у студентов начались экзамены, а потому справлялись и без него. Рицка заехал лишь полить цветы — его инициативу озеленить библиотеку приняли радушно не только преподаватели и персонал, но и сами студенты, даже иногда сами поливали их. В коридорах стоял гул приглушенных голосов, а вот в библиотеке, напротив, было тихо, впрочем, как и всегда. Даже в дальнем зале, в котором студенты могли поиграть в настольные игры, зайти в интернет, пообщаться, было непривычно пусто. — И тебе это предстоит, Аояги-кун. Рицка обернулся на знакомый голос. Сого-сан. Юноша поклонился в приветствии, прочистил горло. — Я бы очень хотел поступить в наш университет. Я привык к нему… Мужчина вернул книгу на полку, на мгновение провел кончиками пальцев по корешкам. Взглянул из-за очков: он всегда улыбался одними глазами, располагая к себе. Хотя, поговаривали, что преподаватель он строгий. — Скажи, первое впечатление об университете было пугающим, не так ли? Эти стены, лестницы, студенты… преподавательский состав. — Страшно было, — Рицка кивнул, и, пожимая плечами, продолжил, — но теперь мне страшно это терять. Если я не сдам экзамены и не поступлю сюда, а поступлю в другой университет, то буду вынужден уйти. Совмещать учебу с работой уже не получится. Вздох, поникшие ушки. Ладонь ложится на плечо, пальцы чуть сжимаются. — Уверен, что мы еще долго будем видеть тебя здесь. У тебя все получится, Аояги-кун. Трепетное тепло в сильном, волевом голосе. Сого-сан, будто заклинатель слов, успокаивал и вселял в Рицку надежду в лучшее. Уже через час он был в кондитерской Саган. Юико в поте лица просеивала муку, Нагиса-сенсей, отбросив свои объемные платья с рюшами и детскую непосредственность, сосредоточенно перебирала ягоды. Работа у них шла споро, а потому Нацуо и Йоджи могли расслабиться: их кондитерская останется не только в целости и сохранности, но и будет принимать гостей. Рицка тут же подорвался помогать Юико, Яей обходил столики, а за кассой стоял Кио. Братья же, как только пришло их время, вновь показали свой коронный номер. Музыка, аплодисменты, пуды муки, сахарный сироп, и, такой же сладкий, чистый смех. Они дышали счастьем в унисон, ведь они были сплочены одним делом и одной целью: доставить посетителям как можно больше радости этим вечером, не подвести Йоджи и Нацуо. И работа у них всех спорилась, они стали единым механизмом. До той минуты, пока в кондитерскую не вошла Азуми Такаги. Сгущались тучи. Вечерело. Сэймей покинул квартиру еще днем, не сказав ни слова. Нисей молчал — значит, их Жертва не у него. Соби в последний раз окинул взглядом свою аскетичную комнату. Его вещи поместились в небольшой спортивной сумке. Проведя ладонью по все еще непривычному ежику волос, он направился к Нисею, не переставая прислушиваться к себе, а, точнее, тишине на той стороне нити Связи. Ничего. Как всегда. Не успел он зайти в квартиру Нисея, как в него полетел конверт с паспортами и японской визой. Запакованный. — Проверь фотку и подпись, — отрезал Акаме, закрывая за Соби дверь. Тот, в свою очередь, вопросительно изогнул бровь, смотря сверху вниз на Нисея. — Они сами написали имя. Мне не сказали. — Почему…? — Идиот. Если я узнаю твое имя, то его автоматически узнает Сэймей. Он же все равно будет меня пытать. Молись, чтобы не убил окончательно, ты ведь у нас не убийца. Мне мертвых ног как-то хватает, даже с лихвой… — невольно усмехнулся Нисей, отъезжая на кухню. Тянущее молчание. Из ванны слышался шум воды. — Мне нужно пару часов. Я поеду в аэропорт и куплю билет на ближайший рейс. Все равно куда. Лишь бы скорее. Нисей громко заржал. — Он не супермен, крыльев, чтобы полететь за тобой, у него нет. И телепортироваться он не может. Так что будь спокоен. Деньги гони лучше. Соби положил ответный конверт на стол. Нисей сидел спиной — прямая спина, вскинутая голова. — Держи его. Только ты способен вылечить его от безумия. Ты… любишь его, Beloved. Не дай ему больше убивать. Не дай ему сделать с другими то, что он сделал с тобой. Пальцы стиснулись на подлокотниках кресла, темноволосая голова упала на грудь. — Агацума… Мне стремно. Мне также, мать твою, стремно, как и тебе. Разве это нормально — бояться того, кого любишь всем сердцем? Ладонь на плечо, — костлявое, хрупкое. — Ему нужно всего ничего, чтобы полюбить в ответ. Просто показать, что это вовсе не страшно, не плохо. Что он заблуждается. Что любовь — это сила, а не слабость. Причина, а не следствие. Жизнь, а не существование. И я верю, что тебя он послушается. Просто… — у Соби перехватило дыхание, сдавило, еще сильнее, грудную клетку и сердце — Будь самим собой. Шути, касайся его, будь настойчивым, и терпи. Такова наша, Beloved, участь — любить через боль. Хлопает входная дверь. И закрывается. Зато приоткрывается новая, в другую жизнь. В ту, к которой Агацума Соби, а ныне Шон Крейг, так отчаянно стремится. Стремится индиговой бабочкой, с которой нерадивый хозяин смахнул волшебную пыльцу, зная, что от этого она может умереть. Порхают крупные крылышки, оставляя после себя искристые пылинки. Лети, милая, лети. Теперь ты свободна.