RUN BOY RUN

Соби чувствует ее, Связь, как призрак, как конечность, которой он лишился. Фантомное ощущение чужого присутствия заставляет озираться по сторонам, тянуться к ней, и позже одергивать руку. Он прислушивается к себе, раз за разом, в тысячный раз, но ничего. Ни привычной глухой стены, за которой скрывается тонкая нить, ни леденящего нервы шквала ярости, ни дрожащего в воздухе нетерпения, ни теплой темноты. Без этого всего он пуст, обнажен, вывернут внутренностями наружу, что теснятся в открытой, распахнутой к свету клетке ребер. Шрам молчит, увлажняя шею непривычной лимфой вместо крови. Что же это…? Неужели его тело осознало случившееся, а он сам так и нет…? Он пытался злиться сам. Он пытался писать. Он задыхался в растворителе и красках, что ложились вновь и вновь не так. Он пытался проклинать солнце, что румянило белую-белую кожу, изматывало до мокрой ткани на груди и подмышках. Он курил по полторы пачки в день и, за неимением пепельницы, тушил их об собственные руки. Он бродил на рассвете по крышам, опасно накренялся к земле, но, чувствуя, что вот-вот упадет, страха так и не испытывал. Он пытался влюбиться в красоту города, но ощущал лишь легкую тоску. Через неделю всех этих безуспешных попыток выдавить в себе хоть какие-то эмоции, нормальные, человеческие эмоции, ощутить хоть что-либо, он сходил в клуб и лег в постель с мужчиной. Ничего. Пусто. Холодно. Нестерпимо. Даже последний раз с Минами был другим: болезненным, стыдливым, горьким. Мысли осиным гулом застывают в голове, не разрешая провалиться в сны. Казалось, что пойди он в мясорубку, то не ощутит ничего. Сломанный, одинокий, не евший уже третий день, он бродил по малознакомым улицам, отрешенно смотря перед собой. У него не было больше целей. Он не знал, зачем живет, зачем дышит, почему он в Венеции, куда он идет. Он не мог писать картины — то было единственное, что держало его на плаву. Не знал и того, кто хватает его за руки, кто избивает, и кого избивает он, кто вливает в него алкоголь, чей хриплый смех он слышит, и в какую по счету квартиру он входит. Кажется, то зазвенели монеты, упавшие на пол… Топот ног, гулкий смех под потолком, шум голосов с вечернего рынка под окнами. Марионетка, у которой больше нет ни хозяина, ни стержня. У тебя все также есть ручки и ножки, крутится голова и открывается рот. Марионетка, чьи нити сожжены, чья вага переломана. Кого ты теперь будешь развлекать? Он выбирается из чьего-то объятия, ищет в полумраке очки. Свет рвется сквозь плотные серые шторы вместе с легким соленым ветром. Утро. Душно. Позже находит одежду: футболка, свернутая в липкий комок, вывернутые наизнанку шорты. Пена для бритья трясущейся ладонью по щетине, бритва прерывисто дрожит по впалым щекам, режет шелушащуюся кожу. Чужое? Ну и ладно. Теплая горьковатая жидкость, отдаленно напоминающая кофе, вызывает омерзение. Еще пара глотков, нервное движение ладонью по голове. Волосы на ней отрастают колюче. Непривычное все еще ощущение. Но приятное. В квартире тихо, сонно, душно. Спертый воздух, резкий запах мексиканской еды, терпкого пота и сладковатых духов. В другой комнате в странных позах спали обнаженные тела мужчин и молоденьких женщин, на полу — окурки, пустые банки и пыль. Он думал, что, упав на самое дно, наконец почувствует желание жить. Жаждать глотка воздуха, дорога к которому — непроглядная толща темной талой воды. Холодной, в судороге скручивающей мышцы. Безжалостно выстуживающей сердце. Но вот оно дно, вот он конец, и… ничего не происходит. Никакой жажды, никакой веры, ни малейшей надежды. Инстинкт самосохранения дает осечку. Русская рулетка как приговор к самоубийству, в котором барабан полностью начинен патронами. Будешь надеяться, что в этот раз Бог даст тебе возможность на холостой выстрел? Нет, сегодня ты проиграл, проиграл по своему желанию, и даже не смей надеяться на счастливый конец! Ты сам ушел от них, зная, что тебя ждет. Думал, что все обернется, как-то само пройдет и можно будет начать заново? Полагал, что тебе будет предоставлен чистый лист, с которого все пойдет иначе? Что можно будет вернуться к мальчику с глазами, в которых любви столько, сколько тебе никогда за всю жизнь не принять? От силы которой больно. Нет, нет, нет! Ты так привык к руке, что затягивает на твоей шее ошейник, что без него задыхаешься даже сильнее, чем с ним. И маленький мальчик уже вырос и давно забыл тебя. Ты переоценил свои силы. Ты с самого начала дал себе ложную надежду на лучшее. Бабочка не может летать без пыльцы на крылышках. И теперь, когда ты осознал это, ты тонешь в гулкой, отупляющей пустоте и безразличии. Ты — слабак. «Ничтожество» — холодный, жесткий, опасный голос, лишь слово, и вот колени подгибаются, голова опускается к полу, плечи напряжены, а в голове кричит «Накажи! Накажи меня!». И наказание следует. Так больно, так ошеломляюще сильно, так сладко… Правильно. Так, как нужно, так, как умела лишь его Жертва. Но все это лишь в мыслях, лишь в мечтах. Он тянет руку к солнцу. Его кожа покрылась неровным загаром: лицо, руки от кистей до локтей, ноги от лодыжек до коленей — темные, остальные участки, прикрытые обыкновенно одеждой, едва золотистые. Агацума не загорал, но солнце успело поцеловать его в те разы, когда тот ходил купаться. В груди, сделав новый свежий виток, сжалась тяжелая стальная пружина, давящая на легкие, не дающая дышать. «Как там Сэймей, интересно…» — подумалось мужчине. Разбитые губы поджались, посылая слабый сигнал боли. В небе кричали чайки, солнце жгло с силой. Хотелось спрятаться от него. — Тц… ничего не понимаю… — послышалось Соби, и он невольно обернулся, ловя взглядом паренька лет восемнадцати, что стоял перед мольбертом в тени солнцезащитного зонта. Тот отходил и возвращался к мольберту, склонял голову так и эдак, продолжая бубнить под нос. Всего несколько шагов, вопросительный взгляд с холста в глаза напротив. Юноша закидывает руку за голову, взлохмачивая волосы, невесело усмехается. — Не пойму, что с ним не так… — указав подбородком на холст произносит он. Соби, сцепляя за спиной руки, наклоняется вплотную к холсту, не оборачиваясь, делает несколько широких шагов назад, оценивает пейзаж. — Горизонт, — выдает, наконец, он, и, ловя непонимающий взгляд, поясняет, — попробуйте выровнять его и чуть приглушить границы. И постарайтесь рисовать на открытом воздухе чуть позже, сейчас слишком жарко, масло вот-вот потечет. Незнакомец широко улыбается и пожимает Шону — Соби руку. — Приятно познакомиться, я — Дин! — Шон, — кивнув, отвечает Соби. У Азуми были теплые руки. Теплые, когда он держал их по дороге домой. Теплые, когда летними ночами, скорее из желания коснуться, нежели поделиться теплом, согревал их дыханием. Теплые, когда она раскладывала джем из банок и возилась с холодными баллончиками взбитых сливок. Он хотел касаться ее рук. Хотел смотреть в глаза, теплеющие при его взгляде, наблюдать, как улыбка зарождается где-то в центре губ и расплывается к кончикам, приподнимая их, изучать линию хрупких плеч и глубокие ямочки ключиц, когда она наклонялась. Она заразительно работала, так же — смеялась, легко, чисто, ярко. В те моменты он молил всех мыслимых и немыслимых богов, чтобы эти мгновения не заканчивались. Чтобы Система больше не снилась ему, не кричала, умоляя о спасении, оставила его, вместе с ушедшим Агацумой Соби. Он выбрал свой путь, у него были мечты и планы, он представлял себе будущее, и в нем Системе не было места, несмотря на то, что половина его нынешних друзей появилась благодаря ей. Было ли эгоистичным его желание не рассказывать Такаги-тян о Системе? Было. Но он, уже прошедший через боль потерь, он, наглотавшийся собственных слез, знал, что в Системе нет ничего хорошего. Соби рассказывал ему, что когда-то, когда кому-то не пришло в голову сражаться, Система представляла собой необъятные луга, сады, где всегда светило солнце и царила любовь. Бойцы и Жертвы были просто людьми, любовь которых подтверждалась на небесах общим именем. Где Связь — есть любовь — нерушимое, сильнейшее чувство, чувство абсолютного единения, понимания и гармонии. Пара, созданная навеки. Пара, которая способна пройти через все трудности и печали. Истинные — так называли их раньше. Но теперь Система — темнота, заклинания, цепи оков. Система — не та, что скрепляет Пары, а то место, где причиняют боль, разрушают судьбы, разрывают Связь. Не рай созидания, не парадайз, — почти ад, где Бойцы и Жертвы уничтожают друг друга, забывая о том, что не в сражениях цель бытия. Не в подчинении Бойца, не во власти Жертвы. Не в известности и страхе перед Именем. Не в крови пролитой, не в удушающих тисках смерти. «– Я так хотела сделать их счастливыми…!». Люди. Это так на вас похоже — уничтожать самих себя… Аояги Сэймей никогда не сдавался. Ни когда в Лунах его высмеивали за то, что у него, когда все уже ходили парочками, до сих пор нет Имени и Бойца, ни когда ему предоставили Бойца Чистого, ни когда ему, совсем мальчишке, пришлось с кровью отбирать безухого, а оттого грязного-Чистого у учителя, в которого тот был безнадежно влюблен. Ни когда он терял сознание в Битвах, ни когда он нашел своего Природного. Не опускал рук, когда тренировал непоседливого нетерпеливого Акаме Нисея, талантливого, не совершенно лишенного опыта щенка. Не жалел, когда без жалости, чужими руками, убивал. Когда приказал Нисею лишить девственности девушку, потому что испугался своего чувства к ней. Не сдавался тогда, когда Семь Лун объявили на него охоту, когда отдал своего Бойца, лучшего Бойца, брату. Не сдался, когда стер в пепел все, что было связано с Аояги Сэймеем, подстроив (не без помощи Минами) свое самосожжение. Продолжал рваться вперед и в то время, когда забрал свою вещь назад… и когда совершил ошибку. Не жалея признавать свое упрямство, он лишился одного из Бойцов, но не отчаялся и нашел… Другой способ стать лучшим. Другой способ войти в историю. Войти в историю и вершить ее. Он все также явственно видел себя в одной Системе с двумя бойцами. В его руках короткие цепи, что обернуты вокруг шей блондина и брюнета, они светятся ярко, так, что невольно закрываешь глаза рукой. Ему нужны были деньги чтобы поставить на ноги Нисея, и он знал, где и как он может их достать. Тогда еще не все было потеряно. А теперь? На балконе, в пепельнице, окурки сигарет Агацумы. В аптечке несколько упаковок бинтов, бутылочек антисептика — он сам за всю жизнь столько не израсходовал бы. На коврике в прихожей, если присмотреться, светлые длинные волосы. В комнате все также пахнет Агацумой — железом и морской свежестью одеколона. В нескольких кварталах отсюда, в инвалидном кресле, Акаме. Акаме, у которого виски серебрятся сединой, глаза которого с каждым днем становятся все тусклее, а сам он — молчаливее и отчаяннее. Акаме Нисей был обречен, и теперь, когда Связь разрушена, когда он предал Жертву, готов был наложить на себя руки. Они оба предали его. Они отобрали, разрушили смысл его жизни. И ушли. Аояги Сэймей не чувствовал своей вины в этом, не раскаивался, не лил слезы в подушку, но и впервые не знал, что делать дальше. Он не сдался, хотя и чувствовал себя проигравшим, он просто был ошеломлен. Поражен, удивлен, растерян. Он не мог себе представить, что когда-то потерпит поражение, причем не от сильнейшей Пары, не в Системе… а от своих же Бойцов. Он стоял в пустом поле, на руинах собственной судьбы, без всякого намека на ориентиры. Нет ни звезд, ни дорог, ни рек, что рано или поздно выведут к людям. Пустота и растерянность, догорающее пепелище, смрад. И ведь он пообещал Нисею, что не оставит его. Он сказал то, что так мечтал услышать Нисей, развеял его страхи, и он готов был сделать то, что обещал. Но это было до того, как Акаме позволил Агацуме сбежать. А что же сейчас…? После того, как в спину вонзили ножи? Как его просто-напросто распяли? Что теперь между ними? Даже Связи, которой он бы мог его удержать, и той не осталось. — Удержать… — Аояги прыснул, закрывая глаза рукой. Представил, как инвалид пытается сбежать от него на коляске, и как он пытается его остановить. Аояги Сэймей мог сколь угодно думать, что Акаме Нисей его предал. «Бойцы не бывают бывшими» — так думал Нисей. И он готов был, даже пускай на коляске, оберегать свою Жертву. Готов был работать, ухаживать по мере возможностей за все также неприспособленным к жизни Сэймеем, готовить ему, стирать, стелить постель, зарабатывать деньги, покупать продукты. И готов он был к этому даже без Связи, что отличало его от Агацумы. Сэймей не воспринимал любовь Нисея, просто-напросто игнорировал факт, что тот готов был в лепешку расшибиться, лишь бы сделать жизнь Сэя комфортной. Лишь бы тот к чертям собачьим выкинул Систему и все, с ней связанное, и остался с ним. И он был готов к упрекам, обвинениям, ненависти, избиениям и боли, готов был ежедневно проходить все девять кругов Ада, лишь бы быть единственным для Аояги Сэймея. Ведь Боец Beloved, которым он родился, был единственным, и должен был быть таковым. Трех Возлюбленных быть просто не может… Именно поэтому он согласился помочь Чистому. Именно так он мог окончательно от него избавиться, обратить внимание Возлюбленного на себя. Не мытьем, так катаньем. И теперь, когда между Агацумой и Аояги больше нет Связи, он может попытаться вновь завоевать доверие, которое сам же предал. Стены его возводились столько лет и были разрушены самим им. От этого хотелось кричать. Кричать в эти красивые насмешливые губы, бить себя кулаками в грудь, лишь бы он понял, что все это было для него, для них… Агацума Соби никогда бы не подарил Сэймею счастье, просто потому, что сам не знал, что это такое. А Нисей мог. Нисей хотел. Для него это было смыслом жизни — сделать Возлюбленного счастливым. Пускай он еще раз пройдет через боль, которая понемногу отпускала, если он полезен, если так хочет его Жертва… Он сделает это. Агацума не пойдет на восстановление Связи, даже если бы его умоляли, требовали, приказывали. Он не пойдет на это больше. Но пойдет Акаме. Пойдет, сам, будет ползти на локтях, раздирая их до кости, но лишь бы… «В конце-концов ты обещал, что не оставишь меня…». — И, пока у нас осталось несколько минут, хотелось бы обсудить ситуацию с бывшим учеником школы Семь Голосов, Агацумой Соби… Три пары глаз перевелись в сторону говорившего, а человек с повязкой на глазах с силой сжал подлокотники кресла. Вмиг прекратилось тихое перешептывание участников собрания. Слабый свет в бра мигнул, потухнув на несколько секунд, и загорелся вновь. Все они прекрасно помнили, сколько этот Боец подпортил им крови в свое время. За ним шла дурная слава вне- и внутрисистемного убийцы. Но ни один из них не сомневался, что дело не в самом Агацуме, а в его Жертве. Именно по его приказу Боец Beloved отправлял Пары — Жертв или Бойцов — на тот свет. — Около пяти лет назад он переехал в Англию вместе с Природным Бойцом Beloved. С ними был Аояги Сэймей, Жертва Beloved, который по официальной информации был признан убитым. Господин Минами утверждает, что он жив и по сей день. Мы совершили несколько запросов в Великобританию, но, как вы знаете, наши полномочия дальше Японии не распространяются. Впрочем, нам ответили, что Акаме Нисей и Агацума Соби действительно находятся в Лондоне, а вот про Аояги Сэймея ничего не известно. По слухам, пара Beloved участвует в подпольных системных поединках, и поскольку правилами запрещены убийства в процессе поединка, Боец продолжает убивать Пары, которые могут им помешать, вне Системы. Несколько дней назад нам поступила информация о распаде пары Beloved и полном разрыве Связей между Жертвой и Бойцами. Агацума Соби бежал, что запрещено… — Запрещено, пока между Жертвой и Бойцом существует Связь. Вы же сами только что сказали, что она разрушена… — произнес Минами сквозь зубы, не поднимая головы, — вина Агацумы Соби в убийствах не доказана, не делайте голословных заявлений. — Мы не имеем информации, по какой причине была разорвана Связь и по чьей инициативе. Но нам необходимо привлечь этого Бойца к ответственности! Мы, конечно, понимаем, господин Минами, что он был вашим учеником и приемны… — Мои отношения с Агацумой Соби никак не влияют на мое мнение об этом Бойце. Вы заблуждаетесь и делаете поспешные выводы, — мужчина потер пальцами лоб, пытаясь скрыть раздражение. — Так или иначе у нас есть все основания для его поиска и допроса, — голос председателя становится тише, в нем слышатся нотки угрозы, — и до этого момента мы обязаны закрыть ему доступ в Систему! — Как вы не понимаете, Агацума не при чем… — Довольно, господин Минами, — подала голос молодая женщина по правую руку от Рицу, — этот день рано или поздно наступил бы. Ведь это уже не первый инцидент с его участием. Тишина гулкая, такая, что давит на виски. Участники собрания, будто в замедленной съемке, поднялись со своих мест, собрали бумаги в папки, забрали вещи и вышли из кабинета. Минами Рицу закрыл ладонью ухо, пытаясь скрыть ухмылку. Ферзь в лице Агацумы Соби отныне за пределами шахматной доски. Время его закончено. Но не стоит переживать: теперь в руках Минами Рицу находился сам король. В кармане вибрирует телефон. Рицу без промедления отвечает на звонок. — Слушаю. — Здравствуйте, Минами-сан. Вы уверены, что девчонка, которая ошивается с младшим Аояги, Боец? Она старше Аояги, безухая, ей под двадцать точно… Но она явно не инициирована. «Не инициирована?» — Я совсем не чувствую ее силу, Минами-сан. А ведь если она сейчас с Жертвой вдобавок… — Понял. Узнайте о ней больше. Возраст, где учится, кто ее родители, с кем лишилась ушей, засветилась ли как Боец… мне нужно всё о ней. — Будет сделано, Минами-сан. До свидания! — До связи. «А вот это плохо». Он даже не предполагал, что девчонка до сих пор ходит без Имени. Ладно еще сопляк Аояги — у его братца Имя так и не появилось, пока он с Природным не встретился — от него можно было ожидать, но девчонка… На этот раз звонок был Нагисе. — Ну здравствуй. Рицу усмехнулся в ответ. Явно надула губы. Предсказуемо… — Тебя не было на собрании… — начал, было, мужчина, как его тут же перебили. — И что? Я должна перед тобой отчитываться?! — Ты моя подчиненная, между прочим, — вся веселость ушла в одно мгновение. — В Совете ты мне — не начальник. Ты явно что-то перепутал, старик! — Раз в Совете не начальник, а начальник на работе, тогда скажи мне, будь так добра… У Рицки появилось Имя? Молчание на том конце, растерянность, страх, дрожь в кончиках пальцев. — Почему ты не отпустишь Рицку… Почему ты так привязался к Аояги? Прекрати издеваться над ними в конце концов! Мужчина рассмеялся в трубку, сжимая телефон так, что сводило ладонь. — Я не буду напоминать тебе о твоем положении. Не буду, ты сама все знаешь. И угрожать я не стану, я же не зверь какой. Скажу только, что твое будущее в моих руках. Твои дети в моих руках. А потому будь добра, узнай… спроси, вытащи информацию через своих детишек-пустышек, появилось ли у Рицки Имя… Я ведь не прошу чего-то невозможного, Нагиса. Пока что… Просто узнай это для меня. Всхлип. Один, второй. Вновь он довел ее до слез. В какой — сотый, тысячный — раз? Он так привык к тому, что она плачет, по поводу и без повода, что воспринимал слезы Саган как часть ее самой. Равнодушно. — You know we can't get away Because I'm calling your name Every day I feel this pain But you just turn and walk away…* Прошло двое суток неопределенности, тишины и тревоги. Аояги больше не приходил. Связь болталась тусклой нитью, и от ее вида становилось только гаже. Она, Связь, будто насмехалась над ним, напоминая о его предательстве. Нисей никогда не отчаивался, шутил и смеялся даже когда его на каталке везли в операционную, но с каждым днем ему все сложнее было держать на губах эту улыбку. Ненастоящую. Напускная бравада, подколы, сарказм, самоирония — столь привычное Акаме поведение не спасало от кошмаров, хотя и продолжало удерживать его от того, чтобы не упасть в бездну. — I just can't keep hanging on To you and me I just don't know what is wrong With you and me. Крепкий чай с бергамотом, круассан, свежие сводки новостей в твиттере. Привычный запах рвоты исходит от покрытых бесполезной мазью ног. Краска для волос без аммиака холодит кожу висков, ложится ровными полосами на корни сцепленных на затылке прядей. На плите разогревается похлебка и странного вида рагу, за спиной няньки захлопывается дверь. Даже с кистью в зубах он продолжает петь. — Touch me and then turn away Put your hands into the flame Tell me if you feel this pain 'cause I don't want to be your ball and chain. Смывая с измазанных щек краску, он старается не думать о том, что минуту назад по ним текли слезы. И не смотреть в зеркало. Стыдно от этой слабости даже перед самим собой. За спиной вновь слышится скрип открывающейся двери. «Наверняка нянька что-то забыла» — думается Акаме, и он выкатывается в прихожую, не оборачиваясь едет в комнату, держа голову прямо, чтобы не измазать краской плечи. — I just can't keep hanging on To you and me I just don't know what is wrong… — Отнеси пока мой рюкзак в спальню, певец. И оденься. Сейчас будут носить мебель… — слышит Нисей родной голос и медленно поворачивает голову, боясь увидеть его обладателя. Аояги Сэймей в камуфляжных брюках, берцах и футболке хаки, взмыленный и мокрый, хмуро смотрит ему в глаза, протягивая тяжелый рюкзак. — With you and me…