RUN BOY RUN

Азуми знала, что это случится еще и не раз и не два. Вот только теперь все иначе. Теперь ей не нужно было обзванивать в ночи своих сокурсниц и знакомых, выслушивая в очередной раз вежливые отказы или и вовсе череду длинных гудков. Выскребывать мелочь из копилки и вновь пускаться в путь на Акихабару или Сибую. Держаться освещенных улиц, заходить в кафе, бары, где потише, заказывать кофе, в попытках не уснуть, не уснуть, не ус… Голова падает на руки, она засыпает. Но тут же просыпается от легкого толчка в плечо — заведение закрывается, и она вынуждена уйти. Не нужно более, потому что у нее есть Рицка. В середине второй недели работы в кондитерской, он, видя, как она клюет носом, отправил ее домой пораньше (уши в стороны, Юико остервенело машет полотенцем, хотя сама улыбается, Кио — руки в боки; актеры…!). На следующий день Рицка, увидев ее, сказал, что та может приходить к нему в любое время. Вот так просто. — Спасибо, Рицка-кун… но у меня есть дом, и родители будут беспоко… — Извини, но Юико мне все рассказала. Юико, не ты. А мы ведь тоже друзья, — упрека в его голосе и не слышалось, лишь легкая грусть и беспокойство. Азуми обняла себя за плечи, тяжело выдохнула. Они стояли во внутреннем дворике, где работники могли передохнуть и глотнуть воздуха. Ссоры с отчимом были вполне привычным делом, но порядком утомляли. В родном доме она чувствовала себя чужой. И холод… такой чужеродный холод сжимал ее каждый раз, когда она оставалась с ним дома одна… нет, он не домогался, он просто срывал свою злость на ней. За крошки на столе, за якобы раскиданные в гэнкане туфли, за забытый в пароварке рис, за лишние, как ему казалось, взгляды, слова, действия… Она раздражала его одним лишь своим присутствием. Невозможно было нормально учиться, приходилось бежать из дома. Мать же будто ее не слышала. — Друзья… Улыбка поцеловала щеки, глаза не поднимались, боясь встретиться с взглядом Рицки. Она была так рада…! И была уверена, что совсем скоро навестит его дом. Будет вынуждена это сделать. И в следующий раз ей не будет страшно уходить из дома, ведь она знала, что тихая квартирка в Мотоадзабу с цветущим фаленопсисом на подоконнике кухни и есть ее прибежище. Если закрыть глаза… Луч лазера, скользнув по груди Агацумы, убегает дальше, высвечивая слившуюся в поцелуе пару. Ладонь спешит следом за ним, задевает ключицы, тело выгибает волной, невидимый шелк белоснежных волос — которыхбольшенет — скользит по плечам, закрывает лицо. Хлопковая майка неумолимо пропитывается потом, руки, с пальцами, зажатыми в кулаки, взмывают вверх, бьют по невидимым стенам в ритм музыки. Горячие тела вокруг, пламенные, дышат похотью и жаром, прижимаются и ускользают, едва касаются и напирают со всей силой. Смотрит в глаза — одни другие и третьи — карие, голубые, с огромными зрачками, закатывающиеся под потолок или вовсе с закрытыми веками. Он покачивает головой, руки падают от усталости, вдыхает запах пота, травки и мятной жвачки. Не хватает кислорода, и он мотает головой в стороны, жадно раскрывая рот. Музыка не останавливается, не желает прекращаться, дабы дать ему несколько минут чтобы уйти, и продолжает выжимать из его тела пот вперемешку с болью. Пошатываясь, пытаясь сфокусировать взгляд, не сколько танцуя, сколько рвано дергаясь в стороны, добредает до бара, где пальцем тычет в барную карту. Очередной коктейль для перегревшейся головы и замерзшего сердца. И он знает, что лед сердца не растопить, а хмеля в мозгу лишь прибавится. Толстостенный стакан приятно ложится в ладонь, холодит кожу, вот только стоять не получается: бит не дает телу покоя, вынуждая ритмично подергиваться. Стоять приходится боком между чужими телами; жарко настолько, что пот собирается над верхней губой, скатывается по позвоночнику. Хочется охладиться и уйти наружу, вдохнуть воздуха, но не суждено. В голове, помимо музыки, чей-то голос, на бедрах чужие руки, голова, как заведенная, кивает — в такт музыки ли, или на предложение, он не знает… Стакан остается наполовинупустнаполовинуполон, а чьи-то — сильные, право слово — руки уводят дальше от стойки. Секс не приносит ни удовлетворения, что в жгуты стягивает внутренности, ни боли, которой хочется до зуда под ногтями, ни облегчения, что омоет чистыми волнами разорванную душу. Разве что становится чуть жарче. Разве что майка, мокрая, прилипает к груди. Разве что во рту становится сухо и губы не могут сомкнуться. Неприятное жжение между ног — его руки продолжают танцевать даже тогда, когда наполненный чужим семенем презерватив падает на пол. Пле-вать. Подтягивает шорты и, вытирая скопившуюся слюну в уголке рта, идет на улицу. Ловит чей-то изумленный взгляд, который упирается на обнаженные ключицу и шею: шрам имени не скрыт привычной повязкой, уродливым ошейником оплетает как самая действенная в мире метка. Бит музыки с каждым шагом звучит все глуше. Прочь. Заветного звонка приходится ждать около полутора недель. Сэймей, обыкновенно терпением не отличающийся, в этот раз смиренно ждал, понимая, что в нынешнем положении парадом руководит не он. — Ты проверял по камерам? По тем районам, что я писал? — Проверял. Это все же не так-то просто, Аояги, как ты думаешь. Пять дней ушло на анализ… — И, как я понимаю, он не увенчался успехом…? — в голос закрадываются нотки усталости, пальцы легко давят на закрытые веки. — Вынужден тебя разочаровать… Зубы стискиваются до дрожи в челюсти. До свободного от мобильника уха доносится слабый скрип коляски и тихие песнопения Нисея. Придурочная собака чуть не выпала из коляски от счастья и не понеслась облизывать измазанные в грязи берцы, когда увидела его на пороге. Дурак… С каждым днем ответ на вопрос «Что бы я сделал с Агацумой, когда вернул бы его» становился все менее изощренным, и все более — неопределенным. С каждым таким разом он все больше убеждался, что, хотя ошейник и остался, больше нет цепи, которой можно удержать, казалось бы, навеки верного пса. В верности его не приходилось сомневаться ни разу за все десять лет, но … Не вернется, не примет снова Имя, не даст на шее затянуться новому ошейнику с цепью еще более крепкой, не дастся. И ведь не помогут ни угрозы, ни ласка, ни шматок мяса. В этом он не сомневался. — Что с младшим? Клацанье мыши, несколько секунд ожидания. Сигемори зачитывает отчет с экрана ноутбука. — Работает в пекарне Саган с семнадцати до двадцати двух часов. После на автобусе добирается до Мотоадзабу, снимает там квартиру. Выбрал наверняка потому, что она недалеко от университета. Он там подрабатывает, собирается в него поступать. Учится всё также в старшей Мита. — Работает? В университете? — Да. Кэйо. — Неплохо, братец… «Откуда у него деньги на квартиру? Мать бы не отпустила его жить одного, а денег с подработки явно не хватило бы и на аренду, и на жизнь. Либо одно, либо другое…» — Он живет один? — осторожный вопрос, как касание пальцами незнакомых вод. Сигемори хмыкнул в трубку. — У него есть девушка, но они не живут вместе. Почему-то новость о том что у Рицки, который ни разу с девочками даже в кино не ходил, у невинного младшего братишки, за которым все эти годы следили информаторы Сэймея, вдруг появилась некая мифическая «девушка», не вызвала у Сэймея никаких эмоций. Время от времени в его сознание закрадывалась мыслишка, что после общения с Агацумой братик стал интересоваться парнями, но и этому не находилось подтверждения. — Старше него и безухая. Дает же… Внезапная догадка режет длинным рассекающим взмахом вдоль всего тела. — Она его Боец?! Спина вмиг покрывается испариной, в горле пересыхает так, что каждый вдох дерет глотку наждачной бумагой. Его несдерживаемый вопрос-вопль слышит даже Нисей — останавливается, наконец (Сэй чувствует движение лопатками), смотрит тяжелым взглядом. — Неа. Рицу бесится. Он хотел Рицку в оборот взять, когда его сила пробудится, обрадовался уже, думал, что Боец нашелся, а ни черта… «Так. Стоп. Сто-о-о-п. Какая сила? Что значит в оборот? С какого бока тут Рицу…?». Но вместо того, чтобы завалить Сигемори мешаниной вопросов, он устало выдыхает, закрывая глаза. Качает головой, будто сбрасывая с себя и смерч вопросов, и панику, что он сеет в голове. — Рицу вновь придумал что-то, и ему для этого нужен Рицка и его предполагаемый Боец? — крохотный пазл собрался ошеломляюще быстро благодаря адреналину, который бешено гоняет кровь. — Внесистемное подчинение в масштабах куда больших, чем могут Бойцы. Внесистемные боевые заклинания. Этому старому ублюдку мало одной Системы, мало школы и места в Совете. Ему еще больше власти захотелось. Хочет теперь добиться своего не мозгами, а силой. Хочет подчинять внесистемных. Пытается таким образом компенсировать глаза и ухо… — Кейджи засмеялся тихим хриплым смехом, но почти сразу умолк, — которые ты у него отнял. Совершив поворот, Нисей уехал дальше от двери в комнату. Сэймей знал, что Нисея будет выворачивать наизнанку от желания узнать суть разговора, но упрямства и стойкости в нем не меньше, чем любопытства. А еще гордости, но какой-то извращенной гордости, странной, понятной ему, Сэймею, лишь отчасти. Гордости, что вот уже вторую неделю душит нисеевы слова на корню, и вместе с тем бросает вопросительно-вызывающе-выжидающие взгляды. — С Агацумой… поищи еще. В Лунтоне, Станстеде, к черту Хитроу. И сделай скидку на то, что этот придурок без волос. — Хм… Неужто имидж сменил? — усмешка так и сочилась из трубки. Сэймей знал, как Безликие ненавидели Агацуму Соби. Правда, то было не взаимно. В Соби установку на ненависть никогда не закладывали. — Мне надоели эти патлы. Отрезал. — Понял. До связи, Сэй, — донеслось спустя секунду. Мужчина кивнул сам себе и отключился. Нисей не спрашивал, почему Сэймей переехал, какие у него планы, будет ли он искать Агацуму и что, в конце концов, он думает об их отношениях… теперь. Он не извинялся, не умолял, не просил прощения. Он вел себя как человек, который четко осознал свой поступок. И который в нем не раскаивался. Они жили в одной квартире, мылись в одной душевой, спали в соседних комнатах, но не разговаривали. Их общение сводилось к дежурным «спокойнойночидоброеутро», «приятногоаппетита», «япомоюпосуду», «япервыйвдуш». Сэй принял решение отказаться от няньки, не обсудив его с Нисеем, и теперь вынужден был готовить, помогать тому мыться, покупать продукты и выяснять, какие таблетки Акаме пьет. Между ними не было холода, холода, который прежде всегда исходил от Аояги-старшего, между ними не было ни стен, ни пропастей, между ними не было больше стольких лет отношений Жертвы и Бойца… между ними не было ничего. Даже привычного раздражения, от Сэя исходящего, вспышек злобы, приказов. Стук в дверь. В, черт возьми, приоткрытую дверь. — Ты и так уже все подслушал, зачем стучаться… — Аояги откинул телефон на кровать и подошел к проему, — ужин разогрел? Нисей кивает, не смотря в сторону Сэя. В спешке хватается за колеса, пытаясь откатиться на кухню, но что-то мешает. — С сегодняшнего дня ты будешь показывать мне… научишь меня… в общем, я не знаю, что, но нам нужно вернуть Связь. Вернуть Связь и поставить тебя на ноги, — голос Сэя звучит немыслимо неуверенно; он запинается, задумывается, подбирая слова, — Если с первым я справлюсь, то вот со вторым… Горечь скапливается в Нисеевой глотке, ни проглотить, ни выплюнуть. Ладони зудят — ему хочется ударить, он чувствует, как злость наполняет все его существо. Злость, чувство, с которым он давно попрощался, злость, которая, покинув его вместе с ногами, оставила лишь отчаяние. Злость вспыхивает на щеках пурпуром, скалит зубы. «Ударить, ударить, ударить» — как заведенная науськивает она и вырывается с гортанным рыком. В нем — лишь малая толика той боли, что он испытывал, тех непролитых слез, тех разрушенных надежд и превратившейся в труху веры… — Нам нужно, говоришь? НАМ нужна СВЯЗЬ? А не тебе ли одному это надо, а, Сэймей? Сэймей беззвучно разворачивает коляску, наклоняется к Акаме, так чтобы глаза были прямо напротив его глаз, хватает его за волосы на затылке и шепчет прямо в губы, шепчет так, что бывший Боец чувствует тепло на щеках, подбородке. — А ты думал я помогу тебе за просто так?! Ты разрушил все то, что я выстраивал столько лет. Мгновение — и вся моя жизнь катится к черту! Я поставлю тебя на ноги, а взамен ты вновь будешь моим Бойцом. Вполне справедливо, не находишь? Я ведь вполне мог избавиться от тебя, но что-то я не слышу от тебя слов благодарности! Нисей ожидаемо замирает, широко распахнутыми глазами, не веря, пожирает лицо Аояги. Его сердце лихорадочно бьется, и, кажется, вот-вот не справится, остановится, взорвавшись в груди. «Больно. Больно, твою мать, Аояги… Что же ты творишь. Опять, вновь, в который раз…». Все его надежды на спокойное существование с любимым человеком рассыпаются в труху, раня осколками изувеченную душу. Нисею хочется смеяться. Нисею хочется плакать. Ему хочется нестись в коляске под дождем и орать во все горло, ему хочется вывалиться из окна, ему жаждется… уничтожать. Он надеялся, он верил, он мечтал, и ведь ему обещали что его не оставят…! — Я не оставлю тебя, Нисей. Я не соврал тебе. Не оставлю, но вновь сделаю Бойцом, всего-то. Ты справлялся раньше, справишься и теперь. Чуть подкорректируем поведение, больше никаких вольностей… — Раздевайся, — жестко прерывает его Акаме. Ему хочется добавить «сукин сын», но голос так дрожит от злости, что лучше молчать и не показывать, как этот «сукин сын» вновь вырвал у него почву под ногами, и вновь бьет по больным местам, и вновь действует лишь исходя из своих желаний, и вновь упивается своей властью над ним. «Черта с два будет так, как ты хочешь, Аояги. Пора давно показать, что ты всего лишь зазнавшийся мальчишка». Азуми приходит к Рицке лишь спустя три дня. Приходит к полуночи, осторожно стучится в дверь и тут же слышит приближающиеся шаги. Ее ждали. Ее не бросят. Слезы не успевают остановиться, а он, открыв дверь, тут же обнимает ее, рванувшую к нему в объятия. Успокаивает, гладит, уводя в тепло не летней ночи, но квартиры. — Я рядом, — шепчет, не размыкая объятий. Добредя до квартиры, Агацума устало ложится на пол, пытаясь отдышаться. Дрожь прошибает тело, имя, менее четкое, но все также легко читаемое, душит шею, вынуждая облизывать губы и мелко дышать. Боль гуляет волнами, лишает кислорода… Мгновение, и он чувствует сильный импульс, который прошибает позвоночник, заставляя прикусить губу с силой. Все проходит в одни миг. Смутное подозрение терзает разум и Соби, сев, вытягивает руку, пытаясь сконцентрироваться на Силе. Пытается, но не чувствует ее покалывания в кончиках пальцев. Он прикрывает глаза, и, будто падая в омут, произносит. — Я — Beloved. Загрузка Системы! Ничего не происходит. Комната не погружается во мрак, вернее, в привычный мрак Системы, не теряет своих очертаний, не сверкает пологом теплых звезд… Имя увлажняется, но не кровью, а потом. Есть еще одна попытка, о которой Соби вспоминает тут же. «Сконцентрироваться. Представить Рицку…». — Мое имя Loveless. Загрузка Системы. Ничего. Нет. Системы-больше-нет. Той ночью Аояги Рицка засыпает вместе с Такаги Азуми. Той ночью Минами Рицу отдает приказ доставить Аояги Рицку к себе, в Луны. Той ночью Акаме Нисей совершает непоправимую ошибку. А Агацума Соби рисует и заканчивает свою первую, за время нахождении в Венеции, картину. И свою последнюю в жизни бабочку.