RUN BOY RUN

Нагиса Саган была ученым. Была она им столько, сколько себя помнила: воспоминания из детства и милой юности остались в ее памяти обрывочными, туманными, блеклыми. И так было не потому что прошло много лет, нет, Нагиса обладала отличной памятью. И не потому, что знания в области генной и биоинженерии, анатомии, биологии, генетике, системе «Боец — Жертва» затерли ее воспоминания, нет. Виной этому была смерть ее самого близкого человека. Сестры. После несчастного случая (Санаэ Саган утонула в пруду) Нагиса медленно, но верно, забывала все, что так или иначе было связано с Санаэ. А так как девочки были неразлучны, то вместе с собой младшая сестра забрала и детство сестры старшей… Тот ночной звонок Рицу поселил тревогу и волнение, которые сдержать было сложно. Рицка-кун вызывал у нее симпатию, иногда она чувствовала, что безумно к нему привязалась, и была рада, что у ее мальчиков есть такой хороший, верный друг. А потому она решила предупредить Ри-тяна об опасности, несмотря на то, что это могло сказаться на ее работе, и, разумеется, отношениях с Минами. Первые пару дней она осторожно наблюдала за младшим Аояги и его новоиспеченной подружкой, вечерами просматривала записи с наружных камер наблюдения, которым изменила привычный угол обзора на обзор окрестностей. Проанализировав записи, она поняла, что во время работы Рицки в кондитерской за ним точно не следят. Оставались школа, университет и, разумеется, дорога между этими пунктами. Нана без интереса взломала камеры университета, в котором подрабатывал Рицка; занимаясь камерами школы она и вовсе принялась кричать на Нагису, якобы та тратит ее драгоценное время на такую «ерунду, которую может проделать каждый школьник», однако, когда ей пришлось заняться системой наблюдения улиц, замолчала. Нане, работавшей под аккомпанемент нервных перестуков ноготков Нагисы об столешницу, пришлось попотеть над задачкой несколько часов, спустя которые она воскликнула на всю комнату. — Попались, малыши! Рицу действительно приставил за Рицкой Пару. Не сблефовал, хотя в отношении Саган часто пользовался грязными приемчиками. Наверняка надеялся, что та принесет ему информацию на блюдечке, но прогадал: чувства собственного достоинства Нагисе Саган было не занимать. Впрочем, необходимость слежки была под вопросом. Несмотря на то, что Нагиса давно не чувствовала Силу, исходящую от Бойцов, по соображениям безопасности у нее всегда при себе был прибор, реагирующий на Силу. Рядом с Азуми он должен был сработать, и зашкаливать — при ее сближении с Рицкой. Но ничего этого не было. Даже Бойцы без Имени, Чистые без Имени, и те имели Силу. Нагиса подумала, было, что прибор неисправен, но и второй и третий не дали результата, что означало одно: Азуми Такаги не Боец Рицки, что автоматически делало Жертву Loveless безынтересной для Минами Рицу. Она знала, что планирует сделать директор Лун. Знала, и когда-то давно сама начала разрабатывать ту чудовищную программу, которая, если бы сработала, здорово пошатнула бы несистемный мир… Узнав о намерениях директора избавиться в рамках проекта, в том числе, от Совета, она отстранилась от деятельности в нем. Рицу шантажировал ее, на что женщина заявила, что в таком случае доложит Совету о том, чем занимается Минами. Того давно считали малонадежным человеком, но замены ему найти не могли. К тому же он отлично управлялся со школой во всем, что не касалось пары, а, точнее, трио Beloved. Осознав, что Пара Loveless все еще не образована, и Такаги-тян не Боец Рицки, Нагиса успокоилась и ослабила бдительность. Как оказалось, зря… Система приходила в сны Рицки все чаще и чаще. Обыкновенно, проснувшись, он мог вспомнить о содержании сна, но буквально через несколько минут все забывал. Он настолько запутался, что не помнил, каждый ли день он видит эти сны или через день… Система звала его. Система умоляла, настойчиво, с криком, слезами… Дождем и ветром, землетрясениями и оползнями, цунами и торнадо, она как могла пыталась докричаться. Заливала его кровью, царапала его грудь, руки, однако он так и не смог понять, что Система от него хочет. «Как я могу спасти тебя?». Ночь за ночью спрашивал он. «Что мне сделать?». Но эти вопросы исчезали в пустоту. Ответов не было, а кошмары продолжались. Той ночью он держал ладони Такаги-тян в своих. Они лежали лицами друг к другу, так близко, что он дышал ее воздухом. Лежали, беззащитные, словно в материнской утробе, в темноте слепо тыкались губами в лица друг друга, боясь потерять. Ее волосы, пахнущие дождем, поблескивали в свете фонаря, что пробирался в комнату, губы, чуть раскрытые, так и хотелось целовать. И Рицка целовал их, мягко, невесомо касаясь, нежился от ее ответной ласки — терся щекой об ее ладони, носом — об щеки, осыпал невесомыми поцелуями лоб, линию челюсти, шею. А потом сон. И очередной кошмар. В этот раз Система, невидимая, как и всегда, сила, била по щекам, встряхивала за плечи, настойчиво, с раскатами грома, требовала. — Найди его! Он нужен тебе, он поможет тебе… Рицка мотал головой, вертелся вокруг, пытаясь найти, заглянуть в лик Системы, что вилась рядом. — Кого мне найти? Кто мне поможет? И поможет от чего?! Тебе ведь самой нужна помощь! Ветер, ее суровый помощник, жегся ледяными щупальцами, хлестал по бокам, вынуждая сжиматься, обнимать себя руками за плечи. Он так устал от этих снов, от боли, что раз за разом они приносили; он четко осознавал, что все происходящее — сон, но никак не мог от этих снов избавиться. Не помогало ничего: ложился ли он спать в полном изнеможении, пил ли травяные успокаивающие настои, целовал ли на ночь девушку, что ему нравилась… Система выматывала его так, что порой, просыпаясь, он чувствовал себя разбитым и совершенно не выспавшимся. — Тот, кто не Beloved, но и не Loveless. В этот раз угрозами и требованиями дело не ограничилось. Она вызвала образ Азуми: появившись перед ним, она вырвала свою ладонь из его ладони, и медленно, мучительно медленно, не оборачиваясь, ушла… Юноша рванул за ней, зовя девушку по имени. — Верни мне ее! — кричал он в серое небо спустя бесконечность времени, пытаясь отдышаться от быстрого бега. Легкие пылали жаром, в горле было ужасно сухо, ноги гудели от напряжения, в уголках глаз скопились слезы. — Тебе грозит опасность. Найди его… — проигнорировав его, ответила Система, и пронеслась мимо, теряясь в пшеничных колосьях. Юноша поозирался по сторонам, и вновь пустился в бег… Однако сегодня сон закончился раньше времени: его звал тихий голос, вытягивая из тяжелой толщи кошмара. — Рицка… Рицка-кун, проснись. Пожалуйста, проснись…! Юноша, крупно вздрогнув, невольно сжал Азуми сильнее в объятиях. Слепо сощурился в темноте, не решаясь сразу открыть глаза, прочистил горло. — Тебе, кажется, снился кошмар… — шепот, от которого он сразу успокоился. «Здесь. Со мной. Никуда не исчезла…». — Приснилось, что я потерял тебя… — выдал он, целуя девушку в макушку. Та тихо засмеялась, пряча лицо у Рицки на груди. Жарко задышала на кожу, вызывая мурашки. Горячими ладонями скользнула по ткани футболки на груди Аояги, осторожно поцеловала куда-то в шею. Рицке хотелось урчать от этой незамысловатой ласки. — Нет. Твои объятия слишком крепки, чтобы я ускользнула. Солнце… Солнце всюду. Солнце в небе и в лицах людей. Солнце в каналах и бликах на мостовых, медлительных вапоретто, на стенах храмов и винных бокалах. Солнце — их улыбки, солнце — их руки, солнце — их любовь. Любви и солнца в этом городе было столько, что было просто невозможно… Агацума Соби, а, вернее, Шон Крейг, с трепетом и волнением приступал к новой картине. Он никогда не рисовал на улицах, когда вокруг сновали людские толпы (которые, впрочем, совсем не мешали; люди были деликатны и ненавязчивы). И хотя на пленэры он выбирался регулярно, чаще всего он выбирал для этого отдаленные уголки парков, нелюдимые опушки, малооживленные улицы. Только сейчас он почувствовал, что желание писать вернулось к нему. Что-то, что он видит, выливается на холст в неизменном виде, то, что отражается на кончиках его кистей есть именно то, что хочет он передать. Бабочки остались в прошлом — хрупкие, непостоянные, не-кра-си-вы-е… Он всегда боялся их высушенные мертвые тельца, ведь только они были свидетелями всех тех ужасов, что проделывал с ним Минами. Они хранили в себе невероятное количество тайн, вселяя в любого, кроме хозяина кабинета, трепет и страх. Соби жалел о том, что он ничего, кроме живописи, не умеет. Он бы хотел петь. Или играть на гитаре… Или, может, альт? Контрабас, виолончель…? Нет! Ему бы и жизни не хватило, чтобы воплотить в картинах все то, что он видел, чувствовал, что прошел, что его поразило, к чему стремился, о чем мечтал, по кому тосковал… — Шон! Ты уже тут! Дин опаздывал. Впрочем, Соби-Шону это было на руку: он успел подготовить рабочее место, разложить краски, наметить первые штрихи картины. И буквально упиваться теми красотами, что окружали его, воодушевляя, отпечатываясь солнцем и теплом в душе, прогревая замерзшее сердце. — Не беспокойся, до полудня еще полно времени, — мужчина ответил на протянутую в рукопожатии руку и улыбнулся. — Тогда за работу! — весело откликнулся Дин, устанавливая мольберт в паре метров от Шона. — Раздеваться? Только не говори, что ты заберешь насильно мои уши, — хмыкнул Сэй, скрещивая руки на груди — его любимый жест. Сэймея такими требованиями не напугать. Удивить, — да, но не напугать. Слишком уж Акаме от него зависим, чтобы причинить вред. Да и не умеет Нис этого, а теперь он и вовсе собака, у которой не осталось ни когтей, ни зубов. Бывший Боец лишь зло фыркает и укатывается на кухню. Остатки супа спешили перекипеть, микроволновка орала благим матом, требуя, чтобы на нее обратили внимание, чайник надрывно свистел, грозясь вылить содержимое на плиту. Нисею не нужны были подачки. Он не попросил бы и не принял бы ласку Сэймея, зная, что тот таким образом надеется вернуть Связь. Он хотел, чтобы Сэй признался — ему, самому себе, — что ему нужен Акаме, пускай он даже инвалид-колясочник. Нужен не как Боец, а как человек, как тот, без кого уже нельзя. Как тот, что давно под кожей и просто нужен рядом. С которым до конца и навсегда. И к чертям эти битвы, к чертям Систему. Но нет… Сэймей настолько отчаялся, что, кажется, задумался над его предложением, надеясь схватить ускользающую надежду за хвост. И он бы пошел на близость, которой так чурался, которая была для него страшнее самого дикого кошмара… Все ради благого дела. «Благого… какая мерзость» — цыкает Нис в ответ на такие мысли. Благими делами в их «шведской семье» занимался Соби. Защищал сэймеевы честь и достоинство, сражался, приносил домой деньги, убивал. Сэймей, когда Нисей еще был на ногах, лишь единожды попросил Акаме убить, на что Природный решительно отказался, уверяя, что никогда на убийства не пойдет, пускай даже Сэй сдерет с него три шкуры, пускай это поможет ему скрыться от Совета Семи. И старший Аояги с неохотой, но решил уступить. Это было его первое и последнее собственноручное убийство. Убийство себя для своего же спасения. У Нисея были свои принципы, у Агацумы — принципы ему навязанные, чужие, извращенные, дикие. Но нет, Сэймей мог быть спокоен за свои уши. Акаме просто блефовал. В который раз. Они молча поели, после чего Аояги помыл посуду. Но стоило только его руке, державшей полотенце, опуститься на стол, как через секунду она оказывается вывернутой за спину. Нисею приходится сильно задирать свою, но не страшно: его руки намного сильнее, чем руки белоручки-Сэя. Руки были ему ногами и телом, а потому ушастому так просто не вывернуться. — Твою… — шипит Сэй, непроизвольно сгибаясь пополам и выгибаясь в спине. Он удивлен, заставлен врасплох, а потому забывает, что у него в запасе еще есть ноги. Вторая рука бывшего Бойца хватается за шею Жертвы, склоняет к полу, так, что тот не выдерживает и бухается на колени. Перед глазами Акаме предстает четкая картинка, как на бледной коже коленных чашечек Сэймея расцветают синяки, и чувствует, что по шее пробегает дрожь, уходя по спине вниз, в пустоту и бесчувственность. Он хватает полотенце (узкое, длинное, какая прелесть…!) и, стискивая одной рукой оба запястья Жертвы, отточенными движениями завязывает его руки за спиной. — Ты не так нас учил, Сэймеюшка. Какие уши, ты о чем? Твоя Связь всегда была иной… Взвизг колес, кулак Нисея вмазывается в скулу коленопреклоненного, пальцы второй уже на шее, стискивают до вспышек перед глазами. — Боль, боль, и еще раз боль. Не физическая, правда, на-а-а-амного хуже. Ты выжирал нас изнутри… Ты как бычий цепень питался нами, ты обращал наши эмоции против нас, и тут же срал в душу. — Нас… почему ты… говоришь з-з-за Агацуму? В дружки… ему… запис-с-ался? — задыхаясь, хрипит Сэймей, не поднимая головы. Нисей хмыкает, с силой врезается колесами в ноги Жертвы, до жжения под лопатками жаждая ударить Сэя коленом под дых. Злость, что клубками все эти дни, недели, годы, сжималась в животе, распрямляется, становится легче дышать. — Я бы так хотел уничтожить тебя, любовь моя, распотрошить твою душу на молекулы, на атомы… Я бы так хотел пройтись сейчас ногами по твоему прекрасному лицу, но все что мне остается, так это пачкать свои руки об тебя. Это и на сотую часть не так мерзко, как-то, что ты со мной сотворил… — с нежностью произносит Акаме, удерживая Сея за волосы и нанося несильные, но выверенные удары. Аояги тихо смеется, снося боль. Смех становится громче и злее, в него примешивается кровь из разбитой губы и звуки от ударов и пощечин. — Я думал, что извращенец из вас — это Агацума. Но я ошибался. Извращенец — это ты… Акаме медленно опускает глаза на свой пах, а после жутко улыбается. Собственная эрекция Нисея удивляет, как удивляет и то, в какой момент в нем проснулось это. Но медлить нельзя. Заставить Аояги делать минет — значит еще сильнее разогреть в нем ненависть, значит дашь еще больший шанс на восстановление Связи. Связи, привычной для пары Beloved, но с небольшими поправками. — Извращенец, урод, калека, инвалид… все что хочешь, для тебя, сегодня, со скидкой двадцать процентов, — мужчина приспускает брюки одной рукой, кивает Сэймею. Они не могли по-любви. И не смогли бы. Они так и не привыкли к обществу друг друга, не научились терпеть, находить компромиссы, общаться, познавать, находить в другом прекрасное… Они столь многое так и не узнали друг о друге. Боль, власть, Сила, подчинение и разрушение были гарантом их союза все эти годы. Немое противостояние взглядов продолжается несколько секунд. Глаза Сэя мокрые, но бесслезные, злые, красные, решительности во взгляде, ненависти и отвращения — хоть ковшами черпай. Во взгляде Акаме лишь боль и отчаяние, такое, что тысячи волков, воющих на луну, не облегчат его. Он знает, что ненависть, презрение, боль, стремление к всемогуществу, — все это каркас Аояги Сэймея, и что заставить того любить — значит сломать его. И он ни за что не хочет этого делать. Он готов сделать все как раз наоборот. Заставить себя ненавидеть Сэймея, а Сэймея, еще больше — себя. Да, он, Акаме Нисей, отравил его жизнь, да, он разрушил их будущее, но это будущее втроем настолько уничтожало каждого из них, затягивало, подобно черной дыре, других невинных, что это необходимо было прекратить. Агацума был прав: убийства превратились в норму, и с каждой новой смертью дыра все больше разрасталась, становилась сильнее. Природный знал, что совсем скоро эта черная дыра поглотит и их обоих. И он не готов был наблюдать, как его возлюбленный падает в могилу, которую сам же раскопал. Сэй уворачивается, сжимает губы до сведенных скул, водит головой, но руки у Нисея сильные, а колеса не дают ногам двигаться, напирают, давят. Узел на руках крепкий, не разорвать, не вывернуться. — Соси! Даже если будешь блевать, мне все равно! Открывай рот! Сэймея трясет от отвращения, лицо белеет. В уголках глаз печет, челюсть сжата до судороги, однако, когда пальцы Акаме зажимают ему нос, он понимает, что попал. «Никогда… Ты бы никогда этого не сделал. Насколько же ты не в себе, насколько же ты уничтожен, унижен, жалок, насколько же сошел с ума от боли, что делаешь такое со мной…?». Без кислорода ему никуда. Бывший Боец, между тем, считает секунды: задушить Жертву в его планы не входило. И когда ладонь готова отстраниться от лица Сэя, тот широко распахивает губы, хватает воздух ртом, в ту же секунду оказываясь насаженным на член Нисея. — И только попробуй укусить, попытаться откусить, задеть зубами… — ладонь предупреждающе сжимается на шее, лицо Аояги краснеет уже нездорово. Насилие, в отличие от любви, не убьет Сэймея, не сломает его, не пошатнет его веру, идеалы, стремления. Не обратит мир против него. Но в его тщеславии, жажде власти, в гипертрофированной суке-гордыне, которая выводила Нисея из себя, явно образуется брешь. Коленнопреклоненный Сэймей возбуждал до дрожи. Коленнопреклоненный Сэймей, трясущийся от злости, держащий во рту его член и совершенно не двигающийся, с измазанным в слюне, смазке и крови подбородке, вызывал экстаз. Если бы Нис сейчас увидел слезы, то точно спустил бы ему в рот в ту же секунду. — Я счастлив, что я первый, кому ты делаешь минет, но, черт возьми, двигай же головой, Сэйчик. Ты ведь хочешь, чтобы это прекратилось побыстрее? Аояги дергается всем телом, освобождая ноги, пытается упасть на пол и откатиться в бок, но руки лишь сильнее смыкаются на шее: еще немного, и его затрясет в конвульсиях от недостатка кислорода. — Ну же, мой милый… Моя Жертва, — кожа Акаме пылает, легкие горят огнем, будто душат в этой кухне его, а не он. Презрение к себе отравляет кровь, разносясь по организму, оставляет язвы, выжигает изнутри. Там, под кожей, у него пожар, и лед, и дождь, и яд. Еще немного, и он оплавится, растворится кислотной лужей: слишком хорошо снаружи и слишком больно внутри. Пальцы дергают Сэя за волосы: тот весь мокрый от пота, дергает ногами, сдавленно выдыхает ему на лобок от боли, когда на колени приходится очередной удар колесами. Аояги знает, что это не конец. Бывший Боец сделает так еще раз. Или не раз. Или бесчисленное количество раз. Он не готов к этому, он не хочет так, это слишком унизительно, лучше бы его голым выставили на всеобщее обозрение… Лучше бы Минами выпорол его, как мальчишку. Лучше бы Агацума, или Рицка, или они оба, сказали, как разочарованы в нем, как презирают его. Нис, видя, как разглаживается лицо Жертвы, отстраняется, чуть отодвигает его от себя, крепко держа за плечо. Брови Аояги дрожат, рот приоткрыт, а глаза и вовсе безжизненными темными омутами смотрят куда-то в район живота Природного. — Не ломай… м-меня… — он опускает глаза, старясь не смотреть на чужой эрегированный член в паре десятков сантиметров от своего лица, громко сглатывает смазку, слюну и кровь. Этих слов достаточно для того, чтобы Акаме кончил себе в руку. Вечером Саган возвращаются из отпуска. Ребята собирались к их возвращению закатить, прямо в кондитерской, небольшую вечеринку с пуншем, живой музыкой и танцами. Кио пригласил знакомых из джаз-группы, помог Юико и Яею нарисовать плакаты, распечатал листовки с анонсом предстоящего мероприятия, которые были вручены посетителям накануне. Рицка с Азуми развешали фото, что были сделаны за эти две недели, притащили настольных игр и заказали на вечер тонну пиццы. Вечер должен был быть прекрасным! Утро встретило Рицку плотным вкусным завтраком, готовым бенто и поцелуем. Позавтракав вместе, Азуми уехала к себе домой, а юноша направился на учебу. Каникулы и отпуск на подработке начнутся буквально через пару дней, и Рицка не мог поверить, что впереди его ждет отдых, лето, солнце, и, возможно поездка куда-нибудь на море вместе с Азуми и ребятами. На улице не было ни облачка. До начала занятий времени было еще много, поэтому Аояги неспешно шел по улице, наслаждаясь отличной погодой, улыбаясь сам себе. — Надо будет придумать, куда съездить… — юноша задумчиво потер пальцами щеку, замечая краем глаза, как к нему спешно подходят двое. Они остановились напротив него, и незнакомец сходу, ухмыльнувшись, произнес: — Привет, Нелюбимый. Пойдем с нами, а? Тебя ждут… Рицка ошеломленно застыл, не в силах шевельнуться. Его ноги будто вросли в асфальт. Даже если бы вокруг были люди, они бы не заподозрили ничего странного в этих троих ребятах: эти двое были ненамного старше его самого. Легкое чувство паники сковало тело, в голове не осталось ни одной мысли. Лишь спустя пару секунд он осознал, что они — Пара. А где в его жизнь вмешиваются системные, там она начинает круто меняться. И не успел Рицка сделать и шага назад, как на затылок обрушивается что-то тяжелое и темнота стремительно опускается на плечи. Спустя полминуты улица остается пустой. Минами не любил подвалы лаборатории Нагисы. Тут было слишком травмоопасно, пахло чем-то резким, что-то постоянно жужжало и щелкало. Это нервировало, а еще больше нервировало ожидание, хотя умение ждать было его отличительной чертой. Но не сегодня. Мальчишку буквально втащили в лабораторию, послышалось сопение, шелест: его волокли по полу. — Осторожнее. Он мне еще нужен! Неслышимые остановились, усадив Рицку на пол и легко шлепая того по щекам. — И обязательно было это делать…? — со вздохом произнес Рицу, не двигаясь с места. Если бы у него был хотя бы один глаз, он бы давно выгнал этих двоих взашей, но сейчас они были его руками. — Вылейте на него воду, бестолочи. Спустя минуту юноша очнулся, слепо щурясь. Боль в затылке была тупой, пульсирующей и сильной. Перед глазами все плыло, но он сразу понял, где находится, и кто стоит напротив него. — Здравствуй, Аояги Рицка. Или правильнее сказать Боец и Жертва Loveless…?